: он существует до тех мест, пока виден.
Византийско-христианская традиция с сакрализацией света и зрения постепенно входила в обиход русских людей, хотя еще и долго сохранялись конкретные обозначения видимого пространства посредством привычных выражений вроде «куда стрела долетит», «куда топор и коса ходили».
Сравнение с другими народами и культурами здесь неуместно. Оценивать принципы идеализации признаков по фактам языка невозможно, не вступая в противоречие с реальным положением дел. В конце концов, были разные люди, и по-разному они жили. Что точнее отражает реальность мира — еще вопрос: вкус художника, или зрение мастера, или руки того и другого. Но чутье славянина в конце концов привело к обостренному развитию чувств, земных и вполне определенных. Устное творчество требует острого слуха, письменное — умения видеть.
Но чувство как знание выше мудрости, чувство и есть мудрость, и культ чувства (но не только чувства) становится важным компонентом славянской ментальности. Нужно лишь помнить, что сугубое доверие чувству как мудрости не означает предпочтения индивидуально личному ощущению; речь идет о сознательном чувстве общей правды, на которой основана традиция. Это со-знание — совместное знание о том, как чутье решает проблемы и помогает сделать выбор. Мудр блаженный, мудр юродивый, но не потому, что его «Бог обидел» — напротив, Бог наградил его тонким чувствилищем сродни интуиции, даром пророчества. Вся средневековая Европа такова: люди больше доверяют чувствам, с помощью которых видят вещи в непосредственной близости от себя. Такие ощущения организуют не понятие вовсе, а представление вещи в ее образе. Средневековое визионерство, частые случаи коллективного помешательства на определенной идее, вера в истинность помысленного — всё это в одинаковой мере свойственно всем народам Средневековья и не раз описано (Карсавин, 1915). Для средневековых схоластов даже «концепт» вовсе не понятие, а именно представление. Европейские языки, как и русский, не знают «понятия» до Нового времени; так, уже давно отмечено, что немецкое слово Begriff, которое теперь означает именно понятие, еще не так давно означало просто вос-приятие, или Vorstellung (Мюллер, 1891, с. 54). Необходимо это отметить, чтобы и здесь, и в дальнейшем не возникало упреков в том, что мы слишком упрощаем русскую ментальность древнерусской эпохи; напротив, во многих отношениях она была выше и чище, чем на Западе, хотя бы потому, что славяне приняли христианство на несколько столетий позже других народов. Очищающая сила язычества еще сильно влияла на нравственные установления того времени.
После этого общего очерка нам предстоит решить две задачи, а именно: определить изменение смысла слов чувство, чютье, которые в разное время связывались преимущественно с каким-то одним, вполне определенным органом чувств, наиболее важным в данный исторический момент; по возможности установить, в какой момент общего развития органов чувств в процесс включался язык, а собственно, и речь как коллективное средство сохранения полученного знания.
Как можно понять из исторических сопоставлений (ЭССЯ, 4, с. 131), чюти восходит к корню со значением ‘охранять, беречь, постоянно находиться настороже, чутко вслушиваясь, всматриваясь, внюхиваясь в окружающее’, — чувства составляют передовой отряд защиты от внешних воздействий и нападений. Очнуться — значит насторожиться, приводя в состояние готовности все свои чувства, «аки от сна ощутився» — «всѣхъ благихъ чювьствия усладити могущая» (Жит. Николая, с. 69, 78). В одних славянских языках представление о «чутье» связано со слухом (русское диалектное слово чуть ‘голос, звук’), в других — со зрением, в третьих — с вкусом, а Иоанн Экзарх склоняется к мысли, что чутье — это прежде всего обоняние (Шестоднев, л. 218). В Словаре В. И. Даля чутье определяется как познавательная способность, действующая на основе любого органа чувств, кроме зрения, но, главным образом — слуха. Острота слуха и есть чуткость. В том же «Шестодневе» чютие — это αίσϑησις ‘чувство, чувственное ощущение’ или συναίσϑήσις ‘совместное ощущение’ сразу всеми органами чувств, а чювьство, чювитва соответствуют греч. αισϑητήριον ‘орган чувств, чувствилище’.
Иоанн Экзарх говорит все-таки не об осязании, он использует слово посязание. Речь идет о губах: «Да тѣмь и удобь има есть двизати, истиньнѣйше чютие всего живота человекъ имать, паче потомъ и въкусъ при другихъ чювьствѣхъ хуждьшии есть» (Шестоднев, л. 218). Это замечание важно для различения чутья и чувства: второе здесь органы чувств, а чутье — собственно ощущения. Шестоднев описывает осязание губами и языком, т. е. вкус, но чютие в этом тексте — все-таки обоняние. Выясняется внутренняя связь всех этих обозначений. Осязает не только рука, но всякий вообще член тела, как только он имеет возможность достичь (досячи) объекта своего интереса. Осязание синкретично благодаря своей многофункциональности. Эта точка зрения еще целиком антропоцентричная, Иоанн и не скрывает этого, то и дело утверждая, что человек есть мера своих органов чувств: то хорошо, а это — хуже.
Ибо не только пять внешних чувств, но и так называемые духовные чувства, практические чувства (воля, любовь и т. д.), — одним словом, человеческое чувство, человечность чувств, — возникают лишь благодаря наличию соответствующего предмета, благодаря очеловеченной природе.
Карл Маркс
Можно ли все это понимать таким образом, что и все остальные органы чувств осознавались долгое время очень конкретно, как «врата чютьям»? По-видимому, да, потому что и само по себе чювьство понималось еще конкретно как чувствительность и даже чувственность. В некоторых местах своих творений Иоанн Экзарх говорит об удовольствиях, получаемых от некоторых чувств. Чювьство пока еще и объект, и передатчик, и результат восприятия, и нас не должен смущать суффикс отвлеченного значения: в те далекие времена эти суффиксы выражали идею собирательности и совмещенности, а вовсе не отвлеченное значение.
Косвенные данные подтверждают, что для древнерусских авторов по крайней мере до XII в., чютье — это осязание, до XV в. — слух, а после XV в. — просто интуиция как отработанная в опыте форма мысли. Характерно, что для русского языкового сознания зрение никогда не стало на уровень чувства и всякая чувствительность проистекала главным образом от «слухов» и слышания.
Если, кроме того, воспользоваться словами, обозначающими опредмеченные качества окружающих человека бытовых предметов и вещей, то окажется, что все такие качества по преимуществу связаны именно с осязанием (иногда со зрением): высокий, глубокий, широкий, гладкий, тяжелый, узкий, шершавый, большой, маленький и т. д. Осязание и зрение оставались чувствами, которые определяли ориентировку в пространстве, а в этом смысле были равноценными. Однако чисто зрительные восприятия, например цвета, разработаны еще слабо, не имеют законченно дифференцированных форм, их становление происходило уже в Средние века. Приходится говорить и о том, что на мыслительном уровне зрение не вышло еще на первый план. Как основное — маркированное — состояние оно стало развиваться под влиянием исихастских идей после XV в.
Этот момент очень важен.
Древнерусская культура по преимуществу слуховая, старорусская, с XV в., по преимуществу, в своем развитии, — зрительная. Это объясняет широкое распространение устных форм народного творчества, очень сильное по своим результатам (в том числе и по текстам) проповедничество; даже послы, отправляясь с важными поручениями, несли с собой не листы или грамоты, а слово, сказанное сюзереном, — в памяти и в сердце. Они заучивали текст слово в слово, передавали его точно и очень часто после этого погибали при странных обстоятельствах, обычно — в стычках на порубежье. Реплики героев нашей истории лаконичны, их мысли легко запомнить, ибо они представлены как пословицы. Слуховая культура — культура памяти, зрительная — культура мысли. Древнерусская культура, как и современная ей европейская, — культура «молчаливого большинства», потому что не всё, о чем говорилось, записывали. Впрочем, не всё и было достойно записи. Если сравнить средневековые граффити, выцарапанные на стенах храмов, с современными заборными откровениями, сразу станет ясным, чем та культура отличалась от современной: записывалось то, что имело оттенок сакральности, было освящено как событие или факт. Не самовыражение испорченной личности, но убеждение в том, что записанное вечно, — вот что двигало рукой мирянина, когда он, часами стоя на службе, острым ножом выцарапывал свое имя в притворе церкви.
Для обоснования приоритета зрения над остальными органами чувств отцы церкви пытались даже доказать, что сама идея божественности в слове ϑεότης произошла от ‘зрения’ (εκ τής ϑεάς), от наделения Бога в первую очередь зрительной, созерцательной способностью (Бычков, 1995, с. 84-85). Влияние мистического учения исихастов, первоначально лишь на монахов — средневековых интеллигентов (Андрей Рублев, Епифаний Премудрый, позже Нил Сорский), привело к развитию особого отношения к зрительным восприятиям, и обет молчания, связанный с поклонением божественному свету, указывает на отчуждение от слуха в пользу зрения. Символичность акта понятна, но она имеет глубокие корни также и в процессе познания. Видеть можно не только внешнее, «умное око» видит глубины сущего, погружаясь в смыслы, представленные как идеи. Это время, когда культура окончательно отказывается от поклонения «идолам да болванам», перенося свое религиозное внимание на вид, на образ — на образа. Не телесная вещность, но идеальность мысленного входит в структуру культуры, преобразуя ее коренным образом. Еретики ХѴ-ХѴІ вв. в Новгороде и Пскове в числе многих неканонических истин приняли и утверждение, что