Единица — символ совершенства, троица — полноты и законченности, пятерка — брачного союза, семерка — мироправящего начала... Если 1 и 3 — божественные знаки, а 15 — знак Христа, то 7 — «человеческое число», и многочисленные сочинения постоянно напоминают своим читателям о семи отверстиях в голове, о семи возрастах человеческой жизни, о семи добродетелях и семи смертных грехах. Все это — отражение вещного мира, семи цветов радуги, семи музыкальных тонов (нот), семи дней недели и прочего, вплоть до того убеждения, что человеческий организм «обновляется» каждые семь лет.
То, что в Средние века осознавалось как гармоничная сущность бытия, в действительности оказалось отраженной в сознании симметричностью вещного быта. Уровень отвлеченности еще не достиг абстрактности. Но этого люди пока не знали.
Так называемая причинная связь между явлениями есть понятие, вымышленное воображением.
Памфил Юркевич
Ни причины, ни цели в современном смысле Средневековье не знает. Причина и цель существуют в совместном движении воли к своему пред-мет-у. Причина от-меч-ена, цель на-меч-ена. Неопределенность значений старого слова вина предполагает и причину, и конечную причину — цель. Именно поэтому довольно рано слово получает христиански этические co-значения. Что бы ни случилось, во всем есть вина, восходящая к прошлому. Семантическая история слова показывает, что речь идет не об объективной причине, а о степени ответственности за при-чин-енный вред. Этическое, подавляя реальное, снимает в слове представление о начале начал.
Именно в церковнославянском языке слово вина выступает в значении ‘причина’. Отчасти это связано со смыслом переведенных текстов, в которых вина соответствует греческому слову αιτία — ‘вина’ и ‘причина’. В бытовых и деловых текстах говорить о причине нельзя. В «Правде Русской» XI в. «Аже господинъ бьет закупа про дѣло (поделом), то без вины есть» — причина понятна, а вины нет. Но болгарские переводчики уже в X в. писали, что Бог «есть начало и вина бытью». Вина определяется началом и несет оттенок виновности. В древнерусском языке вина — ошибка, заблуждение, грех, требующий расплаты — неизбежных своих по-следствий. Слово того же корня, что и литовское ѵаіпа ‘ошибка’, и русское война.
И в летописи «нет времен», потому именно, что не выражены причинно-следственные связи между событиями и лицами, о которых идет речь. Ведь «время течет от причины к следствию», замечено в XVII в. Лейбницем; а средневековое время кружит в раз заданных пределах, осуществляя идеальную совместимость движения и покоя — вечность.
В текстах широко используются некоторые частицы, которые теперь можно перевести причинными союзами, но лишь потому, что описываемые события, как нам кажется, соединены причинно-следственными связями с другими, описанными тут же. Столь частое бо не только и бо (ибо), но еще и у бо (убо), и другие соединения с различными оттенками смысла, не всегда понятными сегодня. Это система обозначений, для которой сочинение мыслей важней их со-подчинения, а сходство существенней различий.
Такое отношение к причинно-следственным связям в мысли не только на Руси. И на Западе в Средние века «понятие причины вытесняется понятием условия», потому что происходит «всеобщее ослабление способности суждения» (Хёйзинга, 1992, с. 271, 273). Способность суждения подавлена требованиями веры: причины записаны на скрижалях, цель указана, а степень вины каждого измерена раз и навсегда.
Причину вещи можно обнаружить в профанном ряду ее вос-созда-ния, но причину идеи событий постичь невозможно; такие причины возникают не в горизонтальной связи конкретных дел, а согласно вертикальным соответствиям своему божественному прототипу (Гуревич, 1984, с. 303).
Но это не значит, что люди не задумываются о причинах. Этнологи не раз говорили о своеобразном «инстинкте причинности», присущем уже первобытному человеку. Тогда все объяснялось некой сознательной волей, которой под-чин-яется все вокруг; мифологическое представление о причинах сущего.
Причина и цель — конечные категории мысли, они окончательно выделены и определены термином только в XVIII в. Да и тогда еще имеется путаница. Ломоносов определяет: «Причина есть конец, для которого всякая вещь есть или бывает», а ведь это цель? «Происхождение есть начало, от которого что происходит и свое бытие имеет» — похоже на причину (Ломоносов, 7, с. 31, 30). Определяя причину как конец, а происхождение как начало, Ломоносов по старинке соединяет их в круг, хотя причина и цель, как и время, подчинены векторному напряжению. В определениях словаря Владимира Даля причина связана с началом, источником, даже «виной», а цель — с «конечным желаньем, стремленьем, намереньем», т. е., подобно будущему времени, предстает как модальность.
Тем не менее являются термины: причина и цель. Причина понимается как результат при-чин-ения согласно определенному чину, порядку. Цель — мудреное польское слово, притом еще и заимствованное у германцев. Но конкретное и органическое представление о причине и цели у восточных славян существовало и на бытовом уровне. Это можно не только предполагать как естественную необходимость практической деятельности, но и реконструировать, основываясь на некоторых предположениях.
А. А. Потебня говорил, что «причинное отношение рождается из сравнения», а философы его времени утверждали, что понятие причины несомненно выводится на основании теории вероятностей (Гартман, 1873, с. 201). Сравнение одного с другим реально вещно, вероятность домыслена и о-сознается на основе свершенного опыта. Что могло быть характерным для Древней Руси? Теория вероятностей?
Почти во всех языках, имеющих словесно выраженный термин причина, соответствующее слово восходит к древнему глаголу со значением ‘кидать’, ‘размахивать’, ‘бить’, или, как у славян, — ‘сделать’ (при-чин-ити). Действие активное лежит в основе «причины», а исходным смыслом является представление о порядке или способе действия. У славян носителем такого значения был корень чин-, очень многозначный: имеется в виду и порядок, и способ, и подчинение, и правило, и степень, и образ, и значение, и время и даже (вероятно, исходное) значение ‘нить в тканье’. Образная многозначность препятствует составлению точного термина-гиперонима, но последовательность значений скрытым образом отражает развитие мысли от движения в определенном порядке и известным способом через пространственное подчинение и образу (виду) к временным характеристикам (въ тъ чинъ — ‘в ту пору’), хотя еще и разлитым в пространственных измерениях (сохраняются значения ‘должность’ — высокий чин, ‘собрание’ и др.). Это и время, и место, и чин, и ряд сразу, что дает представление о характере средневековой «причины»: то, что следует своим чином, в должном порядке, во времени и в пространстве, и что, следовательно, может быть обнаружено, но лишь тогда, когда рассмотрена вся цепочка последовательностей, вся иерархия соподчинений и исключительно все возможные связи между вещами, лицами и событиями. И значит... в исходном представлении это тот же круг-кольцо, ведущий ряд от на-ча-ла до кон-ца (общий корень). Движение, пространство и время как составные моменты понятия «причина» содержатся уже в смысле корня, в их взаимном соответствии как бы просвечивает еще не определенная, но уже явленная причина. Не исключено, что слово чинъ могло использоваться в значении ‘причина’, но только случайным образом. В языке «откровение причины» еще не состоялось.
Материалы исторических словарей показывают, что значение ‘порядок’ слово имело с конца XVI в., в 1599 г. записано: «И шахъ бы Аббасъ новыхъ причинъ всчинати не велѣлъ», поступая как было (СлРЯ, 20, с. 78). Это прямое значение слова — ‘порядок согласно известным основаниям’, некий повод, который приводит к необходимости новых действий. Григорий Котошихин в XVII в. сообщает, что в России есть «и иные многие добрые и высокие (по породе. — В. К.) роды, только еще в честь не пришли (в сан) за причиною (нет соответствующих чинов), не за недослужениемъ» (Котошихин, с. 23). Такие знатные люди еще не прошли «свой служебный ряд» по «местам» и чинам — и время их не пришло.
Как и у Ломоносова, причина есть повод для продолжения. Она «живет» в вещах и разуму неподвластна. Когда требуется уточнить новое, возникающее в использовании значение, его подводят под значения слов известных. В «Книге, глаголемой греческы Алфавит» XVII в. «причина — вина, или виновное» (СлРЯ, 20, с. 78).
Для осознания причины и выделения категории термином необходимо еще и действие, а действие передается глагольной формой. Причинити — устроить или, как мы теперь сказали бы, организовать. Не обнаружить ее, а именно сделать, создать. Это проблема реальности, а не мысли; вещи, а не идеи.
На пути к помысленной «причине» происходили самые разные движения мысли.
После XIV в. на Руси появились переводные грамматические труды. При переводе пришлось составлять грамматические термины, соответствовавшие греческим, а позднее и латинским. Например, если местоимение или «артикль» стоят перед существительным, они прѣ-дъчинны, т. е. в своем ряду стоят перед «чиновным» словом. Если же служебные слова оказались после существительного — они подъ-чин-ьны, т. е. не следуют за основным словом, а просто ему подчинены (подъ — это дно, низ, низшая ступень иерархии). Иерархия понимается еще не развернуто слева направо, а в реально вещном под-чинении. То, что было, осозналось как «перед» (прѣд-мѣтъ), а то, что будет — всегда находится под, еще неизвестно в цепи обстоятельств.
Сравним это с современным пониманием: