плывунчик, барашки и пр. Это еще не абстракция, даже не отвлеченность, а собирательная предметность, призванная одним словом назвать совокупную множественность взаимоподобных экземпляров-вещей.
Мнение философов следует уточнить: абстрактные имена возникают на основе прилагательных, обозначавших признаки предмета, но только после того, как прилагательные пройдут в своем развитии «момент предметности» — опредмечивание собирательных признаков нового качества, т. е. конкретной отвлеченности. Иначе и не могло быть в условиях символического мышления: идеальное видели в осуществленной предметности, которая знаменовала собою идею.
Не случайно славянофил К. С. Аксаков в своей русской грамматике замечал: «При постепенном освобождении от предмета, при постепенном превращении предмета в качество, мысль всё еще опирается на предмет; наконец, она доходит до понятия общего независимого знания, независимого от предмета, и доходит до понятия качества: здесь уже нет предмета. Здесь является одно чистое качество. Мысль доходит до него и вместе, в слове, до области прилагательных в полном смысле» (Аксаков, 1880, с. 111).
Скажем еще раз, потому что это важно.
Древнерусская эпоха знаменательна тем, что на метонимических построениях видо-родовых соответствий вырабатывала собирательно общие признаки реального мира вещей, создавая тем самым действенную структуру символического мышления. Затем развитие градуальных оппозиций привело к возможности, перебирая выявленные в предметно-именных сочетаниях признаки и качества, вычленить самые общие, идеально сущностные признаки, на основе которых уже в Новое время создавались адекватные действительности содержания понятий. «Мыслить абстрактно не так просто, как кажется; со многими обстоятельствами духовной культуры связан процесс “освоения уровня абстрактности”. Для этого прежде всего следовало научиться видеть явления в общей перспективе, связанными друг с другом, т. е. в системе соответствий, а не разорванно, как автономные отдельности, движущиеся по замкнутому кругу» (Бычков, 1988, с. 161-163).
Грамматисты не раз утверждали, что все основные части речи так или иначе связаны с выявлением (глагол и позже наречие), обозначением (прилагательное) и фиксацией (существительное) признаков, по которым те или иные явления или предметы становятся известными всем. В самом широком и потому наиболее верном смысле «части речи есть, таким образом, не что иное, как основные категории мышления в их примитивной общенародной стадии развития» (Пешковский, 1939, с. 94-95). Выделение признака представляется сознанию деятельностью предмета, хотя на самом деле это не так.
Это — деятельность сознания, всё дальше уходящего от предметного мира вещей в область идеальных сущностей.
Дальнейшее развитие представлений о качестве качеств осуществляется в границах сложившейся категории имен прилагательных. Происходит все большее отвлечение признаков от «своей» предметности, так что возникают и развиваются признаки-качества (качественные прилагательные), признаки-свойства (относительные прилагательные) и признаки-отношения (притяжательные).
Отвлеченность, переход, развитие, эволюция — все это определения, свойственные тому, что не-абсолютно, не-всеедино, не-совершенно.
Евгений Трубецкой
Виды собираются в роды — явлены объемы новых понятий; предметность раскалывается на признаки — явлены содержания понятий. И объем, и содержание собираются в общем слове, которое укрупняется в смысле и растет в объеме. Символ перенасытил словесное «знамя» — оно готово взорваться изнутри и стать однозначным знаком. Чтобы это случилось, необходимы были некие сопутствующие развитию степеней отвлеченности события, которые, с другой стороны, показали бы действительную значимость происходящего отвлечения от синкретизма через собирательность и предметность — к абстрагированию.
Как только стали увеличиваться степени отвлеченности, все прежние формы выражения отвлеченно-собирательных значений стали приобретать значения конкретные. Парадоксально, но верно: повышение степеней отвлеченности не бесконечно, если расхожая мысль еще не готова их принять. Крайние степени отвлеченности, как бы переходя в свою противоположность, порождают совершенно новое качество выделенного сознанием признака.
Вот возникают в русском языке уменьшительно-ласкательные имена. Все они сравнительно недавнего происхождения, как полагают, появлялись в «женской речи».
Таких слов до XVI в. немного, с XVI в. известны узелокъ, затем и свѣчька, с XVII в. ёлка, после дождика в четверг — тоже запись того времени. С XVI в. количество уменьшительно-ласкательных увеличивается в текстах, поскольку «книжный язык» начинает насыщаться словами обыденной речи. Не случайно все такие слова с XVII в. пришли в составе пословиц и поговорок; такие слова важны в поэтике малого жанра, смысл которого в том, что пословицы выражают «личное отношение говорящего к вещи» (А. А. Потебня), т. е. не обозначают пока что никакой степени величины или отвлеченности. Так и пришли в речь многочисленные ручка, головка, ножка, спинка, маслице, волчок, коток, дороженька и т. д. У протопопа Аввакума подобных слов множество, причем не только имен существительных: добренька, легонько.
В литературном языке были свои способы выражения уменьшительности, например суффикс -ец-, но слова с ним употреблялись обязательно в сопровождении прилагательных, уточняющих величину: оконьце мало, братьць меньший, сучьць малъ, карабльць малъ, двьрьци малы и др. в рукописи конца XII в. «Успенский сборник». Указывается объективная уменьшительность вещи, вторжение авторской личности в описание подчеркивает реальную величину предмета, как бы «переводя» суффиксальное имя на понятные меры. В этой системе измерений братьць вовсе не братишка и не браток, а просто маленький брат. В эквиполентности (равноценности представлений) брать — братьць или дира — диръка нет места для оценочных co-значений; они появляются в градуальном ряду с «третьим лишним»:
дыра — дырка — дырочка, нить — нитка — ниточка...
В текстах Ломоносова на равных правах встречаются слова дыра и дырка, нить и нитка, в языке научной прозы XVIII в. жилка и жилочка еще заменяют друг друга как термины. И нить, и нитка одинаково воспроизводят форму ниточка — движение степеней уменьшительности таково, но последнее слово ряда еще связано с двумя предыдущими, их словообразовательная связь важна. Связь в словообразовательном ряду исполняет роль средневековой парадигмы. Все соединяют однокоренные слова. Однако один вариант из трех оказывается избыточным, потому что он выражает всё ту же идею личного отношения к маленькой вещи.
Пока еще все уменьшительные образуются с помощью одного суффикса -к- в его произносительных вариантах (-ч- и -ц-). Нитка и ниточка в исходных формах выглядели так: нит-ък-а, нит-ък-ьк-а. Усиление степеней могло бы продолжаться, примерно таким образом: нит-ък-ьк-ьк-а, и со временем получится нечто вроде нитчочка — слишком сложно для произношения. Язык использовал более удачную форму, заменив один из -к- равнозначным ему суффиксом -ьн- (от прилагательных!): нит-ък-ьн-ък-а — нитчонка. Возникала новая цепочка образований, в сущности, бесконечная: дѣва — девка — девочка — девчонка; нить — нитка — ниточка — нитчонка... Общность средств выражения привела к тому, что, в принципе, любое имя могло получать такие суффиксы, но однозначность слов вызывала необходимость в выделении признаков, по которым они различаются. Почти все могли претендовать на значение уменьшительных, роль которых они и исполняли по мере образования.
«Идея личного отношения к маленькому» аналитически раскладывается надвое: маленькая вещь обозначается с помощью суффикса попроще (ниточка) — это исходное значение суффиксального слова, личное отношение говорящего передается суффиксом посложнее (нитчонка). Градуальность ряда, как мы помним, моментально рождает идею иерархии — в случае со словами это идея стиля. Слова от одного корня стали восприниматься как «важное» высокого стиля или как простое разговорное, невысокого стиля. И то, что в XVIII в. еще могло быть термином науки (слова типа нитка, жилка), уже не может стоять наравне с исходными словами того же корня (нить, жила).
Эмоционально-экспрессивные формы выражения в слове рождаются как ответ реально вещного мира на отвлеченно помысленный. Отсчитывая слова справа налево в порядке уменьшения уменьшительности, одновременно замечаем усиление степеней отвлеченности. Нитчонка субъективно конкретна — ниточка конкретна более объективно — нитка вообще воплощает смысл вещи — нить оказывается самым отвлеченным по смыслу словом и тем самым признается за таковое. В поэтическом или научном тексте можно найти выражения вроде нить — жизни, черная — дыра, но подставить в эти сочетания другие формы от тех же корней невозможно. И тогда стало ясно, что дырка и нитка — обыденные вещи, они конкретны и знакомы всякому, тогда как дыра и нить представляют собою нечто более важное, распространяются не только на нитки и на дырки.
Степени отвлеченности явлены и у имен прилагательных. С помощью разных суффиксов образовались варианты от общего корня:
скотий (относящийся к скоту) — скотьный (принадлежащий скоту) — скотьскый (как у скотины);
звѣрий (относящийся к зверю, звериный) — звѣрьный (принадлежащий зверю; например, звѣрьный образъ) — звѣрьскый (как у зверя).
Конкретное — отвлеченное — абстрактное материализуются рядом последовательных снятий с конкретности «вещи», и в той же последовательности, что у существительных: сначала отвлеченность в форме собирательности, затем — предметности, наконец, отвлеченность предстает и сама по себе. Только отвлеченным