ии» точно указываются «часы» с постоянным возвращением к этому внешнему признаку переполненного пространства («яко не може вмѣстити»). Время — идеальный признак уплотнения пространства в случае, когда «места» уже не хватает.
Даже не грамматика языка, а отдельные — древние — определительные и наречные слова способны указать незаметные переходы мысли от расположения в пространстве к последовательности времен.
Например, пьрв- в хорошо знакомом нам (и)с-перв-а.
Первый — это образец, обычай, то, что было и, следовательно, является славным и добрым. «Да облекуть его в первую одежу, и дати перстень златъ» (Пост, с. 6), а сколько вообще людей живет, «не имуща вторыя одежа зимняя и лѣтняя!» (Пандекты, л. 308). Вторая уже не имеет оценочного значения, а «первое» всегда наилучшее: «Се, братие, первѣе всего сию заповѣдь держати!» (Лука).
Первое — было, второе будет, между ними сейчас и здесь.
Первый — прежний. Древнейшие родственные славянским языки показывают совмещенность значений ‘прежний’ и ‘передний’ в слове пьрвый. Летописцев волнует, «кто нача первѣе княжити въ Киевѣ»; какой-то оттенок постоянства, неизменности в этом «первѣе», именно этим словом переводится греческое наречие αεί ‘всегда, постоянно, вплоть до настоящего времени’. То, что в русском переводе «Пандектов» первое, в болгарском прежнее или даже древнее (Пандекты, л. 192, 238, 318), но что древнее, то и старѣе, и мы видим это при переводе греческого πρωτος ‘первый, старший, начальный’ словами пръвѣе и старѣе; свободно заменяясь одно другим, они выражают нерасчлененность пространственно-временных отношений. Говорится о славе Киево-Печерского монастыря: «иже пръвие всѣхъ и честью выше всѣхъ» (Печ. патерик, с. 20), в некоторых списках «старѣе всѣхъ». Отводя воду, богатырь прокопал ров «и пропусти воду тещи первымъ путемъ» — прежним. Первое ли это место? Первые ли это князья русской истории? Кто знает... они просто передние в череде поколений.
В текстах после XII в. слова прежний и передний уже редко смешиваются в употреблении, причем для русских более характерно слово первый, а для славянских прежний; пространственные и временные характеристики постепенно разводятся. «Слатко есть богатымъ мир сии: первое слаже меда, последнее горьчяя желчи» — утешает «Пчела» своего читателя. Проблема «первых и последних» развивается в проблему «передних и задних». В переводе «Пандектов Никона Черногорца» (конец XII в.) соотношение русских и болгарских вариантов еще прежнее (первый совпадает с передним), в переводе «Пчелы» (XIII в.) передний соотносится с будущим (в болгарской версии перевода для соответствующего греческого слова): «Имже мощно добрѣ требовати сущимъ и предняя разумѣти» (= «расматрѣти будущее») (Сперанский, 1904, с. 18).
Итак, в исходной точке мы встречаем мифологическое представление о двучленном счете; очень конкретно, простым совмещением одного с другим постигается связь явлений и предметов, а также различающие их признаки. Здесь и общий контраст полярностей, в их бесконечной сочетаемости, и очень близкие по существу противоположности, которые следуют обычному порядку вещей: первое было, второе следует... одно позади, другое замкнет эту цепь, потому что третьего нет. Вътор(ой) — слово того же корня, что и санскритское vitaras ‘ведущий далее’, вообще всякий дальнейший, уже оторвавшийся от прежнего, первого. Прямой ряд последовательностей, реально отражающих направление шествия, в корне отличающееся от современных представлений, согласно которым то, что «впереди», находится в будущем.
Вътор(ой) в древнем представлении одновременно и один (сам по себе), и другой, не первый, но уверенный, что станет первым, когда вернется в точку его размещения. Так бывает и с солнцем, которое ходит по небу, описывая свои круги. Второй продолжает первое, хотя и делает это не в прямой перспективе, а как бы обратным ходом: тот человек устремлялся вперед, пятясь и оборачиваясь вперед. Первое и второе противопоставлены только в мысли — как образец прошлого и как новое дело, исполняемое по такому образцу. Одного без другого нет, отсутствие одного уничтожает второго.
Друг(ой) далеко не второй, он — тот же самый, что и первый, появление слова другой как бы «отсекало» второго от первого, прежнего. «Первый» и «второй» годились для родового быта, там второй — член того же рода, «такой же, как я». «Другой» пришел согласно дружеским связям — это новые отношения включения друга в число близких. По сходству другой равен первому, по действию и значению — равен второму. Соответствующие слова — второй и другой — стали заменять друг друга.
Но все же «другой» вторгается в традиционную цепь «первого и второго», разрывая ее, но не сам по себе, а вместе с собственной своей парой, с иным. Иной поначалу тот же «первый» (jin- значит ‘один’), который стал «вторым». Тугая связь первого и второго, в которой они способны меняться местам (как любая часть круга), разрывается дальше, хотя на протяжении всего древнерусского периода нашей истории мы замечаем всего лишь две независимые пары: первый — второй, иной — другой. Но теперь возникает возможность смысловых пересечений с самыми разными близкозначными словами: первый и другой, сей и иной, иной и второй... Слова второй, другой, иной, по смыслу близкие, показывали разъятия и отторжения, помогали дробить все видимое на отрезки, выделяя все новые признаки и подробности. Сначала (в соответствии со смыслом корня) это простое указание на ведущий, как бы соскользнувший с «начала» (искони, исперва, древле — с исходной точки движения с кона, с начала) — и это вътор(ой); затем является всякий вообще (не обязательно близкий) — это другь-другой, в известном смысле отчасти и «свой»; наконец, вступает в дело единственно важный — иной, тот самый, который, являясь первым, представляет и всех остальных. Таков этот лик не-первого, не-Я, пространственно многоликий, взирающий и влево и вправо и за себя — снимает противоречия, некогда возникшие между другим и первым. Многослойность накопленных языком форм отражает развернутость ликов в пространстве, каждый может стать и вторым, и другим, и иным, оставаясь первым-передним по-прежнему. А размещенность лиц и вещей в пространстве предстает как последовательность их во времени. Мир расширялся, развивалась мысль человека, язык отрабатывал необходимые формы и категории.
И здесь тоже прямая перспектива заменила обратную.
Время так же непостижимо, как и вечность, ибо оно подобно последней.
Семен Франк
Для европейских — ньютоновых — понятий Нового времени всякое «время» и абсолютно, и относительно. Абсолютное время протекает равномерно и называется длительностью; это «внутреннее время», не связанное ни с чем внешним. Относительное время, кажущееся и обыденное, изменчиво и постигается чувствами в своих мерах — час, день, год. Не развивая дальше этой мысли, подчеркнем хорошо известный факт: все западноевропейские языки имеют сложную систему глагольных времен, которые подчиняются правилам последовательности времен и различают времена абсолютные и относительные.
Древнее представление о времени показалось бы нам странным. Оно одновременно и объективно-абсолютно, и внешне-относительно.
Пока представление о времени конкретно, оно воспринимается как насыщенное событиями пространство, само действие составляет сущность времени; оно, собственно, и есть время. Важно оценить именно длительность действия и внутренний его характер, а уж родовое понятие времени как бы выявляется из сравнения различных событий общего действия. Тогда настоящее противопоставлено прошлому, потому что всякое действие либо завершилось, либо еще не закончилось. Все древние языки указывают на эту особенность представлений о времени: недлительность с завершенностью действия противопоставлена длительности незавершенного действия. Типичная эквиполентная оппозиция, какие и были свойственны древнему речевому мышлению. Третьего времени нет, его не может открыть сознание, ориентированное на парные противоположности; прошедшее столь же реально, как и настоящее; эти времена противоположны, но равнозначны. Идея времени впервые предстает как род при двух равноправных видах. Прошедшее, пройдя свой круг, возвращается в настоящее, а настоящее клубком развертывается в прошедшее. Чтобы действием показать развитие событий, действующих лиц должно быть больше одного, а времен как минимум два.
Древнеславянский язык сохраняет две глагольные основы, которые выражают завершенность и длительность, и это абсолютные формы древнего сознания. Основа аориста (инфинитива) выражает идею завершенного, основа настоящего времени — идею длящегося времени. Выражается время самого события; зъва-хъ, зов-у или жи-хъ, жив-у — не одно и то же, хотя в обоих случаях это 1-е лицо единственного числа. Когда возникает необходимость обобщить идею «жизни» в имени, от одной основы образуют формы жи-знь или жи-т-ьё (проживание жизни как факт), а от другой форму жив-отъ (субъект такого проживания, живое существо, которое пребывает в жизни). Действительно существовать, иметь место в настоящем — обозначается корнем es-, происходить в неочевидном прошлом — корнем bi-. Корни сохранились во многих языках, в русском это глаголы есть и был. Вот древнейший глагол в значении ‘знать’, и две его старые формы в славянском: вѣмь — сейчас и потому длительно, вѣдѣ — в прошлом и уже завершенно (всякая законченность есть вместе с тем и прошедшее, хотя по происхождению эта форма — древний перфект). Когда начались изменения в глагольных формах, обе эти одинаково стали выражать 1-е лицо единственного числа