растекашеться мыслию по древу), — во всех случаях имеется в виду не «древо мысли» или (вещественно) «дерево мыслей», а именно отвлеченно «мысленное», т. е. воображаемое «древо рода» (это толкование, быть может, точнее всего отражает соответствующее представление данного символа).
Совмещение образа и понятия (представление образа как заместителя понятия) в словесном знаке характерно для всей поэтики «Слова о полку Игореве». Реальность термина, перенесенного в новую для него формулу, обогащается дополнительным, фигуральным смыслом и тем самым перерастает в символ — как только утрачивается связь с определенным ритуалом, действием или состоянием конкретного лица или предмета.
Переводя явления материального мира в явления духовного порядка, отвлеченно общие, автор, по существу, создает символ, поскольку такой символ предполагается описанным действием через восприятие этого действия героем повествования: посеянные в битве кости — взошли печалью и т. д. Символическое наполнение текста олицетворениями отвлеченных имен (дух, свет, сила, слава, власть, могущество, хвала, воля и др.) определяется особенностями самого древнерусского языка: категория собирательности в нем еще не разрушена грамматически, что и вызывало естественную персонификацию отвлеченных имен, данных в форме единственного числа. Символ создается не единичным именем со значением отвлеченного качества, а сознательно выстроенным рядом таких имен, лишь совместно порождающих контекстный символ или, как кто-то очень точно выразился, «эмоционально окрашенное понятие».
Это очень важное определение, которое помогает понять следующий за тем шаг в развитии мышления — шаг к отвлеченно понятийному мышлению. Образное понятие — символ, — густо слепленный из словесного образа, могло превратиться в «просто» понятие только путем истолкования символа, данного в образной форме. Арифметически простое действие: образное понятие минус образ дает понятие. Истолкование символов в образно-художественных текстах (а именно с них и начинается движение мысли к отвлеченным обобщениям) освобождало символ от сложившихся в традиции представлений (содержания понятий) и создавало возможность для их переосмысления в строгой гармонии объема и содержания — уже понятия в точном смысле этого термина.
Понять символ — значит войти в понятие, т. е. посредством словесных знаков сделать доступным мышление в понятиях.
Существует много косвенных данных, удостоверяющих справедливость описанной здесь последовательности в развитии понятийных операций сознания. Мы просто не обращаем внимания на такие факты, а они любопытны. Вот хотя бы это — удивление человека, связанное с моментом познания.
Древнейшие выражения этого состояния сохранились — чудитися — удивляться с оттенком восхищения, дивитися — с оттенком изумления. Оба глагола, восходящие к словам чюдо-диво, говорят сами за себя. Это восторг перед образной красотой и выразительностью мира, так или иначе связанными с предметным «Божьим миром». Поражатися является после XIV в. и передает благоговение перед глубиной впечатлений (с оттенком ужаса) от тайн символических предъявлений. В одном служебнике того времени очень точно сказано: «И вообрази Христа твоего, въхотящеимъ поражатися моимь недостоинъствомъ» (СлРЯ, 17, с. 108). Это — буквально «удар», эмоциональный или психологический. Изумлятися стали с XVI в., когда возникла необходимость связать все символы с их пониманием в словесном знаке и представить все это в уме. Последовательность качеств: удивительный — поразительный — изумительный — отражает переходы от образа к образному понятию, а от него к понятию. Современный эквивалент им всем — интересный — выражает совершенно иное представление об изумлении перед тем, что может быть познано и открыто. Это не поиски истины или желание красоты-добра, а утверждение пользы и практического интереса. Иностранное слово перекрывает всё богатство собственных имен рассудочно плоским понятием.
Части всегда предполагают свое целое и подчинены ему.
Владимир Соловьев
Вслед за Аристотелем и его христианскими последователями Иоанн Экзарх соотношение вида и рода понимает одновременно и как логическую связь отношений, и как реальность вещного мира, а именно: родъ — это 1) ‘родство’ по прямой линии, 2) ‘начало’ (рождение — по родившему или по месту рождения) и 3) ‘род’, которому подчиняются виды по сходству. Родство по началу и сходству — основное свойство «рода». Видъ соответственно — это 1) ‘похожесть’ по внешнему виду и 2) ‘подчиненность’ роду (Аристотель, 1939, с. 54, 56).
Говоря о соотношении видов и рода, древние всегда начинали с общего, с рода. К цельности мира устремлены их взоры, поскольку познать творение — значит приблизиться к Творцу. Существовала градация объектов, каждый из которых в уменьшенном виде повторял качества и свойства предыдущих, давая начало последующим. И сам человек от рождения до смерти — всегда один и тот же, ничем, кроме размера (возраста) не отличающийся в своих преобразованиях. Человек — род — народ — мир (все люди вообще) — разные формы чего-то общего, которое и становилось основной заботой средневековых книжников.
Уже в древнеславянском переводе X в. существовали некоторые логические трактаты, например, сочинение Феодора Презвутера о различии сущего и естества (общего и частного), абстрактного и конкретного, родового и видового — смысловой синкретизм понятий «сущее» и «естество» допускает здесь любое толкование терминов.
Прежде всего говорится именно о сущем, т. е. о существующем, которое организуется на основе нескольких «стихий»: воды, земли, воздуха и огня. Сущее — самое общее понятие, полный эквивалент греческому ουσία ‘существование, бытие’, но также и философски — ‘сущность’. И отдельная вещь, и все вещи в целом, и каждый предмет в отдельности, и их смысловая сущность. Сущее противоположно случайному, которое не может быть само в себе, а обязательно в чем-то содержится, как красота в теле или мудрость в душе: можно представить себе некрасивое тело или глупую душу, но и тело и душа существуют сами в себе и для себя. Мудрость, как и красота, случайный признак, но душа и тело — сущее, это — суть.
Различные свойства сущего в разных пропорциях сгущаются в естестве. Это уже видовые различия, связанные с выражением внутренних свойств: камень, растение, животное, человек — вот имена естествам. Естества имеют свои постоянные признаки: «плотское — бесплотное», «душевное — бездушное», «словесное — бессловесное», «смертное — бессмертное» и т. д. Человек по природе своей (φύσις) существо плотское, душевное, словесное (разумное) и смертное. Как и в других случаях, характерное для раннего Средневековья различие между корреляцией попарных свойств (различий) и градуальностью в конкретном проявлении этих свойств. Оба принципа еще не противоречат друг другу. Строгих границ между естествами и сущностями нет, они текучи и постоянно перемещаются. То, что род в одном случае становится видом в другом сопоставлении, и наоборот. Ряд отвлечений начинается с суперродового («прѣродьный родъ, рекъше суштие обьште» (Изб. 73, л. 227 об.)) и завершается частной неопределенностью конкретного очертания — вида. Только в бесконечном ряду «естеств» возникают опорные точки, на которых останавливается мысль в своих блужданиях: сущее как уровень максимальной абстрактности, естество как уровень глубокой отвлеченности, собьство как уровень характерной конкретности. Все три слова остались в русском языке, употребляясь даже в разговорной речи: в сущности, собственно, естественно. Не значит ли это, что и в X в. эти слова были не только философскими терминами, а использовались и в обычной речи? Вряд ли. То, что было достигнуто на уровне философской рефлексии, только со временем входило в обычную речь. Именно так и развивалась народная ментальность.
Таково первое отличие от современных представлений о мышлении: движение мысли идет сверху вниз, к разным степеням родовых и видовых противоположностей.
И только от видовых различий мы нисходим, наконец, на уровень особьного, говорим о далее «нераздробляемом собьстве», которое проявляется в вещах и лицах индивидуальных.
Но индивидуальности в современном смысле еще нет. Такой уровень отвлеченности отсутствует потому, что индивидуум — отдельный экземпляр, а отдельный экземпляр находится на поверхности как данность, познание его, в сущности, не нужно. Поэтому, например, Петръ — это собьство, личное, поскольку относится к лицу, но вместе с тем и «сущее нечто», а именно: он человек, и ему, как всякому человеку, принадлежат все видовые характеристики человека. Кроме того, он человек отдельный, а не «просто человек», т. е. он не отвлеченное «понятие» человека, свойства которого в нем присутствуют, а реальное лицо. Однако любой человек может взять имя Петръ, хотя в действительности Петръ, как всем известно, всего один: «Симонъ, сынъ Ионинъ отъ Витъсаиды Галилѣйскыя, Христовъ апостолъ» (Изб. 73, л. 228). Следовательно, именно этот Петр, которого сам Христос назвал Петром (πέτρα ‘скала, утес’), и есть собственноПетръ, а все прочие Петры — самозванцы. Частное и общее создают сложное переплетение качеств, развернутых в обе стороны — в сторону реального (лицо или вещь) и в сторону идеального (имена). Любое качество отвлеченно, но каждая вещь конкретна, и в точке восхождения конкретной вещи в отвлеченность понятия завязывается узелок мыслимого противоречия, который необходимо распутать путем рассуждения или, что лучше, называния вещей своими особьными именами.
Итак, индивидуальности нет принципиально — но только в понятии, поскольку и понятия нет — есть представление о вещи в ее роде (существе) и видах (естествах). Таково второе отличие средневековой мысли от современного типа мышления (виды подводятся под роды вне конкретного).