системы. Символ жизненной энергии. Центр системы, но символический центр (не правый, не первый или какой-либо иной). Иногда даже речь заходила о том, что сердце не просто внутри — оно в глубине (что верно). Греческая метафора (восходит к библейским текстам) εν τή καρδία της γης переведена на славянский буквально и становится символом, который определяет смысл понятия: «въ сьрдьци земля», затем и «въ сердца морская» и др. (примеры: СлРЯ, 24, с. 78). «Поистинѣ бысть въ сердци земленѣемь, бысть же по издъшении сълѣзъ въ прѣисподьняя земля» (Изб. 73, л. 215) — «воистину находился в сердце земли, ибо по смерти был низвергнут в преисподнюю (земли)». Глубины земной плоти (прѣ-ис-под-няя — трижды сказано о бездонности ада) сравниваются с заветным местом, где в глубинах тела таится сердце.
Князь Святослав, решая обосноваться на Дунае, тоже говорит: «Яко то есть середа в земли моей» (Лавр. лет., л. 67, 969 г.) — это киевский- то князь! Но объяснение выбору есть: «Яко ту вся благая сходятся: от грек — злато, паволоки (драгоценные ткани), вина, овощеве розноличьныя, и-Щехъ (от чехов) же, из Урогь (от венгров) сребро и комони, из Руси же скора (мех) и воскъ, медъ и челядь». Объяснение чисто экономическое, но важное для строительства государства; так и сегодня «центр» и «центральная власть» расположены не в Омске.
Интересна последовательность, с которой появлялись у нас слова, выражающие идею «середины» — отвлеченную от конкретных проявлений «серединности». Сначала это неопределенная собирательность качества середь, откуда и наречия-предлоги середы или современное средь; затем значение предметности обогатилось суффиксом -ък- (середка в новгородских грамотах с XIV в.) или — в книжных текстах высокого стиля — середость (с XVI в.), пока, наконец, не образовалось слово с суффиксом единичности (серед-ин-а), поскольку ведь центр всегда один в данном расположении частей (примеры: СлРЯ, 24, с. 85-86). Мысль последовательно выделяла различные признаки качества и фиксировала их в переборе уточняющих суффиксов — пока не остановилась на самом важном признаке.
Переход от эквиполентности к градуальности как принципу исчисления объектов требовал идеи середины, которая древним славянам (с их верностью эквиполентности) безразлична и попросту не нужна. Первые христианские писатели славян с особой настойчивостью внушали своим читателям и слушателям мысль об идеальной сущности «середины». В их числе — Иоанн Экзарх.
В его представлении середина — это нечто, что находится между двумя: между правым и левым, между летом и зимой, между севером и югом, между ночью и днем, — весьма конкретно, если не сказать «вещно». Даже у ангелов — двумя верхними крыльями они закрывают голову, двумя нижними — ноги, «да явѣ есть яко среднима лѣтаху, а ни горнима ни долнима» (Шестоднев, л. 46) — только средние крылья исполняют предназначенную им функцию. Так что среднее — то, что «средою грядеть», что «на срѣдѣ будеть», что занимает «третьюю пласу (полосу) среднюю» (там же, л. 237, 138, 113 и др.). В изложении Иоанна всё имеет свой средний момент: «Въздушьная всѣ тьма, мгла и мракъ» (там же, л. 160 об.), «жабы бо и прузи (саранча) и комарие от тины раждаются» (там же, л. 164); трехчастна даже голова: «тѣмя — връхъ (или лобъ) — тылъ», и «брови же трие от коеждо очесе въ мождени (мозги) грядуть» (там же, л. 213), и уши, и языки, и у желудка «три среды». «Сердце же въчинено есть и лежитъ на послѣдниимъ мѣстѣ» — там, в глубине. И общий вывод, данный в наследство: «подоба бо намъ (следует), чловецемъ, о срѣдниимъ глаголати (толковать обо всем среднем), яко... се все срѣднее есть!» (там же, л. 46), и сам человек «срѣднее мѣсто приял есть (воспринял) от Творьца» и «на срѣдѣ от краи всѣхъ» существует «раствором средним».
Противоположность между земным и небесным, вещным и идеальным все больше расходилась в стороны «раствором средним». А это — человек.
Психология учит, что голова... служит необходимым и непосредственным органом души — для образования представлений и мыслей из впечатлений внешнего мира.
Памфил Юркевич
Осваивая окружающий мир, человек переносил на явления этого мира привычный для него масштаб измерения — свое тело, его части, имевшие определенные функции и уже по одному этому, казалось, похожие на вновь познаваемые объекты. Так было у всех народов, так случилось и у славян. Сравнивая слова славянских и родственных им языков, мы получаем возможность объективно представить последовательность постижения мира по мерке самого человека. Возможно, при этом мы обнаружим, что не таким уж и древним он был, этот человек. «Еще и сегодня, — говорил сто лет назад публицист-народник Николай Шелгунов, — на тротуаре Невского проспекта можно встретить людей X века».
Общее развитие идеи проходило по крайней мере три этапа; мы уже не раз отмечали такую периодичность движения от предметно-вещного через отвлеченно-нравственное прямиком к абстрактно-логическому уровню восприятия важнейших категорий сознания. Еще один пример такого движения мысли рассмотрим сейчас.
...В поисках похищенной колдуном Черномором невесты пушкинский Руслан попадает на...
...старой битвы поле.
Вдали всё пусто; здесь и там
Желтеют кости; по холмам
Разбросаны колчаны, латы;
Где сбруя, где заржавый щит;
В костях руки здесь меч лежит;
Травой оброс там шлем косматый,
И старый череп тлеет в нем...
И дальше —
...смотрит храбрый князь —
И чудо видит пред собою.
Найду ли краски и слова?
Пред ним живая голова.
Хорошо известно — в сказках всё правда. На своем месте и Голова.
Слово голова — типично славянское, хотя встречается и в балтийских языках. Корень здесь тот же, что и в слове желвак ‘опухоль’; родственно им и утраченное ныне слово желвь, означавшее черепаху (по твердости ее панциря). Голова, желвь — это и твердость опухоли, и шишка, которая служит для хранения... чего? Миф не говорит об этом, но мы знаем: только священное слово, с которым связано множество запретных ритуалов и понятий, остерегались произносить понапрасну. Заменяли его другим. Например, сакральные защитники рода — тотемные животные — у славян: медведь, волк, лиса. Их древнейших именований нет в славянских языках, они заменены описательными выражениями, которые условным намеком передавали запретное имя: «тот, кто ест мед», «тот, кто терзает», «тот, кто обдирает»... Запретным было и название головы, причем не у одних славян. В других языках голову также сравнивали то с горшком, то с кочаном капусты, то еще с чем-то, столь же непотребным. Сравните русские, поздние по происхождению, выражения «у него дурная черепушка» или «котелок не варит», они в шутливом высказывании воссоздавали древний образ, уклончивые именования головы.
Уже в древней летописи слово голова противопоставлено слову лобъ. Когда князь Олег в 912 г. отправлялся проведать своего любимого коня, умершего в старости на покое, вместо его головы он видит пустой лобъ, т. е. череп, из которого выползает змея и смертельно жалит князя. Об этом также рассказал Пушкин в «Песне о вещем Олеге». Всякие гады заводятся в незащищенном месте, там, где нет ничего живого. Где нет жизни — там наступает смерть. Сопоставления с другими языками подтверждают, что голова по древним понятиям — это вместилище жизненной энергии.
Руслан увидел на поле битвы и «мертвые кости», и череп, т. е. лобъ, но дальше он встретил «живую голову».
По употреблению слова голова в народных русских говорах можно представить себе всю историю этого слова (СРНГ, 6, с. 298-314; СлРЯ, 4, с. 62-67).
В древнерусских памятниках голова — убитый человек. Строго говоря, и у Пушкина Голова — символ сраженного богатыря, в котором еще теплится жизнь, до поры, пока не исполнит он предназначенного: не передаст Руслану меч, нужный для борьбы с Черномором. Он — часовой на посту, и поверженный, служит общему делу.
Головьникъ в древнерусском языке — ‘убийца’, но современный литературный язык простых терминов не любит, он обязательно свяжет действие с формой глагола (а у глагола — приставки); так появляется слово у-головник. Было еще слово головьщина ‘плата с «головы»’, т. е. штраф за убийство (современное слово — уголовщина). Такая последовательность значений-образов в древнем корне: хранилище жизненной энергии — и мертвец, жизнь — и смерть. Всё вместе, рядом, переходит из одного в другое. Нерасчлененность вещного смысла на отдельные признаки — со-значения.
Еще и сегодня удивляемся: только имена существительные одушевленные в винительном падеже используют форму родительного: я вижу — стол (а не стола), но я вижу сына (а не сын). Но ведь и слово мертвец оказывается в ряду одушевленных: я вижу — мертвеца (а не мертвец).
Это также остатки той системы представлений, в которой слово голова одновременно связано с обозначениями и жизни и смерти: «он может пройти по головам» — снять головы, т. е. уничтожить людей в угоду своим интересам; «сложить голову за идею» как символ жизни, после которой — смерть. Древнерусское выражение «быти головѣ» значило ‘быть мертвецу’, кто-то умрет. Но вместе с тем...
Что такое «энергия жизни»? В разные времена ее представляли по- разному: то как молодецкую силу, то как ум, то как душевность. Владимир Даль в своем словаре выражает русское понятие о «голове», говоря, что она содержит «умственные способности вообще», но также и «нравственные качества человека». «Умная душа» или «душевный ум» составлял ту энергию жизни, которую, по старым представлениям, и призвана оберегать «голова» (череп, лоб). Так было и в Древней Руси. С таким представлением о голове язычники пришли к принятию христианства.