Мы все время говорим о вкусе, не определив исконного смысла корня. Приставка показывает, что перед нами отглагольное образование, слово связано с глаголом кус-ити ‘пробовать на вкус’, т. е. ‘искушать, испытывать’ от готского слова kausjan ‘пробовать на вкус’; отсюда позднее кушати ‘пробовать (колдовать)’ и ‘принимать пищу’. В «Слове о полку Игореве» загадочное место «с три кусы» значит ‘с трех попыток (искушений, покушений)’ князь добился своего — взял город измором. Заимствованное очень давно, до V в., слово стало основным при передаче идеи «вкуса» — так всегда и происходит с заимствованными словами, которые сразу же становятся родовыми по смыслу, объединяют оттенки многих, весьма конкретных по выражаемым значениям, славянских слов.
Когда речь заходит о вкусовых ощущениях, отмеченных каким-то признаком, обычно подразумевается то, от чего исходят, что становится предметом сравнения. В средневековых перечнях отсутствует слово, которое выражает идею «нейтрального вкуса», вкуса, так сказать, безвкусного. Это слово прѣсный. Пресный — значит ‘свежий, сочный, никак не приготовленный’ — «сырой» и обычный. О выловленной рыбе разные источники говорят как о «рыбе пресной», «сладкой» или «сырой»; вода одинаково и пресная, и свежая. Меды тоже бывают разные, но «пресный медъ» — свежий, его только что выкачали. Пресный противопоставлен всем «острым», т. е. маркированным по ощущению вкусам: «ни прѣсна ни кысла млѣка» (Минея, 1478 г.), говорят о тесте «солодяномъ пресномъ, а не квасномъ» (XVII в), и т. д. (СлРЯ, 19, с. 49). «Слово о старом муже, как сватался ко прекрасной девице» передает ответ девы: «Ты велишь сделат пресно — азъ зделаю кисло!» Похоже, что кислое как раз больше всего противопоставлено пресному, и понятно, почему: пресное — это свежее, оно еще не скисло.
Таким образом, все пять вкусовых ощущений (четыре на фоне нейтрального, пресного) распределяются по признакам, связывающим их с определенными явлениями внешнего мира:
и т. д. Пресный не отмечен признаками различения — это не вкус, а простое ощущение привычной пищи и влаги.
Сообразуясь со всем сказанным, мы можем сделать окончательный вывод.
Вкус и обоняние, оставаясь близкими по выражению этико-эстетических ощущений, по-разному выражают «интенсивность и приятность». Обоняние определенно разграничивает запахи по при-ят-ности, т. е. по возможному их приятию субъектом. Это благо-воние или зло-воние, ничего промежуточного, никакого добро-вония нет. Вкус же безразличен к признаку «приятности», поскольку любой из них приятен, иначе говоря — приемлем. Всё зависит (вот именно) от личного вкуса.
Интенсивность в ощущении определяется поведением самого субъекта; она остается за сменой конкретных запахов при их предпочтительности в том или ином случае. Такая интенсивность реальна, предопределена миром запахов, исходит от них, и человек зависит от того, какие именно запахи его окружают. Запахи везде и всюду, их разнообразие помогает почти инстинктивно ориентироваться в пространстве, наполненном ими. Интенсивность в ощущении вкуса скорее мыслимого порядка, здесь иерархия определяется не миром вещей, источающих запахи, а теми признаками, согласно которым происходит классификация наличных ощущений: безвкусный — четыре основных вкусовых ощущения — усиление степеней по разным признакам остроты, едкости, клейкости, а затем еще и в различных их проявлениях, тоже данных как ответ личных рецепторов на вызов предметного мира.
Запахи осуществляют общее руководство поведением человека, включение его в контекст действительности; запахи мы не выбираем — они нас находят. Вкус же определяется нашим предпочтением, поэтому и создаются родовые категории, собираясь из первоначально конкретных проявлений вкуса (оцьтьство как «уксусность» и пр.) — это сладкое, горькое, кислое, соленое (уже посо́ленное, а не само по себе солоное). Запах ближе к общему чувству, по отношению к нему сначала идет впечатление обоняния, а затем и вкуса (Потебня, 1976, с. 89).
Это «общее чувство» интересно само по себе, и в ранних древнерусских текстах мы находим его имена: наитие и чутье.
Цивилизация вырабатывает в человеке только многосторонность ощущений и... решительно ничего больше.
Федор Достоевский
Наитие значит наити на и, т. е. «на-идти на него», и тем самым найти что-то, чего-то достичь; а уж затем можно проявить и чутье.
Прямое, исходное значение слова наитие определяется значением глагола идти. Наитие — это всякий приход, неважно, как оцененный, как пришествие или нашествие. В Минеях Четьих XVI в. возможны оба оттенка: и положительный и отрицательный. С одной стороны, это приход святителя, который окрестил в христианскую веру, с другой — нашествие врагов. Святитель «с братиею приходяща к нимъ, и мирныимъ наитиемъ своимъ и самѣхъ и землю ихъ святяща, и мнози отъ нихъ, припадающе ему, хрѣстиане быша» — «вездѣ бо абие брани и наитиа варваръ» (СлРЯ, 10, с. 108).
Отвлеченное значение этого церковнославянского (высокого стиля!) слова лежит на поверхности. «Найти на вас» могут не только варвары или святые, но и некие силы, внешне похожие на людей, выражающие их признаки, но в действительности (в реальности) пребывающие вне видимых граней существования. Служебные Минеи XI в. часто используют слово для выражения «нахождений» то беса, то Духа Святаго. Это переводные тексты, но тексты, которые часто звучали в храмах, так что запомнить изглашения вроде следующих было просто: «Избави ны из напасти и скръби и бѣдъ вьсячьскыхъ и наития поганыхъ... наития грѣховъ и искушение бурьное ...наития бѣсьнаго прогониша... въ церкви святѣи престоя, духовнаго н а и т и я приятъ... приемлють на ся наитие Святаго Духа...» (Материалы, II, с. 289). Незаметное развитие мысли — от «нахождения» врагов до нашествия бесов и пришествия Духа Святого. Метонимическим перемещением слова в другой контекст вполне можно было получить и значение ‘внушение, наитие’, что и случилось после XV в. Наитие является неожиданно, по силе таинственной, самому человеку неясной.
Но то, что находит тебя, «наидя на» тебя в пути, следует воспринять и оценить чутьем — столь же неопределенно общим качеством, что и наитие, которое идет извне, вызывая ответную реакцию чутья. Соотношение тут то же самое, что и в других ощущениях столь же общего порядка. Только там взаимодействие субъекта и объекта выражено посредством одного и того же корня, а здесь — разными словами. «Общее чувство» ощущения идет навстречу общему ощущению чувства: наитие — чутье. Ср. с глаголами благо-ух-ати и нюх-ати, в которых сохранилось противопоставление субъекта и объекта ощущения. Исконный корень с носовым гласным «ух» в обозначении того, что испускает запах, но остаток формы с предлогом вън-юх-ати, показывающий движение к тому, что пахнет. Древние субъект-объектные отношения, выраженные синтаксически, теперь строятся на лексических противопоставлениях, но сходство их по суффиксу показывает близость отвлеченных имен наитие — чутие (наитье — чутье в русском произношении тех же славянских слов).
Мы уже видели, что в текстах домонгольской Руси слова чюти, чутье, чувьство обозначают неопределенное «общее чувство», нерасчлененную совокупность ощущений, чутье, которое сродни инстинкту, но обязательно связано с телесными переживаниями, в которых и материализуется. То, что «учюемъ», в других списках того же текста может быть передано словом «ощутимъ» (Г. II. 1, с. 33). Климент Смолятич в середине XII в. определенно проводит параллель между «чювьствьньми и веществеными» (Клим, с. 123), игумен Даниил говорит, что «ничтоже, ни немощи малы (ничего, даже малейшей немощи) не почютихъ въ тѣлѣ моемъ» (Игум. Даниил, с. 125). В переводных апокрифах святые страдают, претерпевая страсти, «не чюяше мук» (Георг., с. 105, 107). В древнейших житиях говорится о том, что утрата чисто физических ощущений доводит до того, что человек «не чюяше» усохшей руки или чего-либо другого (Чтение, с. 17). Например, «рука же ей бѣ десная яко суха, яко понѣ еи ни мало чюяше, и тако пребысть лѣта 3» (там же, с. 24). Тут же употреблен и синоним: «она же ощютися... рука же ея единачь пребываше суха» (там же, с. 24).
Самое общее ощущение присутствия выражено во многих текстах, которые описывают самые разные ситуации: «и отвѣща: «Ни, Господи, нъ точию топотъ его чюю» (Жит. Николая, с. 56 — слышу?); «почювъ же святый зълодѣйство лукаваго» (Нифонт, с. 40 — догадавшись?); «не чютися нача и трепетати» (Жит. Андр., с. 172, 178 — впав в бессознательное состояние?); в экстазе боя воин «не чюяше раны, бывши на телеси его», и только после боя смог «почюти рану на телеси своемъ» (Сказание, л. 232 об., 233 — не ощущал?). Любой перевод будет уточняюще приблизительным.
В поучениях Феодосия Печерского выражения типа «не чюях себе», «не чюхъ» — это ощущения «акы нечювствиа», бесчувственности (Феодосий, с. 23, 24, 16).
Переводные тексты ХІІ-ХІІІ вв. несколько углубляют смысловую перспективу слова, в определенном контексте различая оттенки «чутья».
В «Александрии» чувство и зрение определенно разведены (Александрия, с. 44), но глагол чюти обозначает состояние пребывания в сознании (не во сне или смерти), поэтому, придя в сознание, «Александръ въ чювьствия приимъ» (там же, с. 42). В другом переводе (Флавий) тот же глагол передает значение неопределенного предположения, основанного на показании внешних чувств: «и идѣже (всюду, где) чюяху мужа богата, клеветникъ купяху на ня» (там же, с. 387); «идѣже чюемъ кормъ ...» (там же, с. 193); «и не чюяше зла любимыа ради жены» (там же, с. 209) и мн. др. Такое неопределенное значение глагола характерно для воинских повестей, в том числе и оригинальных: «Егда приближишися ратнии и почюша стражи великаго князя Александра Ярославичя...» (Жит. Алекс. Невск., с. 5); «Всеволодъ же почюи вои много у Ярополка, убояся» (Ипат. лет., с. 301). Можно думать, что значение слова, как мы понимаем его теперь, определялось общей ситуацией действия и его описания, но нерасчлененность смысла, представленная именно в этом жанре, архаизующем значение глагола, показательна. Там, где не нужно подчеркивать противопоставления чувства душе или мысли, там