рухлядь, вѣтошь, старьё и т. д., а о человеке так сказать невозможно. Заметим еще одну особенность этих поздних форм. Они образованы не от имени существительного родового значения, как древнерусские собирательные, а от прилагательного (рваное), т. е. вторичны и по смыслу, и по форме.
Действительно, древнерусские каменье, перье, углие, елие, тростие, гвоздье, звѣрье, листье, бытие, прутье, терние, колье, жердье, дубье и мн. др., — все связаны с обозначением конкретно вещных совокупностей, объединенных смыслом уже родового корня. Камни могут быть самые разные, но их совокупность собирается в образ, выражаемый словом камы, родительный падеж камене; то же относится ко всем указанным словам. Это собирательность предметная, и лишь поэтому она еще не осознается как законченная в идее отвлеченность. Только после XVI в. появляются в языке формы типа мужичьё, атаманье, жителье — уже суффиксальные имена, следовательно, вторичные по образованию; они связаны с обозначением лиц, не предметов.
Понятен «своего рода “всплеск” продуктивности и употребительности образований на -ье в среднерусский период ХV-ХVІІ вв.» (Еселевич, 1976, с. 67). Образованные от предметных имен родового смысла формы типа листье и образованные от обобщенных уже в речи качеств в формах вроде рваньё отличаются принципиально. Первые представляют собою отвлеченную собирательность, вторые — новую степень абстрагирования качеств. Это уже явление собственно великорусского языка. Последовательность образования такова:
рванъ → рвань → рваньё → рваное
старъ → старь → старьё → старое
гнилъ → гниль → гнильё → гнилое
благъ → блажь → блажьё → благое
Производность каждого из приведенных слов определялась смежными движениями мысли, метонимически отталкиваясь от известных форм. Производные от глаголов известны давно: рвание, гнилие — действие в значении ‘рвать’, ‘гнить’ и т. д. Рваньё при рвание соотносится и с глагольной, и с именной основой, и в этом заключается (поначалу) ее собирательность. То же относится и к именам типа рвань, которые соотносятся с именами третьего склонения (кость). Преемственность в формировании отвлеченных значений такова: единичная совокупность на основе конкретного признака (рвань от рванъ) → собирательная совокупность (рваньё) → совокупное множество однородного качества (рваное). Последнее по времени средство выражения собирательно-отвлеченного — полное прилагательное — стало и научным выражением отвлеченных понятий: благое и Благо.
Особенности древнерусской отвлеченности в ее отличии от конкретных проявлений предметного мира обнаруживаются и в средневековом искусстве, в присущих ему принципах построения образа (отвлеченные значения древнерусских слов тоже суть образные значения). Мы видели это на обратной перспективе иконного художества. Предметность мира полагается как бы с обратным знаком — не линейно, удаляясь от зрителя, а укрупняясь вглубь, как будто замыкались самые дальние границы предметности, и потому весь предмет представал законченно и объемно во всех своих проекциях и гранях, отстраненно от всех соседних. Важно не соотношение частей иконы или частей изображенных на ней предметов и лиц, а сами предметы в их уникальности и законченности. Это остаток «эквиполентного» видения мира, с той лишь разницей, что на средневековой иконе вырисовывается уже иерархическая последовательность однозначных предметов, уподобленных мыслью, а тем самым выражена их внешняя связь, что более характерно для градуальных отношений.
Древнерусские летописные записи и литературные тексты строятся по тому же принципу важности и законченности каждого фрагмента, всякого героя или события, с ним связанного, и также в относительной отстраненности друг от друга. Впечатление такое, будто автор не уверен, что ему будет позволено продолжать повествование, и он старается в сжатом изложении передать все, что собирался, тут же, раз и навсегда. Единство иерархии, т. е. внешняя связь градуальности создается общностью героя фрагментов — например, в тексте жития. Но вовсе не обязательно. В русских житиях ХІ-ХІІ вв. герои исчезают и появляются новые, и всё, что описывается, например, в житийных текстах, посвященных Борису и Глебу, одинаково важно, весьма конкретно, иногда даже натуралистически точно. Здесь только пространственные перемещения героев создают цельность повествования — точно так же, как рамка иконы собирает в общий ряд разбросанные по доске фигуры.
Русские жития после XIV в. уже не таковы. Единство героя, никуда не исчезающего, образует градационную цепь поступков, мнений, решений, действий, которые, по существу, описывают развитие одной личности во времени. Иногда это психологически достоверный рассказ о событиях буквально недельной протяженности — как в «Записке» Иннокентия о последних днях жизни игумена Пафнутия Боровского (1477 г.). Здесь важны уже не события, отделенные друг от друга временем или пространством, не разные люди, одинаково существенные герои повествования. Тут описано развитие личности, как бы изнутри, «от себя» и в себе — через себя, в личной перспективе видения. Во второй половине XVII в. протопоп Аввакум в своем «Житии» закончит развитие русского жанра житий и разорвет традицию постепенного, не имеющего конца, градуального накопления событий, связанных с жизнью святого, и вернется к исходной двоичностй (бинарности) жанра, но уже на новых основаниях. Он предложит «приватное» изложение событий, происходивших и описанных с точки зрения намеренно субъективной личности в противопоставлении к фактам «реальной жизни», которые могли быть совсем не такими, как видел их автор.
То же можно сказать о других жанрах средневековой литературы, очень важных и распространенных, например о хождениях. Все жанры изменялись, отражая изменение в формах обобщенности, т. е. отвлеченности мысли от реальных событий.
Конкретность описания, обращение к лицам и событиям, существовавшим и происходившим реально, приводит к ограничению тех степеней отвлеченности, какая была характерна для ранней средневековой литературы. Та отвлеченность — собирательна. Типизация была основана на подаче конкретного и очевидного, путем обобщения типичных и сходных по своим проявлениям событий и их героев. Это отвлеченность не от идеи, а от конкретности вещи. Новый уровень в развитии отвлеченности заметен как раз с начала XV в. Особенности ее проявления видны в известном стиле «извития словес», который вырабатывал новые языковые средства для выражения самых общих, максимально отвлеченных признаков реального мира, с тем чтобы уже вскорости на фоне традиционных символов представить их как содержание новых понятий.
Становление есть основа времени.
Алексей Лосев
Хорошо известно, и даже философы согласны с этим, что слова, выражающие абстрактные понятия, возникли на основе имен прилагательных, обозначавших признак предмета. Мы уже не раз говорили об этом, приводя примеры «собирания» признаков по конкретно предметным их проявлениям.
Вот последовательность в обобщении признака «цвет». Сначала это целиком предметные признаки: рудъ — коричнево-красный (руда), рьдръ — красно-малиновый (редька), рысъ — красно-желтый (рысь), русъ — желто-коричневый (заяц русак летом) и т. д. — варианты на основе общего древнего корня в разных его произношениях. Первый уровень отвлеченности, известный Древней Руси, связан с обобщением в собирательности по признаку внешнего уподобления. Тот же красный цвет, о котором мы сейчас говорим, различается по интенсивности: червленый ярок, а чермный — темный (ср. червонец и черемуха). Также различаются и другие «цвета»: яркий синий и темный черный, яркий голубой и темный серый и т. д. Новый, отвлеченно идеальный признак носит уже символический смысл, поскольку он указывает не то, что на самом деле обозначает. Чермный — цвет плодов черемухи, червленый — цвет красителя, изготовленного из кошенили.
Разделив самостоятельными словами обозначение тона и яркости, этим не ограничились, стали различать и насыщенность цвета, его чистоту, приближение к спектральному тону, т. е. к еще более отвлеченному от вещи как совершенно абстрактный — понятийный признак. Прежние оттенки красного, черного, серого стали собираться в новые группы; так, в начале XVI в. многоцветье красного стали обозначать родовым словом красный — красивый цвет, цвет княжеского знамени. Сначала отвлечение совокупной множественности признаков цвета в краситель, затем появляются совершенно отвлеченные от реальности обозначения, не связанные ни с реальной вещью, ни с ее заменителем- краской. Читая травники и лечебники XVII в., мы видим уже обобщенные именования цвета — в народной культуре процесс абстрагирования цветообозначений не отставал от книжной традиции. Кстати, принцип отвлечения признака от обозначаемого предмета легко понять по народным названиям растений. В каждом языке существуют тысячи именований для определенного и, в сущности, небольшого круга трав и цветов, которые народная мудрость почтила своим вниманием за их питательные или целебные свойства. Но в различных местностях по совершенно случайным причинам, следовательно — и не по причинам даже, «имя травы» устанавливалось на основе случайных признаков, почему-то для человека важных. Так, кувшинка именуется лататье (корень находится в болотном иле), балаболка (болтающийся шарик на водной поверхности), одолень (корень лечит и прогоняет злых духов), купава (купальница) (чистая и красивая), по цвету желтухи, по форме существования