разуму слова. Всегда это было связано не с простым именованием, т. е. не со случайным обозначением по любому признаку, а с необходимостью знать смысл такого именования, раскрыть свойства предмета.
В продолжение перехода от слова знамя к слову знакъ лексические варианты возникали, по-видимому, в таком же множестве, как и в момент перехода от слова имя к слову знамя, и часто оказывались случайными заменами тех слов, которые становились опорной частью формирующегося понятия. Сама логика развития понятия, которая требовала гиперонимически родового на общем фоне множественных видовых (гипонимов), в конечном счете препятствовала уклонениям семантики в сторону, так что варианты старорусского языка, составлявшие лексический кортеж слову знакъ, остались в стороне и не сохранились до нашего времени. Когда образуется научный термин в его законченно гиперонимичном варианте, частного значения гипонимы оказываются ненужными.
Теперь можно указать на отличия в содержании рассмотренных здесь трех слов, на то, как они понимались в Средние века и каким образом они передавали один другому общее для них всех значение ‘знак-признак’.
В ряду имя — знамя — знак определенным образом связаны два первых (общностью древней основы, т. е. формально как принадлежащие к одному и тому же классу вещей) и два последних (общностью корня, т. е. семантически идеально — идеей). С течением времени основное внимание переносится с формы термина (основное свойство древних синкрет) на его семантику: рождается новое понятие, которое требует адекватного выражения лексическими средствами. Теперь важно обозначить уже не отношение знака к знанию, что в каждом конкретном случае передается с помощью некорневых морфем, и даже не содержание слова, потому что содержание стало признаком выработанного понятия, а не признаком словесного знака. Теперь оказалось важным обозначить собственно лексическое значение слова. В этимологическом смысле изменение содержания понятия при замене слов имя — знамя — знак можно понять как последовательную смену мыслительных действий, связанных с процессом познания: судя по внутренней форме всех этих слов, объект соответственно представал сначала как ‘схваченное (сознанием)’, затем как ‘познаваемое’ и, наконец, как вполне ‘известное’. Эти ступени переосмысления термина соотносятся с известными нам этапами познания: конкретностью ощущения в имени — отвлеченностью представления в знамени — абстрактностью понятия в знаке.
Поскольку термин знамя был связан с этапом представления как основной формы познания и соответствовал средневековой религиозной идеологии с символическим ее мировоззрением и литературой, то и возникало множество видовых терминов — слов, обслуживавших различные частные сферы творческой деятельности человека (образъ, видъ, ликъ, идея и т. п.). Мы уже видели, что многие из них заимствованы или калькированы на основе греческих слов.
В отличие от этой неопределенности имени, слово знамя передает чистый образ, отражающий определенный круг представлений, которые нацелены на характеристику путем обозначения функций, но уже не качеств как «меток» вещи или явления. Что же касается обозначения знака, то оно существует как бы само по себе, а не в качестве эквивалента вещи-явления (подобно слову имя) и не как отражение его образа (подобно слову знамя), но обязательно в системе отношений к эквивалентным единицам одной и той же структуры. В семантическом отношении это значит, что имя-знак имеет содержание, знамя-знак имеет с м ы с л, а знак-знак характеризуется значением. В последовательном удалении от конкретности вещи-явления к абстрактному понятию происходит и всё большее отвлечение от частностей временных качеств, и усиление системности знаков как самостоятельной ценности мира познания.
Имен могло быть много, в том числе и у одной вещи или у одного и того же лица, что позволяло в разные моменты бытия именовать частное, ускользающе неуловимое качество как специальную характеристику вещи или явления. Имя столь же реально, как и сам человек, один из его существенных признаков, причем — на различных этапах его развития; этим объясняется смена имен по достижении определенного возраста. Имя должно соответствовать положению, возрасту и функции его носителя. При рождении, при посвящении в воины, вступая в брак, после первого подвига — всегда человек меняет свое имя, и в конце концов носит много имен. Славное имя передают по наследству, позорное стараются забыть. Мало кто из русских князей после 1015 г. решался назвать своего сына Святополком — это имя было проклято из-за коварных действий сына князя Владимира — Святополка, прозванного Окаянным. До XV в. помнили о преступлении братоубийства, совершенного «новым Каином».
В отличие от этого, знамя уже не индивидуальный при-знак, оно отражает какие-то коллективные, в известной мере отвлеченные от конкретности признаки и служит знаком собственности (принадлежности к определенному роду или «цеху»). Знамя могло быть и личным, и родовым, соединяя в себе признаки случайные и устойчивые. Уже в старославянских памятниках при отсутствии имени знамя широко употребляются слова знамение и знаменовати. В философских текстах Х-ХІ вв. слово знамя встречается, и притом именно в значении ‘знак’; так, у Иоанна Экзарха: «Уховьная же часть знаема есть, еже греческы ловоса, а словѣнскы краи ушесе, въ немьже усерязь повѣшають, другую же часть оставихомъ, акы бе-знамени сущу» (Шестоднев, л. 236) — верхнюю часть уха не отмечают никаким именем, поскольку она не имеет каких-либо знаков выделения (например, к ней не прикрепляют серьги-усерязи). Впрочем, такое употребление слова знамя — редкость; в синонимическом отношении к нему встречаются слова имя и слово; именем обычно называют, а знамения — «яко знамения веществьныхъ вещий и дѣлъ».
Знак же всегда индивидуален и единичен. По существу, это переход от собственно знака к сигналу («опустошенным символом» называл его А. Ф. Лосев), с присущим ему отрывом от с м ы с л а, а тем самым и от языка вообще.
Имя и есть вещь, «имя — есть покоящийся мир» (К. Аксаков); наоборот, знамя дается, его знают, с его помощью узнают, с его помощью познают. Эти оттенки содержат важное отличие в понимании «теории знака» в разные периоды развития духовной культуры. Происходило не только постепенное, если можно так выразиться, «усушение» знака, но и его освобождение от воли и чувств отдельного человека. Теперь знают уже не в старом смысле ‘ведают сокровенное’, а узнаю́т как хорошо знакомое. Внутренняя зависимость представления (как сказал бы Потебня) знамени и знака от действия, выраженного в глаголе знати, подсказывает, что и перенос терминологических значений со слова знамя на слово знак связан с изменением значения таких слов, как вѣдати, сказати и мн. др., которое в русском языке завершается к концу XVII в.
На всех этапах развития идеи «знака» в оболочке различных слов замена лексемы для выражения знака может быть представлена как скачок развития мысли, потому что развитие языка как направленное развертывание первоначально заданных смыслов служит для развития форм мысли. Без изменения слова и без последовательных замен лексемами, лишь отчасти совпадающими по исходному смыслу, трудно было бы фиксировать в сознании сдвиги, связанные с формированием нового для культуры понятия. Происходит постоянное перенесение внимания с одной стороны понятия на другую, с одних его признаков на другие. Понятие как уже воплощенная идея не заменяется другим понятием, а оттачивается с помощью тех лексических средств, которые к данному времени уже готовы в системе самого языка.
Последовательная смена обозначений знака доказывается и общей логикой развития знаковых представлений. Легко отметить время замещений имени знаменем — это конец XIV в., переломный момент в истории восточных славян. Внешним выражением состоявшегося изменения стало толкование традиционных греческих слов. Слово λόγος многозначно, и первые славянские переводчики, передавая смысл текста, тщательно выделяли по крайней мере шесть значений этого слова, обязательно различая два основных — ‘слово’ и ‘мысль’ (Пейчев, 1977, с. 74). Иоанн Экзарх постоянно уточнял, что он имеет в виду, говоря о слове — просто ли это звучащее слово или заключенное в нем значение: «и препирающися слову, рекше мысли» (слову в значении ‘смысл’). Но в переводе «Диалектики» Иоанна Дамаскина XIV в. λόγος всегда только ‘слово’, а λογικός — словесьнъ, и никакого другого значения для обозначения логоса уже нет. Но и имя как овеществленное слово также становится двусмысленным: это и название частного (собьственного), и именование общего, цельного. Петръ — имя, но и человѣкъ — имя, и естьство — тоже имя, и самое общее, категориальное — сущее — тоже имя. Усложнение номинативного ряда, обогащение видо-родовых отношений ослабили выразительную силу имени, потребовались уточняющие характеристики: имя собственное, имя нарицательное, имя существительное, имя прилагательное. Имя как знак распалось, поскольку больше не исполняло универсальной функции замещения. К тому же имя лишилось прежней «вещественности». Став обозначением любой субстанции, слово имя утратило право на уникальность в обозначении предметности. К этому времени мысль «опредметила» все, включая самые отвлеченные сущности. Слово как лингвистическое имя постоянно изменяло свой содержательный статус; можно сказать, что за тысячу лет у восточных славян произошло уплощение идеи словесного знака: слово-логос → слово → лексема. Слово-мысль упростилось до слова-лексемы. Включая в свой состав все больше вещей-предметов, имя уже не