красный к середине XVI в.). Яркость цвета выделяется в последнюю очередь, количественные характеристики оказались наиболее выразительными и долго определялись с помощью самостоятельных слов (например: синий для темных, лазоревый для светлых). То же и в истории понятий, связанных с признаком скорости: быстрый — скорость движения, скорый — время движения и т. д. Снятие «свойств» происходит постепенно, каждым своим моментом обогащая язык словами, а мысль понятиями.
В средневековых текстах находим множество совпадений в осмыслении внутренне связанных (внутренне, — т.е. мыслью, сознанием) осмыслений внешнего мира. Так, три признака цвета и их постепенное выделение сознанием соотносятся с последовательностью появления типов прилагательных. Притяжательные прилагательные (выражают силу цвета) развивают класс относительных (яркость цвета), а из этих формируются уже наиболее абстрактные по характеру качественные прилагательные (насыщенность цвета) (ср.: Потебня, 1968, с. 383 и сл., 414 и сл.). Желѣзный — принадлежащий железу → относящийся к железу → как железо; одновременно могли сосуществовать все три значения слова, еще не разделенные формально. Именно такое состояние отражается в «Слове о полку Игореве»; здесь говорится о «желѣзных плъкахъ», т. е. о воинах, одетых в броню, сделанную из железа, и потому крепких, как железо (Сл.-справ., 1, с. 75-76).
В текстах XII в. исходный синкретизм значений выражен четко. У Кирилла Туровского почти каждое имя прилагательное содержит троичное значение, что помогает использовать его в символическом смысле. Например, определение мирьскый ‘принадлежащий миру’, т. е. мирской («слово о мирьском сану и о мнишском чину»; Кир. Тур., с. 348) — ‘относящийся к миру’, связанный с ним, т. е. мировой («сам бо Исус в мирьскых удолиях избьрал вы есть»; там же) — переносно как мирный («и вѣрою проиди море [житейское], сирѣчь забуди мирьскаго жития вещи», там же, с. 356). Кирилл предпочитает прилагательные с суффиксом -ьск-, которые по происхождению являются притяжательными, по употреблению — относительными, а по функции символического замещения — качественными.
Категориальное преобразование имен прилагательных, их «трехмерность» стали способствовать в «раскрытии тайны цвета» (и не только цвета), так что сегодня писатель уже вполне осознанно выделяет цвет, интенсивность и отражаемость в только что увиденном объекте наблюдения. Иван Гончаров во «Фрегате “Паллада”» об омаре: «спина синяя, двуличневая, с блеском; шея у него — самого чистого дикого цвета, как будто из шелковой материи, с коричневыми полосами»; об акуле: «спина у ней темно-синего цвета с фиолетовым отливом, а брюхо ярко-белое, точно густо окрашенное мелом». Трехмерное пространство «цвета» описывается образно и точно. Но в наше время — сейчас.
В древнерусском же языке обозначилось две тенденции, которые помогали развитию новых цветообозначений (и не только их!).
Первая касается найденного принципа формирования качественных прилагательных. Малина — цвет малины = малиновый цвет (притяжательное) → малиновый цветок (относительное) → малиновый закат (метафорический эпитет на основе сравнения) → малиновый звон (идеальный признак, уже выделенный на предыдущем этапе: качественное). На этом примере ХVІІ-ХVШ вв. видно, как в процессе идеации задавалось содержание понятия, а затем, в контекстных его переосмыслениях, происходило наполнение объемов такого понятия. В отличие от XV в., когда происходило выделение типичного признака, теперь метафорические связи помогают установить идеальный признак как момент содержания понятия.
Вторая тенденция глубинно сопровождает первую, эхом отзываясь в семантике традиционных для славян слов. До сих пор слово белый сохраняет внутреннее значение исходного корня, но вместе с тем оно же стало и многозначным. Притяжательность качества, относительность признака и качественность свойства развивались, так сказать, внутри слова:
Линии —— указывают исконное движение мысли, линии ----- представляют современную смысловую иерархию слова (Колесов, 1983а).
Подобное усложнение мира вещей миром идей приводило в конце концов к отчуждению от вещного мира, который, удаляясь в мысли, все более превращался сначала в предмет наблюдения (развивается и упрочивается противопоставление субъекта и объекта), а в наше время стал совершенно абстрактным миром объектов пользования.
Естественно, что такой процесс отчуждения мира от сознания человека изменял и нравственную сторону отношений между миром и человеком. Когда субъект представляется всего лишь частью объективного мира — объекта покушения, — и они являются одинаково общей частью мира, и отношение к миру совершенно иное, чем если требуется «покорять природу», представшую как объект домогательств. Пока в центре мира был Бог, он несомненно благъ, но если «Бог умер!» — что станет с Благом?
Изменяется понятие доброты. Поначалу это как бы идеальное качество жизни, которое, может быть, и встречается редко, однако всегда известно, что оно существует. Пусть хотя бы и для других. В известной нам уже последовательности обозначений язык вяжет узелки мысли на пользу грядущим поколениям.
Пока еще добръ и добро равноценны, а наряду с ними возможны также добра (она) и добры (они), качество воспринимается как субстанция, материально ею определяясь и воплощая эту связь в неразорванном кольце обозначений: добро(е) добро. Здесь все равномерно конкретно и вместе с тем представлено отвлеченно. Добро — то же, что, например, имѣние, это имущество рода или отдельного человека. Но одновременно всякое добро — имение хорошее, нужное, добротное. Связь качества с субстанцией еще осознается, ибо качество — часть субстанции. Тем не менее такое добро отчасти уже и не добро — оно конкретно вещно, в отличие, например, от блага, идеально помысленного в себе самом.
Образование определенной формы прилагательного добрый выделяет чистый признак, уже отвлеченный от своей субстанции; он существует сам по себе, как обогащенный «определенным артиклем» в виде указательного -и. Грамматическое обобщение полных (местоименных) форм происходит не ранее X в., но развитие их в категорию осуществляется долго, до XIII в. При этом характерно: раньше всего полные формы образуются от качественных, с небольшим запозданием от относительных, тогда как притяжательные долго не поддаются оформлению в новое (отвлеченное) качество. И ясно, почему: принадлежность к вещи сохраняет конкретность такого качества. Отвлеченность формы добрый делает форму добро максимально конкретной по значению. Добрым может быть не одно вещественное и не только добро. Добро как имущество упомянуто в «Поучении» Владимира Мономаха, подразумевается в текстах Кирилла Туровского, хорошо известно в XII в.
Полное прилагательное обрастает новыми co-значениями, но они еще связаны с конкретными контекстами. Могут быть добрые люди, добрый пастырь, добрый князь, но признак этот сам по себе не существует; он становится возможным только после обобщения его качеств в имени существительном: добро́та́ (качественность вещи) → доброта́ (качество духа).
И в этом случае видим, как отвлеченность качества восходит на уровень понятия, только облекаясь в форму имени существительного. Аналитичность («двоение») средневековых образных понятий типа добрый человек (содержание + объем понятия) сменяется обобщенным смыслом ‘добрый’ в цельном гиперониме доброта.
Диалектический принцип прогресса: чем более язык в процессе своего развития погружается в выражение чувственных вещей, тем более эффективно он содействует духовному процессу освобождения от чувственного.
Эрнст Кассирер
Это высказывание философа, изучавшего историю символических форм в европейской культуре, заканчивается словами: «Посредством материальных исчислимых вещей, насколько чувственными, конкретными и ограниченными при своем первом предъявлении они бы ни были, именно язык развивает новую форму и новую логическую силу, которая вмещается в число» (Кассирер, 1970, с. 228). И не только категория количества обязана своим явлением слову — всякая вообще категория возникает и формируется как мыслимая в границах символа-слова. А символический статус слова — важнейшее отличие Средневековья.
На категориях «качество» и «количество» сходятся все познавательные процессы, которые описаны в этой книге. И развитие степеней отвлеченности, и переход от эквиполентности к привативным оппозициям, и родо-видовые метонимические, концептуальные метафорические различия, — все, включая сюда и развитие представлений об имени и знаке. Древнее качество выражено в имени как признак вещи (рудъ — руда), средневековое представлено знаменем как символом той же вещи (червоный — цвет знаменуется косвенно, по красителю), современное — знаком как выражающим отвлеченное понятие (красный — просто красивый). Признак — свойство — качество, таковы характеристики качеств на пути к полнейшему отвлечению от предметного мира в мир помысленный (но не виртуальный).
Если качество как обобщенная идея развивается в границах содержания понятия, количество представляет его объем.
Через переводные тексты отцов церкви, нахватавших у Аристотеля мудрых слов, славяне знали, что количество есть величина и число. Величина непрерывна в своей совокупности, явлена извне и измерима: ее критерий — мера. Число дискретно в своих частях, явлено изнутри (предмета), но измеримо в счете. Диалектика дискретного и непрерывного возможна в объемах, а не в признаках, но это еще и чисто логическая связь, особо ценимая Средневековьем: часть и целое одновременно, в одном объеме как цельность сущего в существующем. «Мера бытия вещи есть мера ее единства» — эти слова Аврелия Августина отражали смысл восприятия мира (Майоров, 1979, с. 291).