. Желание — жалость. Оно — влечение, которое под стать и другим неприятным чувствам; «Якоже звѣрь укротимъ, просто ловимъ бываеть, такоже и желанье, и гнѣвъ, и страхъ, и печаль, яже суть душевныя звѣри и ядовитыя, молчаньемъ полагаютъ и силою словесною» (Пчела, с. 202). В этом тексте слово желание соответствует греческому επιϑυμία ‘влечение’, но также и ‘страсть’, которая может быть одновременно и общим названием для всех остальных страстей, перечисленных здесь, но и особою страстью, которую осуждает церковный писатель, потому что она слишком далеко уводит от Бога (а потому и накладывается наказание — епитимья).
Однако в исходном значении слово желание — прежде всего ‘любовь’, и это всегда подчеркивается сопоставлением обоих слов, например: «Любы и желание, възлюбленнаа любы, и възлюбленное ражжение, имущи духовныа радости» (Жит. Вас. Нов., с. 482). Только такое желание, которое достигает степени любви, согласен христианский писатель, а вслед за ним и славянский переводчик этого текста, почесть за духовную радость. Однако вот и подробность: любы — возлюбленная любовь, а желание? Желание оказывается подготовкой любви — возлюбленное же воспламенение, которое эту духовную любовь распаляет. Ничего удивительного, что уже за хронологическими пределами Древней Руси, с XVI в., такое значение слова желание и стало почти основным, в высоком стиле обозначая одну лишь страсть — земную любовь.
Слова желание и похоть во всех древнейших священных текстах одинаково передают греч. επιϑυμία (Ягич, 1889, с. 42) ‘желание, влечение, жажда, страсть’. Однако в древнерусском переводе «Пандектов» десятки раз находим слово желание всюду, где в болгарской редакции ему соответствует слово похоть. Только там, где говорится о благом желании, болгарский текст сохраняет слово желание: «сего ради желания блага бывающе в насъ» (Пандекты, л. 284). В других случаях желание соотносится со словами умышление или помыселъ (там же, л. 170 об., 172 об., 209 и др.) — верный признак того, что желание и есть помысел чувства, не поддающегося разуму. Напротив, там, где говорится о самовластномъ разумѣ (там же, л. 164) или верховном согласии в решениях (там же, л. 305 об.), болгарская редакция в качестве параллели постоянно дает хотѣние. Разум и мысль воплощают хотѣние, но не желание (сердца).
Хотение хуже желания — оно определенно душепагубное, плотское, хотение может возникнуть: к сладкому меду, к женщине, к людям и землям, ко всему тому, что христианство осуждает. «Болма о страсть свое хотѣние на пищу» (Пчела, с. 288). «Не превращая по хотению сердца своего на плотьское» (Поуч., с. 103). Из многих текстов становится ясным, что: берут — что хотят, велят — что хотят, творят — что хотят, короче, хотение обозначает действие, направленное на объект, земной и вполне житейский, а потому и существующий объективно, вне человека, который «хочет». Хотение соотнесено и с волею, но воля сильнее хотения — она закон. Воля Божья в болгарском переводе «Пандектов» многократно заменена словом хотение (Пандекты, л. 171, 217, 279 и др.), но там, где речь заходит о «своем» хотении — в болгарском тексте последовательно отражено сочетание «своя воля» (там же, л. 164, 170, 255 и др.). «Яко же несть своего хотѣния держати по воли Божии жити» (там же, л. 283 об.) — так в русском переводе; в болгарском слово воля в обоих случаях. Хотенье свое и воля Божья противопоставлены друг другу как идеал и его воплощение, но если хотѣнье — дерзкий порыв, то воля— настойчивость власти. Даже властитель обладает всего лишь подобием воли; народ говорит царю: «Не наше хотение, но твое изволение» (Георг., с. 30), т. е. подобие высшей воли, изволение.
В разных списках «Печерского патерика» обнаруживаем расхождение в смысле тех же слов. В XIII в. «въжделение плотское» может быть заменено словом хотѣние, а «въжделение души» — словом желание; «уязвися в сердце, въжделению» — похоть или похотение, но то же желание не само по себе, а со стороны какого-то лица — не похотение, а просто похоть. Так, не может жена «ни сею прелѣстив на свое желание привлещи некоего же мниха». Такое желание — похоть в таком смысле слова, которое оно уже получило к тому времени, хотя в более ранних текстах (и в переводе «Пандектов» также) всегда говорится еще о желании, а не о похоти: «угаси ярость, престани от неподобна желания» (Пандекты, л. 206 об.).
Таковы отношения между волею Бога, желанием человека и его же хотением. Хочет он всё в соответствии с волею Бога, но желания его превосходят меру терпимого и возможного, а также дозволенного Богом. Желание в христианстве стало приметою низменных страстей человека, достойных епитимии. Человеческие хотения епитимии не подлежат, потому что они воплощают Божью волю.
Сравним еще высказывание о пьянстве, представленное в древнерусских поучениях из «Измарагда», но прежде прошедшее обработку в переводе «Пчелы» и «Пандектов». «Пьянство въ человѣцехъ самохотное бѣшение» (Поуч., с. 234); в «Изборнике» 1076 г. этому соответствует сочетание «самовольный бѣсъ» (л. 265): «Пиянство самовольный бѣсъ: отъ сласти въ душяхъ въражаяся противие — крѣпъкааго страшива показуеть, цѣломудрьнааго блудьника сътворить, правьды не вѣсть, съмыслъ отъемлеть, и яко же вода супротивь есть огню». Самовольный — тот же самовластный, эти два слова по смыслу не различались.
Тот, кто обладает властью, имеет и волю. Обкатываясь в русских текстах, перевод с греческого постепенно получил свойственную русскому языку форму выражения: пьянство — бешенство, но самохотьное, потому что самовольным, т. е. свободным, оно быть не может; оно возникает, проявляясь в описанных здесь признаках, как воплощение чьей-то воли — в данном случае воли злой силы, беса. Самохотьнѣ и значит волею, т. е. самостоятельно (Пандекты, л. 209).
Сравнивая значения всех этих слов: воля, хотение, желание, — отмечаем еще одну особенность взаимных их отношений. Чем отвлеченнее значение слова, тем шире его смысл, тем оно важнее, потому что содержание данного в нем понятия ограничено самыми существенными признаками. Слово воля важнее всех прочих, поскольку признаки различения связывают эту форму волеизъявления с самой высокой властью — с Богом. Взаимные отношения степеней «желания» применительно к человеку могут варьироваться.
Разумеется, все зависит от характера человека, в мере его отрешенности от мира. Для Кирилла Туровского слово хотѣти слишком мирское, оно облекается в неприглядные ризы бесовского наущения, враждебно автору, смущает его, отталкивает. Обращаясь к Богу, он говорит о своем желании слиться с Ним, в молитве «к ти (к Тебе) бо желаю, къ истинному свѣту и подателю» (Молитвы, л. 102), а Бог всегда предстает перед ним в венце своей верховной воли (изволилъ, изволивый); я — желаю, Бог — изволяет, но есть еще и третья сила, которая также обладает модальностью воли. Этой третьей силе не остается уже ничего, кроме хотения: «дьяволъ... къ своему хотению нудить мя» (там же, л. 172, 180 об.). Желание — это рвение, идущее от сердца, и выше нет ничего, если желание полностью вытесняет хотение, мирское и сладостное, потому что с утратой хотения желание скорее сольется с божественной волею, а это и есть радость.
Символическое распределение «функций» модальных глаголов также выразительно показывает взаимные связи между ними; все то же желати — волити — и хотѣти, но с неким изломом в иерархии: волитъ и желать, и только после всего — хотеть.
Все, что родится, то и годится; не все годится, что говорится.
Народная мудрость
В Домострое XVI в. выражения типа «подобаеть вѣдати се» или «достоитъ мужу жена своя наказывати» очень часты, но только в тех главах, которые связаны с церковными правилами поведения. В бытовых местах той же книги обычно используют другие безличные слова — пригоже, или лучится, или надобеть. На этом основании М. А. Соколова сделала вывод, что первые две формы принадлежали книжному языку и мало употреблялись в бытовом разговоре (Соколова, 1957, с. 15-16). Это интересное наблюдение; и другие источники ХѴ-ХѴІ вв. в распределении слов и их значений еще в совершенной точности отражают более ранние, древнерусские правила употребления слов.
Начнем с самых древних переводов. Какие же слова греческого языка соответствовали славянским подобаеть и достоить?
Прежде всего ενεστι ‘предстоять (как равный)’ переводилось как достоить в «Златоструе»; также πρέπει ‘подходит, подобает’ (т. е. тоже как ‘равный, похожий’) — подобаеть (Ягич, 1889, с. 66), и обе греческие формы в качестве вариантов дают обычное и, видимо, разговорное лѣпо есть (встречается и в зачине «Слова о полку Игореве»). Греческое слово άξιος всегда переводилось как достоинъ, а в русских переводах оно дано правильно и по своему произношению — «болшие чести достоенъ есть» (Пчела, с. 149); это слово и в греческом, и в славянском обычно сочетается со словом чьсть (τιμή), а в поздних редакциях заменяется и словом подобьнъ (Ягич, 1889, с. 78); следовательно, не только р а в е н, но совершенно похож, подобен, полностью соответствует сравниваемому. Сюда же относится и εκανοός ‘достаточный, пригодный’, т. е. также вполне удовлетворительный, и это слово переводится как достоинъ, даже доволенъ, а иногда и просто сытъ (там же, с. 89).
Уже из этого ясно, что достоинъ — равен чему-то, стои́т наравне, столь же «честной» в проявлении качеств, как и сравниваемые с ним лицо или предмет. Русское народное