предмете или обратиться к памяти о нем в его идее. Если предмет налицо, чувство лучше и острее памяти.
Кирилл Туровский в XII в. передает слова Богородицы: «Слушайте, небеса и море с землею, внушайте моихъ сльзъ рыдание!» Внимайте. «Убеждают» внушением уже достаточно поздно.
То же и с вкушением. В переносном значении ‘(эстетически) познавать’ глагол вкушати известен с XVI в. (СлРЯ, 2, с. 205).
Любопытна эта обращенность к предлогу-приставке въ(н)-, которая всегда употреблялась в значении ‘входить внутрь’; вън-утрь, где утроба. Обоняние и слух как средства восприятия отдаленных предметов находятся на первом месте. Индивидуальные восприятия по ближним сходствам собираются в видовые чувства, которые мало-помалу формируют родовые группы — понятия как составы мысли. Но все-таки исходным элементом восприятия мира было самое общее представление — переживание от столкновения с этим миром.
Это же можно назвать и софийным чувством жизни, которое позволяет опознавать божественную основу под корою естества.
Сергей Булгаков
Слово, передающее смысл такого комплексного ощущения, хорошо известно до сих пор: чуять, чутье. Иногда его употребляют в значении ‘слышать’ (остаток древней глагольной формы в междометии чу!), иногда в значении ‘обонять’ (чувствуешь — пахнет?), но, в сущности, здесь всегда имеется в виду представление об осязании, касательстве и касании. Это самый надежный ориентир в мире, к тому же он и проявляется в непосредственной близости от объекта. Тут не обманешь. Как правило, это общее чувство «касательства» часто сопутствует зрению, совпадая с ним по функции в обозначении «объективного созерцания» (Нуаре, 1925, с. 82), не окрашенного в субъективные впечатления вкуса, запаха и звука. «Впечатления общего чувства бедны содержанием и так неясны, — заметил Потебня, — что ни отдать себе в них отчета, ни передать их другому нет никакой возможности; но сила чувства неудовольствия может быть так велика, что почти совершенно подавляет содержание впечатления»; соотношение органов чувств в их отношении к «общему чувству» сначала дает вкус и обоняние, затем идет осязание, потом слух и, наконец, зрение, причем каждое последующее чувство увеличивает раздельность впечатлений при общем качестве индивидуальных и субъективных переживаний, сопровождающих этот процесс (Потебня, 1976, с. 89-91). Вместе с тем увеличиваются интеллектуальные возможности чувства и его объективация — при развитии от «общего чувства» к зрению уменьшается относительная важность чувства для самого организма. Например, потеря слуха или зрения терпимы, но «утрата общего чувства есть смерть» (там же).
Взаимная связь органов чувств и материальной среды, поставляющей им информацию, вполне ясна, об этом писал еще Иоанн Экзарх: «Гласъ (звук) бо е створенъ слуха дѣля, и слухъ гласа ради, а иже нѣсть въздухъ ни языкъ плотянъ (если нет ни воздуха, ни языка во рту), ни ухо, ни слухъ, акы бродъ завъивъ (точно путь перекрыт), имьже чютье въсходитъ въ главу къ уму, и тъпаниа, и плюсканья (и звучания, и шумы) уму разумѣти даеть, то на кою потребу глаголати суть и словеса (так зачем тогда и произносить слова-то?)» (Шестоднев, л. 63 об.). Чютье — это комплекс ощущений и осознаний, для которого неважен источник информации и путь его получения (вкус, слух, запах), но существен сам смысл полученной информации. Это не ум, не рассудок, не мысль и даже не душа, потому что в другом месте Иоанн пишет о земле или воздухе, «якоже ни ума не иматъ, ни мысли, ни душѣ, ни чютия» (там же, 13 об.). Скорее всего, это интуиция, глубинное подсознание. Само ощущение понимается как содержательно важное, восприятие существенно важно как субстрат понятия, и потому слово чютие столь же родовое, как и видовое (осязание) понятие. В иерархии чувств зрение стоит столь же высоко, потому что в этой культуре невидимое осознается как непознаваемое. В «Шестодневе» часто повторяется суждение относительно некоторых объектов мысли, что «видимо и домыслимо» (небо) или «невидимо и недомыслено» (Бог). Мысль, отчужденная от осязания, вполне может воспарить посредством зрения, хотя и тут всего лишь до известных пределов. Например, луну «не мозѣмъ очима мѣрити, нъ мыслию» (там же, л. 148), подобно тому, как и в «Слове о полку Игореве» князь «мыслию поля мерит».
Само упорство, с каким древнерусские книжники до XV в. настаивали на необходимости различать органы чувств по их функциям, кажется неслучайным. Особенно выделяется зрение. Слова Епифания Премудрого о том, что «видѣние есть вѣрнѣишее слышания», подчеркивают особое отношение христианских воззрений к зрению и оку (Жит. Стеф., с. 1).
Вполне возможно, что в идеологическом отношении перенесение внимания от осязания к зрению (как врат осознания и мысли) только что завершилось. Теперь создалось совершенно гармоничное соотношение, включающее в себя сразу несколько ключевых понятий, пришедших с неоплатонизмом в начале XV в.: идея — видъ, образъ — образа́, зрение — видимость и т. д.
Все древние народы проходили этот путь. В Ветхом Завете Моисей слышит Бога, в Новом Завете его уже видят. Сам Иоанн Экзарх обращается к своим читателям не по-старому «послушай!», но «посмотри!», «видиши ли...»; ему чрезвычайно близко высказывание, согласно которому «паче бо извѣстьнѣе очима видѣти, неже словесемь сказаеться» (Шестоднев, л. 34), парафразом которого являются не только реплики Епифания Премудрого, но и многих других, вплоть до протопопа Аввакума. То же самое в области права: свидетель именуется послухомъ, видокомъ и свѣдетелемъ. Важно было указать на качество и достоверность свидетеля: он либо слышал о преступлении, либо непосредственно видел, либо просто о нем знал (ведал — с конца XIV в.). В современных представлениях переносные значения слов разграничивают, например сферу общественно-политической и научной деятельности. Первая обычно пользуется словами со значением слуха (высказывание, договор и пр.), вторая — зрения-вида (точка зрения, видно, заметно, кажется, образуется и пр.).
Потенции ума и зрелости мысли теперь определяются по состоянию и возможностям глаз — органа зрения; зрение становится «интеллектуальным чувством» и одновременно облагороженно нравственным, очищенным от скверны естественных отправлений организма и окружающей среды. В «Шестодневе» упоминаются поверия, связанные со зрением (Шестоднев, л. 214 об.): если человек часто мигает — у него и ум на одном месте не стоит; если долго не мигает — ни стыда ни совести нет, а тот, кто «средний» между ними — «нрава добраго». Преимущество зрения перед слухом Иоанн видит в том, что от зрения видимое сразу поступает в мозг (в мождени), а через ухо, как мы уже видели, существует сложная система передачи информации в мозг (там же, л. 215 об.). После XV в. мудрый книжник уже убежден, что у него два зрения: мир можно видеть «телесныма очами» и «умными очами»; об «умных очах» говорит еще протопоп Аввакум, имея в виду идеальные виды идеи. Но еще и для него базовым чувством остается осязание. Только оно убеждает, что перед тобой не мечетъ, а реальная вещь. Когда Аввакуму показалось, что церковное облачение исчезло из шкафа, он, «приступивъ, их пощупалъ, а онѣ висять по-старому на мѣсте» (Жит. Аввак., л. 98).
В известной притче о слепце и хромце Кирилл Туровский, русский писатель и проповедник второй половины XII в., под слепцом понимает духовное лицо (епископ Федорец) — по современным нам понятиям он интеллигент, а под хромцом — светское (князь Андрей Боголюбский), ибо «хромает» власть. Самое главное при этом состоит в том, что взаимное понимание людей теперь основывается на общем поле зрения, они видят одни и те же предметы, качества, события, факты и т. д. Теперь они не просто ориентируются в окружающей их среде, соизмеряя пространственные масштабы, но совместно сознают этот мир — категорию более сложную, поскольку такой «мир» содержит в себе не только и не просто предметы и вещи, но также и чувства, и мысли, и нравы, которые постепенно сгущаются в нравственность.
Все то совместно понятое, что постигнуто в трудовой деятельности, в конечном счете посредством зрения, кристаллизуется в словесных образах и выражается в понятиях, отражающих совместный опыт коллектива. Особое пристрастие славян к чютью также показательно. Реальность мира предпочтительна не в его зримости, потому что и глаз может обманывать, а в его ощутимой телесности и вещности. Понятие — то, что схвачено прикосновением руки, отъято взглядом с целью выделения, но вовсе не изъято из природной стихии, которая продолжает существовать одновременно и притом в связи с помысленным образом той же самой стихии. Мир удваивается: кроме вещи, столь же ценной оказывается идея вещи, т. е., в соответствии со значением греческого слова, вид вещи. То, что заметно, что явлено в мир, но вместе с тем содержит в себе свою идеальную сущность.
С XV в. такое представление усвоено идеологически. Переводы «Ареопагитик», включенные и в Великие Четьи Минеи — энциклопедию XVI в., подтверждают истину славянского чютья: воспринимаем мы все по частям, но целиком ухватываем («воспринимаем») только в идее: «Мы въ частныхъ чювьствительницахъ: ино бо слухъ и ино зрѣние и ина подобнѣ... или чястными убо еже по чясти разумѣнми» (Ареопагит, л. 547).
В русском языке много сочетаний со словом рука типа «коснуться рукой» — коснуться вопроса, они утратили конкретность образа, став отвлеченным обозначением всякого рода приближения к истине. Реальность предметов, качеств, действий также определяются рукою, поскольку рука связана с конкретной деятельностью. «За погляд денег не берут». Уже в XI в. русские книжники, такие как Нестор-летописец, понимали, что окружающий мир в его осознании — это то, что зрѣемо