– Ты повзрослел, – сказала она, глядя на него почти стыдливо.
Ей хотелось бы разглядеть его при дневном свете.
Он шагнул к ней, тронул за локоть и спросил:
– Ты принесла, что я просил, мама?
– Да, – ответила она. – Ты небритый, Рэй.
– Я приехал на попутном грузовике, – сказал он. – Из Мельбурна. А туда добрался на фрахтовом судне. С запада.
– Из Олбэни?
– Да. Из Олбэни. И из Брума. Одно время я жил в Кулгарди.
– Ты везде побывал.
– Всегда найдется новое местечко.
– А мы думали, ты в Олбэни. Ты писал – работаешь в какой-то фирме.
– Что там у тебя? – спросил он, заглядывая в корзинку, единственный и неразгаданный предмет в этой комнате.
– Кой-чего пожевать, сынок, – сказала мать, она и забыла, какое это удовольствие – смотреть, как он ест.
И он стал есть, торопливо и жадно, оторвал куриную ногу, разломал пополам хлеб, крошки приставали к губам и сыпались на пол. Он был некрасив, когда ел. Щеки казались мясистее и блестели от желтого жира, не попавшего в рот, зубы выгрызали остатки поджаристой кожи на кончике кости; Рэй был особенно жаден до хрустящей кожи.
– Ты так изголодался? – спросила женщина, глядя на путника, которому она дала поесть, а он случайно оказался ее сыном.
– Я со вчерашнего дня в дороге.
Он швырнул в угол обглоданные куриные ноги и грудину с маленьким сморщенным сердцем.
Потом он вздохнул и облегченно выпрямил плечи.
– Надо было яблочков захватить, – сказала мать, представив себе, как его зубы вгрызаются в яблочную мякоть.
Он был довольно мускулистый и еще не погрузнел. Он шагал по комнате и весь золотился, когда попадал в полосу света.
– Живу хорошо, – сказал он, утирая рот и моргая.
Ей было приятно смотреть на него.
– Ты можешь мне рассказать про себя? – спросила она. – Что ты делал, что видел.
Она стояла, опустив на темную юбку скрещенные руки. Ощущение огромной неловкости вытеснило все мысли из ее головы.
– А ты свою привычку не бросила, мать, – сказал он, и лицо его слегка подернулось, что, видимо, бывало у него в минуты самообороны, – эту самую привычку допрашивать. Ты, наверно, могла бы убить человека, лишь бы посмотреть, чего там у него внутри.
– После стольких лет, – возразила она, начиная распаляться, – я имею право на какие-то объяснения.
– А, ну конечно, – сказал он, глядя себе на ноги, – только объясненья ничего не объясняют.
– Так чего нам от тебя ждать? – сказала она, уже гораздо жестче. – Чем ты можешь похвалиться?
– Ничем.
Она убедилась в его беззащитности и заплакала о нем. Этого она ждала много лет.
– Ох, Рэй, – всхлипнула она и положила руки ему на плечи, надеясь на утешение.
Им вдвоем стало невыносимо тесно в этой комнате. Некуда уйти друг от друга, как будто все было заставлено мебелью. Пришлось смириться. Тем более, что он еще не получил денег, а она, его мать, не истерзала себя до предела.
Почувствовав, что она плачет у него на плече, Рэй застыл, как загипнотизированный.
– Это я виноват, – проговорил он.
– Нет, – сказала мать, – все мы виноваты.
Она прижала мокрый носовой платок к распухшему от слез носу.
– Надеюсь, что ты хотя бы честный, Рэй, – сказала она.
– Что значит честный?
– Ну, – сказала она, – что ты не совершал никакого преступления.
– С чего это? – спросил он. – А ты совершала?
Заброшенный дом со всех сторон теснили ночь и деревья. Вокруг стояли сосенки, пошедшие от тех, что горели, как факелы, в ночь пожара. Сосенки кололи стены дома и скреблись в окна. И во всем была давящая тревога.
Минуты шли, заставляя женщину поверить, что на ней нет никакой вины. Да и с чего бы? Ведь она никого не убила, ничего не украла.
Молодой человек, поняв выгодность своего положения, не преминул им воспользоваться.
– Слушай, мама, мне еще далеко топать. Давай-ка эти денежки. У меня в Кернсе встреча назначена с одним малым, у него там фрахтовое дело. Я войду в пай, если вовремя поспею.
– Ты правду говоришь? – спросила она, доставая деньги из-за пазухи.
Он засмеялся, глядя на бумажки.
– Ты мне не веришь. И не без основания. – Смеясь, он взял деньги.
– Я тебе верю, – вздохнула она. – Стара я стала, чтоб спорить.
Он быстро пересчитал деньги.
– Остался бы ты хоть ненадолго, Рэй, – сказала мать. – Останься, поговори с нами немножко. Отцу с коровами поможешь. Я испеку яблочный пирог. А помнишь пудинг с почками, ты его так любил.
Но Рэй Паркер, можно сказать, уже уехал. В поездах он протягивал ноги на сиденье напротив и, не глядя, чувствовал мельканье телеграфных столбов. Он насвистывал сквозь зубы. Резался в карты с коммивояжерами в поездах, с коммивояжерами в серых пыльниках, и маху не давал. Иногда, если это его больше устраивало, он сворачивал с дороги и шагал пешком напрямик по полям, по чужим владениям, и это его ничуть не смущало. Он отламывал початки кукурузы и жевал на ходу. Он срывал ветки со сливами и выплевывал кислые косточки. Ночевал он в кузовах грузовиков, подбиравших его на дороге, спал на куче мешков, которые пахли мешковиной и тем, что в них было. Несмотря на тряску и грубую, колючую мешковину, он отлично высыпался, потом спрыгивал и, помочившись, балагурил с людьми при свете звезд. В маленьких городишках девушки высовывались из окон и глядели на него. Ему нравились грудастые. Под их тяжестью скрипели железные кровати, у одних девиц были лица сальные, у других – перепудренные. Пресытившись, он уходил.
– Пора тебе остепениться, Рэй, – говорила мать в пустой комнате. – Найди себе хорошую, постоянную девушку.
– Ха, – засмеялся он, застегивая пуговицу на кармане с деньгами. – Была у меня одна постоянная шлюшка в Олбэни.
– И что ж случилось с девушкой?
– Я ушел.
– Ну, тебе, наверно, виднее, – сказала мать не без облегчения, чувствуя, что время ускользает из ее рук.
Он стоял, позолоченный светом, и это был тот самый мальчик, что когда-то глядел на мраморные часы.
Что ж, она меня за дурачка считает, что ли? – подумал молодой человек.
– Мне пора идти, мама, – сказал он.
– Дай мне на тебя посмотреть.
Они приблизились друг к другу в огромной комнате, втиснутой в темноту только для них. Мать целовала его. Но где же отец, думал он, я о нем и не спросил, заметила она или нет? Старый хрен сейчас читает где-то там газету, держит ее перед собой, как доску. Молодой человек отвел глаза, как всегда, когда его целовали, но покорился. И вдруг прикрыл глаза, – слишком сильным ударом обрушилось на него детство, с его опустошенными до дна кастрюлями, с поцелуями, обдававшими его летним теплом. Как будто мать, просто играючи с ним, спрятала его игрушки.
– Рэй, – сказала она, глядя ему в лицо, – не верю я, что ты уйдешь.
И вглядывалась ему в глаза.
– Ты не уйдешь.
И вглядывалась в его зрачки, хотя при этом свете она и себя не смогла бы разглядеть.
– Чего ты все ищешь, я не знаю, – сказала она.
Бывали такие летние дни, когда она сама начинала верить, что с этим тихим покоем пришло постоянство.
И она поцеловала его еще раз, так крепко, как еще не целовала, и дрожа ожидала, что ей ответят тем же губы этого молодого человека, который случайно оказался ее сыном.
– Ну, слушай, – засмеялся он, обращая все это в шутку, – я же говорю, мне надо идти.
И повел плечами, чтобы стряхнуть ее руки, точно застенчивый мальчишка или собака. Так действовала на него мать. Собаки, когда их гладят, в блаженном смятении крутятся волчком и сшибают что ни попадется.
– Да, да, – тусклым голосом сказала мать.
Она поправила шляпу, которая ее старила. Такие шляпы можно увидеть в автобусах на женщинах, что сидят рядком на длинном заднем сиденье. На шляпе были натыканы какие-то украшения, которых не замечаешь, если не вглядеться, да и то не сразу разберешь, что это такое.
– Ну, пока, мама, – сказал сын.
Рэй Паркер имел обыкновенье, прощаясь, крепко поддавать человеку под локоть.
– До свиданья, Рэй, – отозвалась мать.
Голос ее звучал сдавленно. Надо было что-то проглотить, чтобы протолкнуть застрявший в горле ком.
– Я тебе напишу, как у нас пойдут дела, – сказал он со смешком, когда у порога открытой двери встала ночь.
Эта комната, для чего-то пристроенная, выполнила свое назначение. В нее хлынула листва.
– Мне все интересно знать, – сказала она. – Хоть открыточку пришли.
Он бессмысленно засмеялся и вышел, оглянувшись на нее.
О господи, подумал он, чувствуя, как горячо взмокла его шея.
Был один дом, такой же большой, куда он однажды залез, просто-напросто разбив стекло. В том доме, где он на время стал хозяином, Рэй издавал звериные звуки, кривляясь перед портретами и набивая полный рот глазированными фруктами, пока множество невинных и случайных предметов не вызвали в нем уважение и даже теплую симпатию к их владельцам, и он ушел, взяв только пресс-папье да маленькую филигранную шкатулочку.
И Рэй Паркер, оглянувшись на мать, стоявшую в своей неказистой шляпе среди объедков и крошек на полу этой комнаты, стал неслышно пробираться сквозь темноту, смутно грустя о чем-то, что никогда не сбудется. Его ладное, но праздное тело возмужало и стало массивнее. Он возмужал, но еще недостаточно повзрослел.
А Эми Паркер все скатывала носовой платок в комочек и чуть не швырнула его в мусор, но вовремя спохватилась и подняла свою корзину. Там лежала тряпочка, которой она прикрыла курицу от посторонних глаз; тряпку она выстирает в понедельник. Она поглядела на пол, замусоренный крошками и костями, – неужели жизнь опять пойдет своим чередом и она сейчас примется подметать? Но прибежала, либо внеслась вместе с ворохом листьев, мышь и тотчас же стала хозяйничать на досках пола. Эми Паркер будто с огромной высоты глядела на ее неуемную возню, в безмолвии этого дома, куда просачивалась сырость сквозь щели, а выше – сквозь холодный кирпич, и оседала плесневыми грибками на дереве оконных рам и дверей.