В жизни муромского князя Давыда и супруги его столько поэтических подробностей, что невольно зарождается мысль, не вошло ли в состав ее многое из Слова, посвященного этому князю? Замечательно, что есть еще муромское произведение — о князе Константине, в котором обнаруживается такой же склад.
СЛОВО ДАНИИЛА ЗАТОЧНИКА
Это слово полусерьезное, полушутливое, очень остроумное, замысловатое, наполненное пословицами и поговорками, рядом с местами из Священного писания, содержит просьбу, моление, к князю (вероятно, Юрию Владимировичу Долгорукому)[30] об оказании милости сочинителю, который сослан был на озеро Лаче (в нынешней Олонецкой губернии) и находился в крайней нищете.
Предлагаем несколько отрывков из слова — вот его начало:
«Вострубим, братие, яко во златокованные трубы, в разум ума своего, и начнем бити сребряные арганы, и возвеем мудрости своя. Боже, Боже мой! въскую мя еси оставил?.. Да разверзу во притчах гадание мое, провещаю во языцех славу мою. Сердце бо смысленого укрепляется в телеси его мудростию. Бысть язык мой трость книжника скорописца, и уветлива уста, аки речная быстрость. Но боюсь, Господине, похуления твоего на мя; аз бо есмь яко она смоковница проклятая, не имея плода покаянию: имею бо сердце аки лице без очию, и бысть ум мой яко нощны вран на нырищи…
Аз бо есмь, княже, яко трава блещанна, растуще за стению, на ню же ни солнце сияет, ни дождь идет: тако и аз, княже господине, всеми обидим есмь, зане огражен есмь страхом грозы твоея, яко оплотом твердым. Но не возри на мя, княже Господине, яко волк на ягня, но возри на мя, Господине мой, аки мати на младенца. Возри Господине, на птицы небесныя, яко ти ни орют, ни сеют, ни в житницу собирают, но уповают на милость Божию; тако и мы, княже Господине, желаем твоея милости: зане, Господине, кому любово, а мне горе лютое; кому Било озеро, а мне черные смолы; кому Лачь озеро, и мне, на нем седя, плачь горьки; кому ти есть Новъгород, а мне углы опали: зане не процвете часть моя…
…Господине княже! яви ми зрак лица твоего, яко глас твой сладок, и образ твой государев красен, и лице твое светло и благолепно, и разум твой государев, якоже прекрасный рай многоплодовит.
…Егда веселишися многими брашны, а мене помяни, сух хлеб ядущ, или пиеши сладкое питие, а мене помяни теплу воду пьюще, и праха нападша от места заветреня. Егда ляжеши на мягъкых постелях под собольими одеялы, а мене помяни под единым платом лежаща, и зимою умирающа, и каплями дождевными яко стрелами сердце пронизающе…»
Сочинитель был молодой человек:
«…Господине мой! не зри внешняя моя, но зри внутренняя: аз бо одеянием есмь скуден, но разумом обилен; юн возраст имею, а стар смыслом; бых мыслию, яко орел паряй по воздуху. Но постави сосуды скудельничи под поток капли языка моего, да накаплют ти сладчаиши меду словеса уст моих!»
Странная вставка в Слове есть о злых женах, которая не имеет никакого отношения к его содержанию: не заставлял ли Даниила князь жениться против его желания? В списке Ундольского: «луче бо ми железо варити, (нежели) ни со злою женою быти» и проч.
ЯЗЫК ГЛАВНОГО ПЛЕМЕНИ
«Словенскый язык и Русский одно есть», сказал наш древнейший летописец XI в.
В Сербии в XV столетии было мнение, что Священное писание было переведено первоначально «на тончайший Русский язык».
«Церковный язык есть русский язык», сказал знаменитый серб Юрий Крижанич (XVII в.) недавно из-под спуда открытый.
А мы ту же мысль выразим так: великороссийское нынешнее наречие есть древний церковный, наш древний письменный язык, проходивший с течением времени через известные степени развития и пришедший в нынешнее положение — есть органическое продолжение, развитие древнего языка, на который Св. Кирилл и Мефодий перевели Священное писание, или, по крайней мере, самое близкое к нему, родственное наречие.
Болгарским или сербо-болгаро-македонским можно называть его только в географическом смысле, ибо словенцы или словинцы, говорившие этим наречием, жили тогда в стране, известной вообще под именем Болгарии.
Формы письменного языка часто костенеют, между тем как народная речь течет своим потоком. Она врывается по временам в письменный язык, который, между тем, и сам, под пером писателей, подвергается своим изменениям. Сравните настоящую великорусскую речь с письменным и литературным языком; сравните язык петровский, ломоносовский, карамзинский, нынешний — между собой: сколько изменений на нашем веку, и в письме, и в устах! Еще больше должны мы предполагать их в древности, когда в языке было более жизненной силы.
На этом основании легко понять органическую связь между языком Св. Кирилла в Солуни, вариантом его (отменой) на Черном море, или Днепре, на Волхове, в IX веке, языком Нестора и Киевской летописи в XI и XII веке, языком летописей Московского периода, языком петровским, ломоносовским, карамзинским и нынешним.
Так точно замечает и г. Григорович, что «в развитии языка нашего, вместо влияния церковно-славянского языка справедливее признать постепенное исчезновение старых и возникновение новых форм».
Но каким же образом могло случиться, чтобы в Киеве, на Днепре, говорили тем же, или почти тем же языком, какой употреблялся где-то около Солуни, в нынешней Македонии, и на какой переведено Св. писание Св. Кириллом и Мефодием, языком, который так долго мы отыскиваем и не обретаем?
А как могло случиться, отвечаю я, что племена славянские рассыпались по всей Европе и представляли собой в историческое время растасованную колоду карт?
Это мы знаем, в этом мы уверены, и это мы положительно говорим:
Словене жили на Ильмене и в Словении, близ Адриатического моря.
Хорваты в Галиции, в Исполинских горах, в Полабье, Штирии и Иллирии.
Дреговичи между Припетью и Западной Двиной, в Булгарии и Германии.
Дулебы по Бугу и в Чехии, Паннонии.
Древляне в Волыни и Полабье.
Северяне по Десне, Семи, Суле и в Польше, по Дунаю.
Поляне на Днепре и Висле, и др.
Племя, что мы называем теперь великороссийским, могло, по расселении славянских племен с юга, жить в окрестностях Селуня, близ берегов Черного моря, на Днепре в Киеве, на Волхове в Новгороде, и в нынешней Великороссии.
Положение историческое мы принимали бесспорно, — нам следует теперь только распространить, так сказать, его, и придать ему смысл.
Если одно и то же племя жило в разных местах, то и говорило в этих местах одинаково: словене говорили сначала одинаково на Ильмене и на берегах Адриатического моря; хорваты в Галиции и Иллирии, дулебы по Бугу и Чехии.
Великороссияне (которых мы теперь так называем), могли жить и говорить сначала одинаково около Селуна, в Киеве, и нынешней Великороссии.
Эта одна речь в разных местах подверглась впоследствии разным влияниям.
Сам церковный язык, заключенный, так сказать, в формы, остановленный в своем движении, носит теперь по местам следы этих явлений. Но несмотря на их разность, все-таки единство языка, сходство в переводе Евангелия по Остромирову списку, в языке летописей и в настоящем живом русском языке, или великорусском, повторяю, гораздо виднее, чем в каких-нибудь других наречиях, например: нынешнем болгарском и церковном, нынешнем сербском и церковном и т. д. До сих пор из всех славянских, живых наречий, самое близкое к церковному, кирилло-мефодиеву языку, есть, без всякого сравнения, великороссийское. Сравните, например, молитву Отче наш на русском наречии и на всех прочих славянских наречиях: которое ближе к кириллову переводу? Наше.
Поведем рассуждение далее. Воображаю себе летописца Нестора или другого монаха, — как могло придти ему в голову ломать себе язык и завести новую речь, постоянно соображаясь с церковными образцами, которых не знал же он сполна наизусть? Можно ли писать на чужом наречии, не зная его? А знать его было нельзя! За всякой формой ему надо бы справляться. Как бы не забыл он ту или другую, и не запутался в своих выражениях. Что за насилие должно было делать себе! Кто мог выдержать это? Вероятно ли это? Если теперь во всяком нашем сочинении на церковном языке, например, молитвах, сочиняемых на новые случаи, просвечивают наши руссизмы, каким образом можно бы уберегаться от них в древности, без нынешних грамматических и филологических исследований и познаний? А в летописях, в грамотах, вы везде замечаете естественность, правильность, живость, а не мертвенность!
В повествовании нашем приведено много мест из летописей, по которым можно судить о живости языка: присоединим еще несколько строк, доказывающих ее разительно.
«Се, брате, ты еси ко мне от отца пришел, оже отец тя приобидил, и волости ти не дал; яз же тя приял в правду, яко достойнаго брата своего, и волость ти еси дал, яко ни отец того вдал, что я тебе вдал, и еще есмь и Русской земли приказал стеречи тобе».
Или:
«В правду-ли идеши на Изяслава? Гюрги рече ему: како хощу не в правду ити? Сыновец мой Изяслав на мя пришед, волость мою повоевал и пожегл, и еще и сына моего выгнал из Русьской земли, и волости ему не дал, и сором на мя возложил; а любо сором сложю, и земли мьщю, любо честь свою налезу, пакы-ли и голову свою сложю».
«Изяславль же посол приеха у Киев, поведа ему Святославлю речь, и что ему Володимир сказал. Изяслав же слышав, и не устряпа, но посла опять посол свои к Святославу, река ему: брате! хрест еси честный целовал ко мне, ако со мною быти, а ворожбу еси про Игоря отложил и товары его».
«Сыновец ваю Изяслав… перед вами не творится прав, но кланяеться и милости ваю хочеть; аз же не прост есмь ходатаи межи вами…»
«Яз переже всих дал есмь тобе волость сю, говорит великий князь Рюрик Ростиславич зятю своему Роману волынскому, ноже Всеволод наслал на мя, жалуяся про тебе, аж есми на нем чести не положили преже; я же есмь тобе являл вси речи его, ты же ми еси ее отступился по воле, а нам како любо ему было ю даяти. А нам без Всеволода нельзя быти, положили есмы на нем старейшиньство вся братья во Володимере племени, а ты мне сын свой, а то ти волость иная, той ровна».