же: «Бяше же некий мужь хромъ и нѣмъ» — здесь одновременно присутствуют значения композиционно начинательное (вот был некий...), логически выделительное (центр высказывания), психологически усилительное и т. п., которые впоследствии стали уточняться с помощью дополнительных приращений, таких как да же (усилительно-утвердительно), ни же (усилительно-отрицательно), то же, так же (отождествительно) и т. д.
Развитие логической категории «отношение» привело к устранению многих модальностей высказывания, поскольку в новых условиях конструирования фразы важнее было выразить не поверхностно личное, нужное только в данный момент личное переживание предметности, а отчужденно внутреннюю сущность обозначенного в суждении качества. Отношение относительно, оно отмечает содержание, а не объем понятия, ему важна не форма, важен смысл.
Отношение принадлежности уже по-своему выражало некую модальность, связанную с желанием, а развитие относительных и качественных прилагательных в составе самостоятельной части речи повышало уровень отвлеченности признака по мере снятия частных модальностей и распределения их в общем члене предложения.
Уменьшение степеней собирательности также смягчало модальное напряжение высказывания, усиливая при этом степени отвлеченности, т. е. последовательного отчуждения личного чувства от логики поведения объекта, который описывается в суждении.
Усиление предикативности высказывания увеличивало смысловое поле «отношения», потому что строгое разграничение в мысли субъекта-мира и предиката-идеи требует логически строгого суждения, как бы впаянного в речевую формулу и тем помогающего мысли обрести свой смысл.
Обобщая сказанное в этой главе о различных модальностях бытия и быта, отметим главное.
Главное состоит в том, что на каждом отрезке истории существовала коренная модальность, которая определяла весь тонус, всю динамику жизни. «Древний и средневековый человек... прежде всего знает, что для того, чтобы хотеть — надо быть, быть реальностью и притом среди реальностей, на которые надо опираться: он — глубоко реалистичен и твердо стоит на земле, не в пример человеку новому, считающемуся лишь со своими хотениями и, по необходимости, с ближайшими средствами их осуществления и удовлетворения» (Флоренский 1990, II, с. 59). Быти — основная модальность времен, когда простое выживание являлось важной функцией жизни. Но, как только в сознании созрело представление об их развоенности, бытие и быт разошлись, в сфере быта наметилось двоение желания и хотения; мы увидели, какими оттенками наполнены пути к хотѣти, как трудно шел человек через жадати, желати, имѣти и др. к заветному хотѣти. Чтобы хотеть, необходимо посмѣти, и тут в силу вступала удвоенная энергия божественной мощи и вполне человеческой мочи, которая поначалу проявлялась во взаимной силе свершения (помочь, помощь), чтобы в конце концов человек заявил гордо: могу!
Быть — хотѣть — мочь — вот движение воли русского человека, освобожавшегося от гнета природы и вериг религии. Жаль только, что одновременно происходило понижение статуса воли, от непререкаемой воли Божьей через положительные притязания вольного человека — до опущения на уровень довольного всем и вся современного обывателя.
Быт и тут сокрушил бытие, а недостойные воспользовались тем, за что положили головы герои прошлого.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. ЗНАНИЕ
...знание мыслит само себя изнутри.
Алексей Лосев
Символизм и иерархизм — такова формула средневекового мировоззрения, и такова формула всей средневековой культуры.
Петр Бицилли
Тип средневекового мышления неоднократно описывался. Сравнивая то, что известно о западноевропейских особенностях мышления, с древнерусскими данными, мы не найдем каких-либо значительных различий в способе, характере и даже оформлении мысли в ее отношении к знанию.
Однако смысл самого знания и на Руси, и на Западе разительно отличался от современного. Под знанием имели в виду вовсе не обладание какими-либо сведениями, а совсем иное.
Средневековое мышление, утверждает историк европейской культуры, напоминало «детское» восприятие «по кускам»: «Мир в его непосредственной данности воспринимается не как связь устойчивых единств — точек кристаллизации повторных впечатлений... но, так сказать, “по кускам”, по мере того, как эти “куски”, эти осколки мира вступают в поле зрения познающего субъекта»; носитель качества и само качество воспринимаются отдельно, «за каждым его (человека) понятием кроется предмет». «Неспособность к отвлеченному мышлению», своеобразное недодумывание объясняется малым числом ассоциаций, наличных в памяти, поскольку образное восприятие мира в его конкретности еще не выработало понятия о мире; его заменяет общая идея, привнесенная из сакральных текстов. Этот мир состоит «из одних только объектов, не связанных между собой никакими отношениями», «и мира — как целого — не существует, каждая вещь довлеет самой себе». Да и «в мире идей нет места мнениям, личным взглядам: есть только “истины” и “заблуждения”. Всякая истина — догмат, и кто обладает им, может и должен навязать его другому». Словом, «мир не изображали символическим, его таким воспринимали». Разумное и умное четко различались: «Разумное (rationale) — это справедливый человек. Умное (intellectuale) — ангел...» (Бицилли, 1995, с. 21, 80-81, 87, 89, 124). Рационализм конкретного общения с вещным миром исключает интеллектуальную сферу действия. Ангельского состояния человек еще не достиг — и всячески избегает его достижения.
Семантическое развитие слов, обозначавших умственное напряжение воли в европейских языках, отражает тот уровень, на котором «ум» — всего лишь умение (навык науки); ср. древненемецкое wizze ‘ratio-разум’.
Другой исследователь Средневековья замечает, что «символ — это предел ментальных возможностей человека того времени». Средневековый человек «находил в целостности своего знания духовную схему, которой он поверял жизнь и мироздание. Он сознавал свою некомпетентность и не брался судить о том, что выходит за черту его кругозора... Там, где его суждение было недостаточным, он уважал авторитет. Именно благодаря своей ограниченности он бывал мудрым». — И тогда, действительно, не было глупцов в практической деятельности; они появились позже, когда свое личное понятие стали воспринимать как единственно верное и справедливое. В те же времена «толковать общие понятия без образной речи невозможно», и потоку «любое обобщающее суждение, помимо формулы, может быть выражено только на языке образов» (Хёйзинга, 1992, с. 271, 275, 266, 270).
Специальное исследование научного типа мышления эпохи Средневековья показало его особенности (Гайденко, Смирнов, 1989). Это созерцательность, направленная на вещь, а не на деятельность мысли; абстрактное мышление опирается на книжность — значительна роль текста, который в принципе не должен изменяться. Символизм как мыслительная основа средневекового мировоззрения сохраняется на протяжении всего времени, а основой образования (создания «мыслящих кадров») является риторика, что предполагает риторический стиль мышления: убеждение важнее доказательства. В самом человеке нет ничего устойчивого, прочного и постоянного, он раздирается помыслами, мнениями и впечатлениями; всё обобщающее лежит в Уме Бога — именно этот УМ есть упорядочивающая микрокосм энергия. Всякое значение определяется словом, и обязательно учитываются оба — и слово, и его значение (как предмет и его признак). Принцип тождества представлен как способ объяснения, подобное познается подобным, и потому человек обязательно должен соответствовать объекту познания. Понятийная строгость определения возникает на основе естественного языка и непосредственного контакта с предметной реальностью: совместно они в состоянии остановить текучесть и многообразие мира. Вербальная культура Средневековья является символизирующей потому, что слово-символ заслоняет мир в обобщениях словом, и нет еще средостения между индивидом-вещью и идеей-родом.
Такая же общая картина знания и мышления рисуется и для Древней Руси.
Мир представлен не в научных понятиях, а символически; мир как целое предстает со страниц авторитетных книг («космическая метафора»), этот мир установлен в иерархии сущностей. Онтологические цели совокупного знания — необходимо раскрыть предельные основания бытия, непосредственно от вещного мира — к «роднейшему роду» всеобщих категорий. Гносеологическая проблематика лежит в подтексте всякого движения мысли; чувство и рассудок одинаково важны в этом деле, но убеждение в истинности важнее, чем система логических доказательств. Сфера знания окрашена этически, а всякое содержание знания представлено синкретично, в слитном сопряжении одновременно и конкретного, и особенного. Сохранение эквиполентности как способа исчисления внешних объектов создает убеждение в том, что добро абсолютно, как и зло, что нет еще того «срединного мира», который поможет нейтрализовать разведенные между землей и небом противоположности этого знания (Мильков, 1988).
Между Словом и Делом разрыв или пропасть. Принятие христианства не сразу давало плоды. Человек стоит на распутье, оглядываясь по сторонам. Одно хорошо и внушает надежду: делая дело, как делал прежде, сможешь найти дорогу даже в густом тумане опрокинутых с небес символов.
Средневековье легковерно.
Петр Бицилли
Противопоставление знания вере неизвестно Древней Руси. Разум и вера восполняют друг друга в процессе познания. Знати в разуме и вѣдати в вере суть равноценные формы постижения истины, они различались лишь в степенях.