Она проснулась, трясясь, в холодном поту. Голоса были правы. Нельзя было ему доверяться; значит, надо сделать так, чтобы он уехал домой. Ей было очень трудно не слушать того, что говорили ей голоса, но она как-то сумела казаться нормальной в эти последние несколько дней, и вот он наконец уехал.
Ее жизнь еще не кончена. Так сказали ей голоса.
Она поедет в Марчмонт, чтобы увидеть свою дочь.
Грета, как всегда перед тем, как Дэвид должен был прийти в гости, провела целый час в ближайшей парикмахерской, укладывая волосы. Хоть она и была уверена, что он ничего не заметит, так она чувствовала себя лучше. Затем она долго возилась на кухне, испекла бисквит и свои фирменные кексы, которые любил Дэвид. Она достала из буфета самый лучший сервиз и вымыла его, прежде чем поставить на стол. Взглянув на часы – он должен был прийти меньше чем через час, – она пошла в спальню, чтобы надеть юбку и блузку, которые приготовила заранее. Добавив немного туши, румян и нежно-розовой помады, она прошла в гостиную и села в ожидании звонка в дверь.
Она не видела его уже несколько недель, потому что он был в Голливуде, снимался в кино. Конечно, он всегда предлагал ей поехать с ним, но она знала, что это было только от его доброты. Кроме того, сама мысль о том, что придется ехать в аэропорт, садиться в наполненный людьми самолет и лететь в нем двенадцать часов, а потом оказаться в незнакомом месте, была для нее невыносима. Ей и так приходилось собирать все свое мужество, чтобы раз в неделю выбираться в местный супермаркет и в парикмахерскую. Всякий раз после таких вылазок она спешила домой и с облегчением выдыхала, вновь оказавшись в укрытии своей квартиры.
Дэвид был очень добр к ней, когда она пыталась объяснить ему свои страхи перед внешним миром; он говорил, что, возможно, это как-то связано с той ночью, когда ее сбила машина. Судя по всему, вокруг нее на тротуаре у светофора возле «Савоя» была толпа, ожидающая зеленого света. И кто-то толкнул ее сзади так, что она вылетела на дорогу перед машиной.
Грета думала, что это может отчасти объяснять ее агорафобию, в сочетании с фактом, что она потом провела много месяцев заключенной в тихой, замкнутой обстановке клиники. Она вспоминала день, когда ей сказали, что она может ехать домой, и как она в ужасе закрыла уши руками, когда Дэвид вывел ее на шумную лондонскую улицу.
Но было и еще одно чувство, которое она не могла никому объяснить. Все остальные в мире знали и понимали, кто они такие, и несли свою историю с собою повсюду. Она же была пустым сосудом, просто принявшим человеческий облик. Так что как бы она ни пугалась толпы и шума, тот факт, что ей надо находиться среди других, нормальных людей, заставлял ее испытывать глубочайшее отчаяние от осознания того, чего не хватает в ней самой.
Единственным исключением тут был Дэвид, может быть, потому, что он был первым, кого она увидела, очнувшись от комы. Он был с ней с самого начала ее убогого существования, и она полностью ему доверяла. Тем не менее даже притом что он был бесконечно терпелив с ней и делал все, что возможно, чтобы пробудить ее память, иногда она все равно ощущала его раздражение. Он снова и снова показывал ей бесконечные фотографии, которыми хотел напомнить ей о ее прошлом, но ее память оставалась все такой же пустой, и она видела, что это огорчает его.
Иногда, глядя из своего окна на третьем этаже вниз на шумную улицу, Грета думала, что живет в каком-то призрачном мире. Врачи считали, что она создает его себе сама. Они были уверены, что она может все вспомнить, потому что ни один из сканов ее мозга не показывал никаких внешних повреждений. Это означало, что потеря памяти была своего рода самовызванной; они говорили, что причиной могла стать психологическая травма.
– Ваше сознание просто решило, что оно не хочет ничего вспоминать, – сказал ей один из врачей. – Но ваше подсознание все знает. – Он предложил попробовать гипноз, и она честно подвергалась ему добрых три месяца безо всякой пользы. Затем были курсы таблеток – Грета предполагала, что антидепрессантов – которые, по словам другого врача, могли помочь ей расслабиться и убрать страх воспоминаний. Но все, что от них случилось, было только то, что она спала до полудня и потом весь день ходила полусонная. Потом были терапевтические сеансы, во время которых она сидела в комнате с женщиной, задающей ей нелепые вопросы вроде того, как она себя чувствует или что она вчера ела на ужин. Эта череда вопросов не на шутку раздражала ее; может, она и не могла вспомнить ничего из того, что было до аварии, но в том, что было после ее пробуждения, ее память была острой как бритва.
В конце концов, ко взаимному облегчению, все от нее отступились, закрыли все папки и заперли ее необъяснимое состояние в стальной медицинский шкаф.
Все, кроме Дэвида. Он, казалось, никогда не терял надежды, что однажды она вспомнит все. Даже если она сама уже на это не рассчитывала.
Одной из самых болезненных вещей было то, что, поскольку все доктора не могли найти причины для ее состояния, она постоянно испытывала чувство вины за то, что виновата во всем этом сама, что она могла бы решить проблему, если бы захотела. Иногда она видела в глазах других людей – особенно у ЭлДжей, в те редкие моменты, когда они с Авой приезжали в город и заходили к ней выпить чаю, – что они тоже так считают. И среди всего прочего Грета думала, что это хуже всего – что люди действительно думают, что она притворяется. Иногда, во время бесконечных, пустых, одиноких вечеров, Грета плакала от злости и раздражения, что кто-то может думать, как будто ей может нравиться такая жизнь. В самые темные минуты она думала, что лучше бы погибла в этой катастрофе, чем жить вот так, влача это одинокое жалкое существование.
И если бы не Дэвид, она, возможно, и сделала бы что-нибудь, чтобы положить конец этой жизни. Никто бы не скучал по ней; она не была ни нужна, ни полезна никому на свете, просто тягость. И именно поэтому она следила за тем, чтобы не требовать от Дэвида слишком много, – хотя всякий раз, когда он вставал, чтобы уходить, ей хотелось кинуться ему на шею, попросить его остаться с ней навсегда и сказать, что она любит его больше всего на свете.
Эти слова часто были готовы сорваться с кончика ее языка, но она всегда старалась вовремя остановиться. Какую жизнь она могла бы ему предложить? Женщина, которая подскакивает от звука телефонного звонка, которая готова скорее умереть, чем выйти из дома и пообщаться с многочисленными друзьями Дэвида, которая даже через миллион лет не могла представить себя путешествующей куда-то дальше, чем на соседнюю улицу, не говоря уж об Америке или о недавно купленной Дэвидом квартире в Италии.
«Я могу только печь ему кексы». – вздохнула она про себя, услышав звонок в дверь.
– Привет, Грета, ты сегодня прекрасно выглядишь, – сказал Дэвид, целуя ее в обе щеки и вручая ей букет тюльпанов. – Они такие красивые, я просто не мог их не купить.
– Спасибо, – сказала Грета, тронутая этим жестом.
– Ты раньше любила тюльпаны, – сказал он, проходя в гостиную, усаживаясь поудобнее и разглядывая кексы. – О, мои любимые. Я вообще-то должен был сесть на диету, но как я могу устоять?
– Пойду поставлю чайник. – Грета поспешно вышла на кухню. Она включала его только несколько минут назад, зная, что во второй раз он закипит быстрее, потому что ей не хотелось терять ни минуты из тех, что она могла провести с Дэвидом.
Внеся вскипевший чайник, она поставила его на стол и села напротив Дэвида.
– Ну, как там, в Голливуде? Ты пробыл там дольше, чем собирался.
– Да, съемки затянулись, так часто бывает. Я рад, что вернулся домой. Это не то место, где я хотел бы оставаться дольше, чем нужно.
– Ну, зато ты там загорел, – весело заметила она, разливая чай.
– Ты тоже выглядишь так, будто бы тебе не помешал загар, Грета. Я знаю, я всегда это говорю, но тебе правда пошло бы на пользу гулять и дышать свежим воздухом. В Грин-парке сейчас так красиво, цветет столько летних цветов.
– Звучит неплохо. Может, я и схожу как-нибудь.
Они оба знали, что это неправда.
– Ты будешь занят в ближайшее время?
– Очень, – сказал Дэвид. – Кроме всего прочего, я собираюсь в Марчмонт на эти выходные. Аве исполняется восемнадцать, а потом, конечно же в августе, будет празднование восьмидесятипятилетия мамы. Я полагаю, ты получила приглашения на оба праздника?
– Да, и я уже написала ответы и приложила деньги к открытке для Авы. Прости, Дэвид. Я просто… Я не могу.
– Я понимаю, хотя мне очень жаль. Мы все хотели бы тебя там увидеть.
Грета с трудом сглотнула, понимая, что снова подводит его.
– Ну, может быть, в другой раз, – сказал Дэвид, тоже прекрасно понимая ее неловкость. – Грета, у меня есть новости.
– Правда? Какие же?
– Ну, я решил взять себе долгий отпуск.
– И ты перестанешь работать?
– Да, на какое-то время.
– Господи, это и правда новости. А что же ты тогда будешь делать?
– Я решил поехать посмотреть мир. У меня есть один друг – Виктория, или Тор, как все ее называют, – и мы с ней отправимся в путешествие. Индия, Гималаи, Тибет, а потом пройдем по Китаю путем Марко Поло. Вот почему я не должен был есть еще один из твоих чудесных кексов, – хихикнул Дэвид, делая именно это. – Я должен привести себя в форму для поездки.
– Да… Это звучит очень интересно, – сумела выдавить Грета, решившая не подавать виду, какой кинжал Дэвид только что вонзил в ее сердце.
– Я уеду на шесть месяцев, а может, и дольше. И ты понимаешь, Грета, ведь это значит, что мы с тобой какое-то время не увидимся, но я правда понял, что или сейчас, или никогда. Я ведь старею.
– Ну конечно! – Грета изобразила энтузиазм. – Ты заслужил отдых.
– Ну, я не совсем уверен, что это можно будет назвать именно так, но мне определенно пойдет на пользу вырваться из этого круговорота. Ты же справишься тут без меня?
– Ну конечно справлюсь. Кстати говоря, я тут как раз начала читать собрание сочинений Чарльза Диккенса, и это занимает много времени. А после него я перейду к Джейн Остин. Если в моей потере памяти и есть что-то хорошее, так это то, что я могу заново перечитать всю классику, словно в первый раз! – радостно улыбнулась Грета. – Пожалуйста, не волнуйся за меня. Все будет в порядке.