скотский или зверский можно, например, назвать поведение человека.
В процессе развития данного ряда могли возникать довольно большие цепочки, но многие за ненадобностью исчезли из языка и речи. Болѣзньный — болезненный, дивий — дивный, гнусый — гнусный, частый — частьный и др.
Заметим две важные подробности.
Исходные прилагательные как более конкретные («вещные») имеют множество значений, которые были известны в течение веков. Во-первых, чем выше уровень отвлеченности, тем меньше собственных (не переносных) значений у прилагательного; оно сужает содержание и расширяет объем понятия. Во-вторых, чем выше уровень отвлеченности у вновь образованного слова, тем чаще оно используется в переносных значениях и мало-помалу приобретает особенности эмоционально-экспрессивного характера, получает соответствующий стилистический ранг и поэтому воспринимается как слово этически важное: зверский, скотский, людской, порочный, дивный, блажной, болезный...
Но если формы, образованные от общего корня, сохраняются и между ними образуется некая последовательная корреляция по общему признаку, и признак этот строится не только по степеням отвлеченности, как прежде, а иначе, выделяя совершенно новые типы отношений, — тогда мы получаем еще более отвлеченный — системно отвлеченный — принцип выделения необходимых для организации мышления типов. Язык накладывает на мысль все новые признаки выделения чем-то важных категорий мысли. Если мы сравним попарно слова сытый — сытный, занятой — занятный, скрытый — скрытный, понятый — понятный и др. (причастие — прилагательное), окажется, что тем самым язык строит новую противоположность по отвлеченному признаку: субъект-объектные отношения аналитически разбиваются надвое: я — сытый, мой обед — сытный, я — занятый, он — занятный и т. д. Причастие ближе связано с действием, а это — описание возникающего признака, присущего, разумеется, субъекту действия. Отпричастное прилагательное менее приспособлено для выражения абстрактного понятия — оно указывает на признак конкретный. Но общая система привативных противопоставлений, действующая в современном языке, уже сама по себе проявляется и тут, отражаясь в языке непредвиденным образом. И эти прилагательные еще раз показывают нам принцип действия отвлеченности: как только слово получает суффикс— оно как бы отчуждается от действующего лица — субъекта действия; теперь это уже не субъект, а объект, не я, а тот, другой, отвлеченный от меня предметно, качественно и реально.
Все последние примеры, приведенные здесь, относятся уже к современному языку, причем языку литературному. Особенности его формирования и развития совсем иные, чем те, которые были свойственны древнерусскому языку с его весьма конкретными формами отвлеченности, поданными через собирательность и отмеченными к предметности. Но чтобы яснее очертить особенности древнерусских форм отвлеченности, эти примеры полезны. Они показывают, до каких тонкостей развивалась система, в незапамятные времена получившая первый толчок в тех формах, которые с высоты сегодняшнего дня нам уже не кажутся отвлеченными, а уж абстрактными тем более.
Людям Древней Руси и своего хватало, своего достало. Но не будь их простоты — не развились бы и нынешняя сложность мысли и красота языка. Всё, что только что сказано, описывает движение коллективной мысли от образа через символ к понятию. Понятие возникает на определенном этапе развития отвлеченности, и кто знает, не исчезнет ли оно снова, как только символы опять заполнят нашу душу?
Погнавшись за европейскими образцами, мы сбились с нашего исторического пути. Отсюда все наши ошибки, все невзгоды.
Константин Кавелин
Представим себе, что они сошлись, что градуальность стала выражением изменчивости форм, а эквиполентность — выражением отношений между основными элементами слова. Падежные формы склонения у имен создают градуальность: столъ — стола — столу... и т. д.; соотношение корня и окончания создают эквиполентность: стол-а — стол-у и пр. Корень выражает предметный смысл слова — окончание выражает идеальный смысл отношения к прочим словам в тексте. И так в любом случае и для любого имени, а сверх того и у других частей речи, во всяком случае — значимых частей речи.
Грамматическое развитие — важный момент средневековой истории мысли. Такого напряженного развития категорий и форм, облекавших мысль в определенные понятийные рамки, наша истории больше не знала. Множество вариантов склонения, спряжения, всякого вида изменений в тексте, которые сохранялись от древности, сознательно упрощались, группировались в роды и типы, устраняли сложности в долготе и краткости слогов, в интонации, в ударении, в вариациях по гласным-согласным... В зависимости от контекста и от самого слова, входившего в определенный тип склонения, известно было почти 240 форм склонения. В результате всех упрощений к началу XVII в. образовались соотношения, которые вполне поддавались тому определению, которое было уже сделано: сходства и подобия текстовых формул сменились четким противопоставлением слов по сходству и различию:
ид-у
ид-еши
ид-еть...
стол-ъ
стол-а
стол-у...
е-го
е-му
...
крут-ой
крут-ого
крут-ому...
Из текста извлечены и в грамматиках сформированы новые парадигмы — образцы, по которым отныне каждое отдельное слово разложено на составные части и может быть использовано независимо от прочих слов — как только в этом возникнет нужда. Каждая форма любого слова существует сама по себе как отдельная «вещь», поскольку в тексте она сохраняет «память» о том, что ее окончание есть остаток древних самостоятельных слов-послелогов (распространителей корня), исполняющих ту же роль, что и предлоги: о лѣсѣ, но въ лѣсу — от предлога зависит выбор окончания.
Последовательный процесс накопления падежных форм, шедший в древнейшие времена, отражал вырабатываемые сознанием средства выражения отношений, возникавших в деятельности человека.
В парадигме есть форма и значение отдельных падежей, но нет смысла, который раскрывал бы содержание целого высказывания. Парадигма действует сама по себе, ее элементы могут изменяться независимо от текста, и это происходило много веков подряд. Средневековое мышление особое внимание уделяло именно форме, а не смыслу, который считался раз навсегда установленным. В средневековых грамматиках широкое распространение получила классификация падежных форм — вначале под влиянием переводных античных грамматик (которые дали нам и терминологию). Сначала падежей выделяли три, потом четыре, затем пять, и только в 1619 г. Мелетий Смотрицкий выделил последний из известных теперь предложный падеж. Он представил новую парадигму языка, но сам по-прежнему говорил о «граматике правилное синтагма» — о тексте.
Греческое слово парадигма многозначно. Это и ‘образец, модель’, и ‘пример’ такого образца, и ‘доказательство’ в его применении, и ‘подобие’, которому следует подражать. Всё в целом — как бы приказ-указание о том, как следует поступать в том или ином случае, при составлении нового текста.
Образцом текста в древности был «первотекст». Средневековые авторы также следили, чтобы их творение было похоже на исходную «парадигму» текста именно данного жанра. Жития со своей парадигмой, хождения со своей, летопись — тоже и т. д. Указанием на важность образца-парадигмы служили авторитетность текста и его «достоинство», т. е. принадлежность к идеальным, духовным, божественным сущностям. И лучше, если бы такие сущности были заимствованы «у грек».
С начала XV в. в нашей культуре сложилось иное отношение к парадигме-образцу, которому нужно следовать в момент творения. Появился даже термин — точный перевод-калька греческого слова παραδείγμα — приказнь: то, что «приказано» и «наказано» (чему научен). Образец изменения словесных форм, собранных под известным углом зрения на основании определенных признаков различения. В языческие времена, когда преобладала устная речь, это было звучание — слова распределены по общности звука в конце основы: гора — а, домъ (domus) — у краткое (оно дало звук ъ), столъ — о и т. д. Градуальность форм «настоящей» (т. е. новой) парадигмы стала возможной после того, как все такие, вещные по качеству группы слов с различными основами, сблизились по общим окончаниям и уже в письменной книжной традиции образовали общие ряды флексий. Они-то и составили смысл приказней.
Преимущество такой парадигмы как градуального ряда в том, что входящие в нее отдельные падежные формы не разбросаны хаотически по разным текстам и словесным формулам. С формированием парадигмы происходит качественное изменение прежде случайных подробностей текста в жесткую связь, в границах которой и проявляется новое значение, новые содержание и смысл. Теперь минимальное число парадигменных единиц способно обслуживать безграничное количество текстов, создавая и выражая любое отношение, которое по ходу дела необходимо представить в высказывании, уже независимом от образцов первотекста.
Вот хождения, почитаемый жанр средневековой литературы.
Древнерусский паломник, пускаясь в далекий путь, описывал свое путешествие, перечисляя всё подряд, как видел, с точными характеристиками только двух вещей: дотошно разработаны сведения о пространственном размещении тех див и чудес, которые попадались в пути, и тщательно воспроизводятся исторические сведения, связанные с достопримечательностями, которые путник осматривал. Эти две точки видения составляют нечто вроде «парадигмы» (образа) текста, потому что чудеса и дива — это цель путешествия, а точные указания на расстояния между ними — оправдание путешествия, справка для возможных последователей. А также