звук речи — не то же самое, что буква письма, но поклоняться звуку в то время, когда узаконена буква, было небезопасно. Это ересь; для мудрецов разложили костры.
Все европейские народы (мы уже говорили об этом) прошли этап интеллектуального развития, на котором звук и свет воспринимались слитно, как проявление общего впечатления. В древнеанглийском breahm — ‘звук’, breahtm — ‘сияние’, в древненемецком brehen совмещены значения ‘звучать, шуметь’ и ‘блестеть, сверкать’. У звучания и света есть общее качество — интенсивность. Общее значение интенсивности звука или света, не очень важное для современного человека, было исключительно ценным для средневекового. Когда автор «Сказания о Мамаевом побоище» в конце XIV в. говорит о Мамае, что «погыбе его слава с шюмомъ», он имеет в виду тот адский грохот и треск в огненно-пламенном виде, который опустил занавес над жизнью авантюриста. Шюмъ — это буря, а буря — не только грохот, но еще и молнии. Только к началу XVIII в. в русской терминологии окончательно распределились обозначения звуков речи, согласные и гласные — звуки. Долгое время до того гласный звук обозначался термином гласъ, позже — звонъ, согласный — словом шюмъ, позже — звонъ, во всех случаях на основе слуховых впечатлений. Гласные и согласные — шаг от письма, не зря же недоросль у Фонвизина не понимает различий между ними: реально, в звучании, и те и другие одинаково звоны, хотя и отличаются по интенсивности.
Теперь обратимся ко второму вопросу, поставленному выше.
В какой именно момент общего развития органов чувств включалась в процесс познания речь? Дело опять-таки не следует понимать как становление человека на основе развития средств ориентировки в пространстве и времени. Уже у обезьяны утрачивается роль обоняния и развивается стереоскопическое цветное зрение. Можно было бы ограничиться ссылкой на мнение биологов и не касаться этого вопроса вообще. Однако говорим мы не об освоении органов чувств и их развитии, а о той степени вербализации полученных на их основе сведений, которая и создавала язык-мысль. Если обезьяна и может взирать на цветной телевизор, — это не значит, что она понимает речь диктора (вполне возможно, что и не хочет понимать). У человека же всё иначе, и это «иное» как раз важно.
Специальное изучение слов, обозначающих осязание, обоняние, вкус, слух и зрение, которые характерны для всех индоевропейских языков (следовательно, восходят к далеким временам их единства), показало следующее (Бехтель, 1879).
Во всех этих языках около сотни словесных корней с общим значением ‘осязать’, и все они основаны на понятии «двигать, шевелить, трогать». Среди славянских слов это крепити, плюскати, касатися, тискати, искати, посягати, а также (в древнерусской их форме) мякъкъ, тьплъ, горячъ, хладень, сухъ, хромъ и пр.
Ощущение вкуса передают всего около тридцати общих для родственных языков корней, исходное их значение ‘течение, скольжение’; многие из них также давно стали названиями продуктов, которые имеют определенный (именно данный) вкус. Таково, например, слово медъ — признак качества распространил свое название на субстанцию, содержащую такое качество (мед). В славянских языках подобные слова приобрели более отвлеченное значение, чем это было им свойственно в далеком прошлом, что и способствовало устранению многих других, первоначально столь же частных и весьма конкретных наименований вкуса: медъ, въкусъ, смокь, сладъкъ — всё это именования сладкого, и впоследствии данные слова выстроились в определенный смысловой ряд, в котором видовой признак переходит в родовой: въкусъ сладъкъ как вид того же вкуса, медъ и смокъ как виды сладкого вкуса и т. д. Сама иерархия вторична, но позволила сохранить хотя бы данные словесные корни. Например, смокы, смоковь (фиги) — ‘сочная ягода’, вызревает на смоковнице.
Материализация родового наименования осуществлялась с помощью суффикса: сладъкь — того же корня, что и солодъ, так что солод остался в одном ряду с медом и смоквами, но прибавление суффикса -ък- способствовало вычленению общего для всех этих слов признака сладости. Наряду со сладким мы имеем теперь и другие виды отвлеченно поданных признаков вкуса: горький, терпкий и т. д. — любой. Подобная материализация отвлеченного значения вкуса с помощью самого древнего у славян суффикса распространилась еще только на тактильные (осязательные) признаки (мягкий, тонкий, широкий и пр.), из чего можно заключить о достаточной их древности. На их древность указывает и сравнение с родственными языками (например, с литовским), в которых много больше, чем у славян, сохранилось частных обозначений разного рода вкуса, которые, по-видимому, когда-то были известны и славянам.
Исходной общей идеей в обозначениях обоняния было впечатление от действия дыма: ‘дымиться, курить’. Источник — дым, но со стороны субъекта, такой запах ощущающего, это другая идея: ‘дуть; вдыхать’. Подобных словесных корней не более пятнадцати по всем родственным языкам, и в каждом из них они разные.
У славян сохранились лишь отвлеченные имена, на значениях которых отражается длительный период мыслительного обобщения. Воня́ вообще ‘запах’, уха́ти — ‘пахнуть’, пахнути ‘издавать запах’, а также остатки слов типа: гной или смрадъ (в русском произношении смородъ — совсем не обязательно скверный запах, если судить по слову смородина). Как очень уж субъективное, это ощущение не было разработано столь подробно, как остальные; с другой стороны, как наиболее древнее оно вполне могло утратить прежние именования конкретных запахов и ощущений. Известный теперь глагол нюхать и производные от него нюхательный, нюхание появились у нас не ранее XVI в., в результате обобщения данной группы слов.
Много словесных корней для обозначения органов слуха и связанных с ним ощущений. В различных формах и вариантах таких слов около 75. Среди славянских имен имеются и очень конкретные по значению, и уже отвлеченные по смыслу, иногда просто имена, выражающие опредмеченное качество самого общего вида: свистъ, струна, буря, въпль и др. Общий смысл всех словесных корней, как он восстанавливается для праязыка, однозначен: ‘ударять, натягивать (струну?)’, и как результат ‘звучать, издавать звук’. Качество звуков невероятно разнообразно, и тонкий слух древнего человека такие оттенки различал. Вой бури и дикий вопль попавшего в беду путника все-таки различались, и в обращении к ним (в рассказе о них) следовало такое различие указывать. Это могли быть звонъ, шюмъ, искра, звукъ, слово и т. д., — уже собственно человеческое «звучание». Преобладание частных значений над общими, родового смысла, указывает на относительно позднее формирование этой группы лексики, во всяком случае, они разрабатывались и подвергались обобщающей энергии мышления позже, чем лексика, обозначающая вкус и осязание, и много позже, чем слова со значением обоняния. Но самая удивительная подробность заключается в следующем.
Как слова со значением осязания и вкуса близки друг другу по некоторым признакам, так что рождается мысль о длительном их совместном развитии, так и слуховые впечатления оказываются зависимыми от впечатлений зрительных. Такие слова, как стрѣла, дивъ, топлъ, огнь и др., обозначали некогда одновременно и звук, и свет, а в древних языках (например, в санскрите) имеют общие метафоры, связанные и со светом, и со звуком; на их родство указывают и сложные слова типа греч. λαμπρόφωνος ‘ясный голос’, оно передается в старославянском как свѣтлогласни ‘светлый голос’. Даже ныне совершенно ясные, терминологически застывшие слова, как глаголъ, некогда означали сразу и звучание, и свечение. Впоследствии различные индоевропейские языки разошлись в обозначениях либо зрения, либо слуха, но случилось это лишь после того, как зрительный образ полностью вычленился из синкретизма слух / зрение. Можно было бы сказать, что зрение рождается из слуха, если бы мы могли проникнуть в столь отдаленные времена, когда подобное расхождение индоевропейцы начали фиксировать В своих словах. Санскрит (древнеиндийский) показывает единство в обозначениях ‘звучать’ и ‘светить’ в глаголе svar (отсюда имя языческого бога Сварогъ), в греческом близки σεφήν ‘сирена’ и σειρός ‘пламенный’. Так и появлялись древние «метафоры»: семантическое расхождение не приводило к полному устранению одного из прежних значений, в некоторых (поэтических) текстах оно осмыслялось как переносное, и тогда вполне могли явиться «метафоры» типа «пламенный поэт» — и «пылает», и изрекает.
Долго отсутствует самое общее, родового смысла, обозначение зрения; в каждом из родственных языков такие именования сложились независимо от других — следовательно, достаточно поздно. Более 25 корней совершенно разошлись в своих частных значениях.
Первоначальный образ действия ‘смотреть, видеть’ — ‘делать ясным, выделять, освещая’, а это соответствует предыдущей группе слов, в которых ‘звучать’ и ‘слышать’ совпадали в общем именовании. Так и происходило расчленение некогда слитных в общей идее субъект-объектных отношений:
звучати — слышати и свѣтити — видѣти,
таким образом, что вычленение смысла идет в пользу субъекта, а именно:
слышати то, что звучит, а видѣти только то, что освѣщено,
т. е. и в том, и в другом случае как-то выделено из массы равноценных фактов и вещей. Выбор точки зрения от субъекта понятен, он определен возможностями самого субъекта, который стоит перед выбором и делает этот выбор.
Из древнеславянских глаголов этот смысл сохраняли глядати, т. е. собственно ‘освещать’, блюсти ‘наблюдать’ и вѣдати, что значило ‘смотреть, искать’.
В каждом индоевропейском языке были соответствующие слова с выражением отрицательного свойства своего рода. Для передачи звуковых и зрительных впечатлений у славян представлены слова вроде