Однако в 1840-е гг. вдруг заимствуют и почти однозначное с этим термином слово абстрактный. Только ли любовь к замысловатым иностранным словам двигала «людей умственных»? Сомнительно. Иностранные слова они употребляли, говоря на иностранных языках, которые знали, им незачем было попусту вносить такие слова в русскую речь. Но уже стало понятным, что отвлеченность не совсем то, что абстрактность. В отличие от последней, отвлеченность не выражает еще абсолютных, всеобщих связей и отношений между явлениями и предметами, она обозначает признак в отвлечении, но еще в зависимости от своего носителя. На это и указывает последовательность в развитии словесных обозначений процесса в русском языке.
Первые проявления в развитии отвлеченности пришли из языческой культуры. Представление о роде одно-род-ных явлений возникает из идеи действия, конкретного движения, которое в своих повторениях или в смене ритмов производит помысленное отвлечение собирательных признаков общего, представляя их в грамматической категории собирательности. Слова типа бѣль, чьрнь, боль, жить и др. — это термины более раннего происхождения, чем уточняющие их собирательную отвлеченность имена, например бѣлый, черный, болесть, житье.
Второй этап в развитии отвлеченности представляет собою момент остановленного мыслью движения, когда представление о явлении сгущается в предметность явленных качеств, метонимически показывая их в образе вещи, на время застывшей. Ходъ, кровъ, ловъ и многие-многие подобные, образованные от глагольных корней, опредмечивали действие, хотя и оставались еще столь же синкретичными по смыслу, как и собирательные имена. Они одновременно обозначали и действие, и его характер, и следствия из произведенного действия, а иногда еще и лицо, которое такое действие производило. Это по-прежнему собирательность вещи, а не отвлеченность признака.
Но опредмечивание движения помогало сосредоточиться на существенных признаках действия, данного теперь как вещь. Этот, третий, этап развития отвлеченности приводил к выделению идеальных и типичных признаков предмета, которые затем обобщались как имена отвлеченного качества. История цветообозначений особенно показательна. Рысъ — рысь, воронъ — воронъ, лисъ — лисъ и др. аналитически разводят указание на «предмет» и на типичный его признак, так что со временем «цветовую» часть формулы можно уже использовать и при обозначении других, сходных по внешнему признаку вещей. Конь вороной уже не то же, что борзый комонь, а признаки скорости также обобщаются, снимаясь с конкретных прежде обозначений скорости у разных субъектов движения: быстра реченька, ясный сокол, борзый конь и др.
Все такие примеры выделения отвлеченных признаков общего характера осуществлялись в жизни, в практической деятельности людей, но они отразились на истории слов и потому нам известны. Уровень абстрактного мышления к началу нашей летописной истории был достаточно высоким. Много слов отвлеченного значения сохранилось в текстах и реконструируется в этимологических словарях (ЭССЯ; Фасмер и др.).
Уже и грамматические типы слов указывают на высокий уровень отвлеченности мысли. Самый поздний по образованию тип склонения имен — с основой на *ă-, известный еще и сегодня (жена, стена), по существу, включал в себя как раз собирательные по смыслу имена, и притом не обязательно женского рода. В летописях встречаем указания на согласование форм имен единственного числа (собирательноотвлеченных) с глаголами в форме множественного числа: и рекоша дружина Игореви буквально значит «и сказал-и дружин-а Игорю». Жена — собирательно женская (‘рождающая’) часть общины, слуга — вообще слово мужского рода, как и воевода, и т. д. Класс этих основ постоянно пополнялся за счет резкого увеличения слов опредмеченного действия, а также имен общего рода (обжора, забияка, пияница и др.). Кроме того, из числа предметных имен активно происходило выделение имен качества (прилагательных). К началу древнерусского периода (X в.) путем присоединения указательного местоимения стали складываться полные (определенные) имена прилагательные. Развивались, соединяясь друг с другом, всё новые суффиксы, с помощью которых становилось возможным отмечать возникающие оттенки отвлеченного смысла и включать их в речевую практику, тем самым повышая общий уровень логического мышления.
Однако это были не абсолютно абстрактные, а как бы временно отвлеченные от вещного мира признаки, и только словесные корни помогали сохранять в сознании исходную конкретность их происхождения.
Основное средство в установлении отвлеченно общего состоит в сравнении; но языческие славяне внешнему сравнению предпочитали магическую силу уподобления, поэтому в общие роды и классы иногда объединялись у них самые разные вещи. Всякое сравнение отвлекает от вещи признак, и этот конкретный признак может быть приписан другому. Но этот «другой», в свою очередь, является носителем еще какого-то признака, да и не одного. Совмещение нескольких признаков в общем слове создает символ, а через символы уподобления развивалась возможность сравнения сходств.
Обобщение всех имен по определенным типам также прошло несколько этапов. Историческая грамматика русского (восточнославянского в прошлом) языка выделяет три основных этапа, которые мы можем проследить по историческим текстам.
Древнейшие типы основ, по которым собирались в некое подобие системы все имена, были основаны на подобии форм, которых было более десятка. Основы на *er- (мати, дочи и др.), на *es- (слово — словесе, коло — колесе и др.), на *ent- (дѣтя — дѣтяте и др.), на *ŭ- (домъ — дому, сынъ — сыну и др.), на *ĭ- (кость — кости, гость — гости, лось — лоси и др.), на *о- (столъ — стола и т. д.) и другие, которые настолько рано соединились с данными, что ученые теперь спорят, были ли в праславянском языке основы на *jē-, *jŭ- и пр. Типы основ становились формальными признаками общности имен, собранных по конкретным, вещным, признакам: в различных типах сосредоточены слова, обозначавшие степени родства по мужской или по женской линии, по кровной или свойской связи, названия разных типов овощей, предметов внешнего мира, чисел и свойств. Можно приблизительно представить последовательность появления того или иного класса имен, охваченных своим собственным признаком основы.
К моменту принятия восточными славянами христианства все эти типы основ стали собираться в более крупные роды, которые и были поняты конкретно как грамматические роды: мужской — средний — женский — общий. Они объединялись уже не по форме основ, а по своей функции в речи. Теперь имена в своей совокупности предстают уже в очень общем классе, различные степени отвлеченности определяются отнесенностью к своему грамматическому роду: самые отвлеченные — обычно женского рода, менее отвлеченные — рода среднего, ближе к конкретным обозначениям — имена мужского рода. До сих пор при заимствовании иностранных слов конкретные по смыслу слова неизбежно сходятся в склонении мужского рода (зала → зал, рельса → рельс), а отвлеченные оказываются среди имен женского рода (например, названия болезней, научные термины и пр.). В древнерусском языке одно и то же слово могло быть представленным в различных степенях отвлеченного качества, т. е. — в форме разного рода: занавесь — занавеса — занавесъ и т. д. Когда люди эпохи Средневековья говорили облакъ или облако, лѣсъ или лѣсо, езеръ или озеро, они ничего не путали, не смешивали и не ошибались. Они выражали свои мысли в соответствии с тем, какую степень отвлеченности они имели в виду, поскольку Средневековье тщательно соблюдало именно градуальные степени в предъявлении всего, о чем заходила речь.
После XV в. на первый план сознания выходит категория числа, которая как бы заменяет прежние родовые признаки; отвлеченность постепенно развивает более отвлеченные степени, формируя уже совершенно абстрактные представления. Категориальное свойство предметности объединяет самые разные конкретные и отвлеченные признаки, к нашему времени доведя различие между именами в единственном числе и именами во множественном числе до четкого противопоставления (во множественном числе сохранилась одна-единственная парадигма склонения), например, формы Дух — ду́хи и духи́ представляя как совершенно разные слова.
Связанность конкретного слова с другими словами в устойчивом сочетании ускоряет развитие отвлеченного значения. Связанность только одного значения в принципе синкретичного слова делает его отстраненным, отвлеченным от конкретности: конец свѣта, край свѣта, корень зла, капля в море, птичье молоко, соль земли, слово и дело — в слиянности двух слов по определенному признаку общности проявляется уже некая терминологическая законченность, возникает обобщенная однозначность слова, выбивающая это слово из привычных ассоциаций многомерной вещественности. А это и есть подобие отвлеченности. Вот почему в древности так много устойчивых словесных формул и оборотов, напоминающих наши поговорки (которые и возникли на основе таких формул). Это естественное желание мысли остановить бесконечное истечение сугубо частных co-значений и возвысить некоторые из них до уровня всеобщности. И это вовсе не красоты слога, а живая потребность мысли.
Развитие отвлеченности до абстрактности связано с параллельным развитием родо-видовых отношений и сложением в языке слов родового смысла — гиперонимов. В той мере, в какой символ, утрачивая свой двусмысленный характер (обращенности и на вещь, и на идею одновременно), развивается в гипероним, в сознании формируются понятия, представленные уже не как средство художественной изобразительности (подобно символу), а как средство логического мышления в максимально отвлеченном от предметного мира виде.