Заключение:
«…Таким образом, все что слышал я с испытанием о блаженном и великом отце нашем Феодосии от старейших меня отцев, бывших в его время, все то и написал я, грешный Нестор, меньший из всех в монастыре препод. отца нашего Феодосия… Многократно слыша, братие, о добром и чистом житии богоносного отца нашего, я весьма радовался и благодарил его, что он столько потрудился, и так пожил в наши, последние дни. Но, видя, что оно никем не было описано, глубоко я скорбел душою, а будучи одержим любовию к святому и великому отцу нашему Феодосию, я покусился от грубости сердца моего написать о нем, что слышал, хотя немного из многого, на славу и честь великому Богу и Спасу нашему Иисусу Христу».
Из летописи не приводим отрывков, так как много их находится в нашем повествовании.
Я осмеливаюсь привести здесь заключительные слова одной моей лекции о Несторе, в Московском Университете в 1837 г. по окончании разбора всех доказательств, против него направленных.
«…Так, мм. гг., по всем самым точным исследованиям, по всем самым мелким наблюдениям, по всем усильным соображениям, подвергая строжайшей критике все показания летописи и все свидетельства посторонние, хладнокровно, беспристрастно, добросовестно, в том положении, в каком находится ныне наша история и ее критика, сколько до сих пор известно источников и документов, мы признаем несомненным, что первой нашей летописью мы обязаны Нестору, киево-печерскому монаху XI столетия.
Чем разнообразнейшему допросу подвергается он, тем чище, достовернее, почтеннее является пред глазами всякого неумытного судьи, как старый Иродот, на которого также возводимо было много несправедливых подозрений в продолжение веков. Все клеветы и напраслины сбегают чужой чешуей с нетленных его останков. Да, мм. гг., мы обладаем в Несторовой летописи таким сокровищем, какого не представит нам латинская Европа, какому завидуют наши старшие братья славяне. Нестор, во мраке XI века, в эпоху междоусобных войн, возымел первый мысль предать на память векам деяния наших предков, мучительное рождение государства, бурное его детство. Нестор проложил дорогу, подал пример всем своим преемникам в Новгороде и Волыни, Владимире и Пскове, Киеве и Москве, как продолжать его историческое дело, без которого мы блуждали бы во тьме преданий и вымыслов. Нестор исполнил это дело с примечательным здравым смыслом, искусством, добросовестностью, правдивостью, и, прибавим здесь еще одно прекрасное его свойство, с теплотой душевной, с любовью к отечеству. Любовь к отечеству в эпоху столь отдаленную, в эпоху, когда везде господствовала личность, — выражение о Русской земле, в устах святого отшельника, погребенного заживо в глубокой пещере, обращенного всей душой к Богу и уделявшего, между тем, по несколько минут на размышление о земной своей отчизне, — явление умилительное!
Нестор есть прекрасный характер Русской Истории, характер, которым должен дорожить всякий русский, любящий свое отечество, ревнующий литературной славе его, славе чистой и прекрасной. Нестор, по всем правам, должен занимать почетное место в Пантеоне Русской литературы, Русского просвещения, — там, где блистают имена бессмертных Кирилла и Мефодия, изобретателей славянской грамоты, которые научили наших предков молиться Богу на своем языке, между тем как вся Европа в священных храмах лепетала чуждые, непонятные, варварские звуки; там, где блистает имя Добровского, законодателя славянского языка, обретшего непреложные законы в движениях его коренных элементов, сообщившего филологии ее высокое достоинство; там, где мы благоговеем перед изображением нашего Холмогорского рыбака, Ломоносова, давшего нам услышать новую, чудную гармонию в отечественной речи; где возвышается памятник Карамзина, которого должны мы почитать Нестором нашего времени, идеалом Русского гражданина и писателя; куда перенесли мы недавно со слезами гроб Пушкина, который опустился далее всех в глубину Русской души и извлек из нее самые основные звуки. Туда, туда постановим мы… не портрет, но освященный образ нашего первого летописца, знаменитого инока киево-печерского, Нестора, провозгласим ему вечную память и будем молиться ему, чтобы он послал нам духа Русской Истории: ибо дух только, друзья мои, животворит, а буква, буква одна умерщвляет, по слову Св. Писания; мы будем молиться ему, чтобы он соприсутствовал нам в наших разысканиях о предмете земной его любви, о предмете самом важном в системе гражданского образования, в коем таится все наше настоящее и будущее, об отечественной истории; мы будем молить его, чтоб он подавал нам собою пример трудиться, не для удовлетворения своего бедного самолюбия, не из угождения своим мелким страстям, а в духе того смиренномудрия, которое внушило ему эти прекрасные слова, по замечанию одного из моих товарищей: „Аз грешный Нестор, мний всех в монастыре блаженного отца всех Феодосия“, — трудиться в духе горячей любви к отечеству, с искренним желанием научиться и узнать истину».
Летописец Василий:
«Приде Святополк с Давыдом Кыеву, и ради быша людье вси, но токмо дьявол печален бяше о любви сей, и влезе сотона в сердце некоторым мужем, и почаша глаголати к Давыдови Игоревичу, рекуще сице: „яко Володимер сложился есть с Василком на Святополка и на тя“. Давыд же ем веру лживым словом, нача молвити на Василка, глаголя: „кто есть убил брата твоего Ярополка? а ныне мыслит на мя и на тя, и сложился есть с Володимером; да промышляй о своей голове“. Святополк же смятеся умом, река: „еда се право будет, или лжа“, не веде. И рече Святополк к Давыдови: „да аще право глаголеши, Бог ти буди послух; да аще ли завистью молвишь, Бог будет за тем“. Святополк же сжалиси по брате своем и о собе, нача помышляти, еда се право будет? и я веру Давыдови. И прелсти Давыд Святополка, и начаста думати о Василке, а Василко сего не ведяше и Володимер. И нача Давыд глаголати: „аще не имеве Василка, то ни тобе княженья Кыеве, ни мне в Володимери“, и послуша его Святополк.
И приде Василко в 4 ноямьбря, и перевезеся на Выдобичь, и иде поклонится к святому Михаилу в манастырь, и ужина ту, а товары своя постави на Рудици; вечеру же бывшю приде в товар свой. И наутрия же бывшю, присла Святополк, река: „не ходи от именин моих“. Василко же отпреся, река: „не могу ждати; еда будет рать дома“. И присла к нему Давыд: „не ходи, брате, не ослушайся брата старейшего“; и не всхоте Василко послушати. И рече Давыд Святополку: „видиши ли, не помнить тебе, ходя в твоею руку; аще ти отъидет в свою волость, да узрит, аще ти не заимет град твоих Турова и Пиньска, и прочих град твоих, да помянешь мене; но призвав Кияны и емь, и дажь мне“. И послуша его Святополк, и посла по Василка, глаголя: „да еще не хощешь остати до именин моих, да приди ныне, целуеши мя, и поседим вси с Давыдом“.
Василко же обещася прити, не ведай льти, юже имяше на нь Давыд. Василко же всед на конь поеха, и устрете и детьскый его, и поведа ему, глаголя: „не ходи, княже, хотят ти яти“. И не послуша его, помышляя, „како ми хотят яти? а оно мне целовавше крест, рекуще: аще кто на кого будет, то на того будет крест и мы вси“. И помыслив си прекрестися, рек: „воля Господня да будет“. И приеха в мале дружине на княж двор, и вылазе противу его Святополк, и идоша в истобку, и приде Давыд, и седоша. И нача глаголати Святополк: „останися на святок“. И рече Василко: „не могу остати, брате; уже еси повелел товаром пойти переди“. Давыд же седяше акы нем, и рече Святополк: „да заутрокаи, брате!“ и обещася Василко заутракати. И рече Святополк: „поседита вы сде, а яз лезу наряжю“, и лезе вон, а Давыд с Василком седоста. И нача Василко глаголати к Давыдови, и не бе в Давыде гласа, ни послушанья: бе бо ужаслъся, и лесть имея в сердци. И поседев Давыд мало, рече: „кде есть брат?“ Они же реша ему: „стоит на сенех“. И встав Давыд, рече: „аз иду по нь, а ты, брате, поседи“. И встав иде вон.
И яко выступи Давыд, и запроша Василка в 5 ноямьбря, и оковаше и в двои оковы, и приставиша к нему стороже на ночь. Наутрия же Святополк созва боляр и Кыян, и поведа им, еже бе ему поведал Давыд, яко „брата ти убил, а на тя свечался с Володимером, и хотят тя убити и грады твоя заяти“. И реша боляре и людье: „тобе, княже, достоит блюсти головы своее; да еще есть право молвил Давыд, да приимет Василко казнь; аще ли неправо глагола Давыд, да приимет месть от Бога, и отвечает пред Богом“. И уведеша игумени, и начаша молитися о Василке Святополку, и рече им Святополк: „ото Давыд“. Уведев же Давыд, нача поущати на ослепленье: „аще ли сего не створишь, а пустишь и, то ни тобе княжити, ни мне“. Святополк же хотяше пустити и, но Давыд не хотяше, блюдася его. И на ту ночь ведоша и Белугороду, иже град мал у Киева, яко 10 верст в дале, и привезоша и на колех, оковина суща, ссадиша и с кол, и ведоша и в истобку малу. И седящу ему, узре Василко Торчина остряща нож, и разуме, яко хотят и слепити, възпи к Богу плачем великим и стенаньем. И се влезоша послании Святополком и Давыдом, Сновид Изечевич, конюх Святополч, и Дьмитр, конюх Давыдов, и почаста простирати ковер, и простерша, яста Василка, и хотяща и поврещи, и боряшется с нима крепко, и не можаста его поврещи. И се влезше друзии повергоша и, и связаша и, и снемше доску с печи, и възложиша на перси его; и седоста обаполы Сновид Изечевич и Дмитр, и не можаста удержат, и приступиста ина два, и сняста другую дску с печи, и седоста, и удавиша и рамяное яко персем троскотати. И приступи Торчин, именем Беренди, овчюг Святополчь, держа нож, и хотя ударити в око, и грешися ока, и перереза ему лице, и есть рана та Василке и ныне; и посем удари и в око, и изя зенищо, и посем в другое око, и изя другую зеницю, и том часе бысть яко и мертв. И вземше и на ковре, взложиша на кола яко мертва, повезоша и Володимерю. И бысть везому ему, сташа с ним перешедше мост Звиженьскый, на торговищи, и сволокоша с него сорочку кроваву сущю, и вдаша попадьи опрати. Попадья же оправши вложи на нь, и онем обедующим, и плакатися нача попадья, яко мертву сущю оному. И очюти плач и рече: „кде се есм?“ Они же рекоша ему: „в Звиждени городе“. И впроси воды, они же даша ему, и испи воды, и вступи в онь душа, и упомянуся, и пощюпа сорочкы и рече: „Чему есте сняли с мене? Да бых в той сорочке кроваве смерть приял и стал пред Богом“. О нем же обедавшим, поидоша с ним вскоре на колех, а по грудну пути, бе бо тогда месяц груден, рекше ноябрь; и приидоша с ним Володимерю в 6 день. Приде же и Давыд с ним, акы некак улов уловив, и посадиша и в дворе Вакееве, и приставиша 30 муж стеречи и 2 отрока княжа, Улан и Колчко…»