Но Эми Паркер бросило в жар; пропади она пропадом, эта статуя, думала женщина, поворачивая за угол дома к той двери, которая ее впустит. На этой стороне насадили рощицу гардений с чопорными листьями и воздушными цветами, и не сразу нашла бы Эми Паркер выход из ее полумрака, если б не заметила открытое окно и ее не охватил бы непреодолимый соблазн. Она замедлила шаг и без всяких угрызений совести стала продираться сквозь листву, чтобы заглянуть в это окно.
Оно светилось в полумраке – в комнате, куда она заглянула, горела большая лампа под опаловым абажуром и мигали от ветерка огоньки свечей в серебряном канделябре. Как видно, жара заставила устроить сквознячок, занавеси были отдернуты и открыта дверь, ведущая в глубь дома, к другим тайнам и другим огням. Эми Паркер разглядела в комнате несколько человек, – пожилые, солидные господа в черном и один помоложе и поразвязней. Всех скрывала тень, белели только манишки и поднятые сосредоточенные лица. Они были публикой. Это Мэдлин обратила их в изваяния. Она стояла там. И затмевала собою даже свет лампы.
Эми Паркер, пропахшая ароматом цветов, шагнула дальше в опьяняющую темноту, куда от дома тянулись ветки жасмина, с легкой дрожью гладившие лицо незваной гостьи. Отсюда она, незаметная, как ночной мотылек, могла наблюдать, но не слышать. Она и не хотела слышать. Ей стало бы жутко. Да она и ничего бы толком не расслышала из-за оглушающего стука сердца.
Вот Мэдлин подняла руку, и мужчины обвели эту руку глазами, будто то была не обыкновенная плоть, а нечто из ряда вон выходящее. Рука повелевала ими так же, как и губы, лепившие для них слова, которым они смеялись. Пожилые смеялись, идиотски раскачиваясь, будто от удара в живот. Но молодой человек, который оказался молодым Армстронгом, смеялся только потому, что это, как ему думалось, доставит тайное удовольствие Мэдлин, как если бы они были наедине и он держал ее в объятиях. Он старался обласкать ее своим смехом. Но Мэдлин почти не обращала внимания на тех, кто находился с нею, в этой комнате. Она говорила для одной себя. Или же поправляла жемчуга. Или оглядывала свои обнаженные плечи. И опускала глаза на ложбинку между грудей, прикрытую розой. Мэдлин была ледяной. И платье у нее было леденистое, оно словно срослось с ее великолепным телом и иным быть не могло. В эти минуты Эми Паркер совсем позабыла, что видела ее в других обстоятельствах и одетой по-другому.
Затем мистер Армстронг встал со своего места возле окна; тут, поближе к вечерней прохладе, он, должно быть, просматривал какие-то бумаги и письма до того, как стемнело. Его, как видно, ничуть не стесняли гости. Он платил за их присутствие и был достаточно богат, чтобы не церемониться с ними. Помахивая пачкой распечатанных писем, он прошел по своей комнате, будто она была пуста, налил в бокал вина, которое пили гости, и выпил, думая о чем-то своем. Но это как-то омрачило общее веселье от рассказа Мэдлин. Смех постепенно замер, сменившись хоть и искренними, но чуть-чуть язвительными улыбками. Гости заерзали, допили свои бокалы, а Мэдлин смотрела в свой бокал, на вино, которого ей не хотелось. Пока не подошел Армстронг и, не спрашивая, взял из ее пальцев бокал и поставил. Она явно предпочла бы швырнуть его на пол.
Потом они, эти фигуры в комнате, поодиночке стали то вставать, то садиться, и, как казалось, без всякой цели. Они никогда не смогли бы объединиться, ибо по природе своей были несоединимы. Они так и останутся хрупким металлом, который могло бы покорежить одно дуновение ненависти. И Эми Паркер почувствовала, что задержалась слишком долго. Легкий ветерок пробрался под гобелен, дорогую вещь, за которой мясник ездил в Европу, – дамы и господа на серебряных лошадях, и лес колышется, и лошади подрагивают на ветру. Вся комната заколебалась, как колыхающийся гобелен. Огоньки свечей стлались по воздуху, как огненные волосы, золотая фольга на винной бутылке мерцала в дрожащем свете. Мэдлин отошла и села на стул, который молодой Армстронг – говорили, будто она собирается за него замуж, – вдавливал в пол, чтобы он не сдвинулся с места. Не замечая ни его силы, ни преданности, она сидела на резном стуле, скрывая скуку за спицами веера. Пожилые господа, которых сегодня научили смеяться, преодолели досаду на поведение хозяина и держались поодаль, улыбаясь и ожидая какой-то разрядки.
Эми Паркер начала уставать от груза потрошеных уток и всего того, что она не могла понять в увиденной сцене. Она вздохнула и отошла от окна. Там все кончилось или пошло как-то по-другому. Она зашагала по темной рощице, где сейчас потянуло какой-то гнилью, перешибавшей запах ночных цветов, и подошла к входу для прислуги.
Дверь открылась, обдав ее запахом жарящейся говядины, разноголосым смехом и громкими сетованиями. Она робко вошла, ступая по чистому полу, растерявшись от яркого света и стыдясь даже лучших своих чулок.
– Я принесла уток на завтра, – произнесла она голосом, от которого ее дети вскинули бы на нее глаза.
– Как раз вовремя, – отозвалась миссис Фрисби, женщина, в общем, незлобивая.
И хлопнула дверцей плиты.
– А, чтоб тебя! – сказала она. – Проклятая плита. Чтоб они все сгинули со своими плитами! Осточертело мне все на свете! На будущей неделе пусть ищут себе другую. Я уезжаю на побережье.
– И будешь жить на ихнее «спасибо»? – спросила Уинни, поправляя зубчики наколки так, чтобы они казались еще острее.
– Да боже сохрани, – сказала миссис Фрисби. – Одна дама приглашает жить у нее только за удовольствие побыть в моем обществе. И завтрак в постели, ежели я не возражаю против хлебных крошек.
Все захохотали, и громче всех девушка с дубоватым лицом, сбивавшая яйца; она недавно приехала из Ирландии, и звали ее Кесси.
– Мы позабыли про миссис Паркер, – сказала миссис Фрисби, когда ей удалось унять смех. – Присядьте, милая, мы вам откроем один секрет.
Она достала из шкафа бутылку, шелестевшую золотой фольгой, точно такую, из какой пил мясник с гостями; подмигнув и для изящества отставив мизинец, она налила полный бокал.
– Оно постояло открытым, – сказала она, – и маленько выдохлось. Но вознесет вас, куда вы только захотите.
– Я еще никогда не пила вина, – сказала Эми Паркер.
У горничной Уинни лицо вытянулось и стало тоньше. Она вытащила из кармана замшевую шлифовку и принялась яростно тереть ею ногти.
– На прежнем моем месте, – сказала она, – у нас, девушек, вина бывало – хоть залейся. Гостей звали то и дело. Через день званые завтраки. Сам-то настоящий джентльмен был не то, что этот, только-только из печки.
– Тц-тц, – цокнула языком миссис Фрисби. – Он хорошо платит. И сам, бедняга, неплохой. – Она размякла от вина и паров жаркого, а грустные мысли о некоем пропавшем матросе улетучились вместе с отрыжкой. – Извините, – сказала она, заглядывая в кастрюлю. – От этих опивков мне не по себе. Выпьешь, а потом расплачивайся!
Молодая ирландка тряслась от смеха над миской с яйцами, которые она все взбивала и взбивала.
– Ты, девушка, осторожнее, а то пена пойдет через край.
К тому времени кухня наполнилась теплом и мерцающими отсветами. Эми Паркер потягивала вино из бокала, который она держала бережно, как цветок, и глядела в него, прислушиваясь к отзвукам жизни, что шла в другой части дома. Вино разливалось у нее по жилам, искрилось в голове, и сейчас она готова была вскочить и ринуться в завешенную сукном дверь и где-то там предстать перед Мэдлин.
– Красивая она, – сказала Эми Паркер.
– Кто? – спросила миссис Фрисби. – Эта колода из графства Корк?
Кесси хихикала и взбивала яйца, будто только эти два занятия и были ей доступны.
– Мэдлин, конечно, – спокойно сказала Эми Паркер. Губы ее нежно сложились бантиком, выговаривая это имя, которое она никогда еще не осмеливалась произнести вслух.
В наступившем молчании Уинни сунула в карман замшевую шлифовку и потуже обтянула передником свою плоскую грудь.
– Мэдлин очень красивая, – уже осмелев, повторила Эми Паркер.
– Ну, – сказала миссис Фрисби, погружая в суп половник, – мы в постели ее не видали.
– Это уж кто-то другой ее увидит, – засмеялась Уинни.
А Кесси хихикала в брызгах яичной пены.
Миссис Фрисби подняла половником густые клубы пара, сквозь которые просвечивало ее пророческое лицо, и суп, золотая жидкость с мелкими кусочками моркови, каскадом полился в тарелки.
– Кто-то другой. Если только это кому-то удастся. А кто этот кто-то?
Она разливала бульон, и в клубах пара ее серое лицо приняло трагическое выражение.
– Не очень-то прозрачный, будь он проклят, – мрачно сказала она. – Ну и плевать, и такой проглотят. И жиру многовато. Зато тарелки французские.
Но Эми Паркер все казалось великолепным.
– Мне б хотелось посидеть с ней рядом, – сказала она, – вот под той занавеской в комнате, с лошадьми которая… Посидеть бы с ней рядышком. Я б ей рассказала про мой сон, если б его припомнила. Много есть про что рассказать, а я не умею. Когда мы поженились, я посадила розу, но мы про нее никогда не говорили. А роза такая красивая, лучше нету. Понимаете, я много чего знаю. А рассказать не могу. Между нами говоря, миссис Фрисби, у мужа почтмейстерши такая же беда. Он что-то знает, только молчит.
– Господи, помилуй! – воскликнула миссис Фрисби. – Вам пора домой, миссис Паркер.
– Надо же, от одного бокала, – сухо, будто вдруг позавидовав, проговорила Уинни, балансируя на одной руке подносом с тарелками.
– Да, да, – сказала Эми Паркер.
– Вот деньги за ваших уток, – сказала миссис Фрисби, бросая на стол несколько монет. – И если они не очень нежные, это не моя забота. Желудки у них, видите ли! Осточертело мне. Был у меня когда-то друг, он умер, и когда его вскрыли – вы не поверите! – там оказалась утка. Он был просто набит утятиной!
Эми Паркер готова была поверить чему угодно.
– Утятиной! – взвизгнула миссис Фрисби. – Ха-ха-ха!
Наверно, ее было слышно там, за суконной занавеской, куда скрылась Уинни. Сукно колыхнулось и опять стало на место.