Наконец в живых остался только один пигмей — тот, которого они с таким упорством защищали. Он лежал на маленькой площадке между валунов.
Это был сморщенный старик, который раскинулся на примитивных носилках, похожий на грязное пятно. Вокруг него кучами лежали трупы воинов. Ни один из них не подавал признаков жизни. Крохотные обезглавленные трупы, похожие на убитых цыплят. Старику, забрызганному кровью его соплеменников, было не меньше ста лет. Его тонкая кожа напоминала пергамент, а пальцы казались лишенными плоти костями. Это был живой труп, голая мумия, тень человека, который уходит в небытие и которого некому оплакать. Но его глаза пылали ненавистью, губы шевелились, с натугой шепча слова на местном наречии, которое я понимал с огромным трудом. Что это — старофранцузский диалект? Я уже давно уяснил, что попытки идентифицировать язык слишком часто приводят к заблуждению.
— Ты похитишь наше последнее сокровище, принц Сереброкожий? — Он свирепо смотрел на меня, пытаясь поднять дрожащей рукой окровавленную погремушку, украшенную маленькими черепами животных. — Твой народ отнял у нас все, чем мы владели. Вы оставили нам только позор, и мы не заслуживаем ничего кроме смерти. — Я не видел смысла убивать его. Убийство беспомощных созданий всегда внушало мне омерзение, и по этой причине я служил мишенью для насмешек в Мелнибонэ, когда был молод. Старик был все равно что мертв, его хриплое дыхание замедлялось, вырываясь из груди с все большей натугой. Но невзирая на свою немощь, он продолжал шептать мне, распростершись на грубых носилках:- Я Ипкаптам, Два-Языка.
По его телу разливалась смертельная бледность. Какая-то сила по капле вытягивала из него жизнь, но мой меч, который я к этому времени вновь вложил в ножны, не был в этом повинен.
— Мои люди погибли? — спросил он.
— Все, кому вы приказали сражаться со мной, — ответил я. — Зачем вам потребовалось убивать меня?
— Ты наш враг, Бледный Ворон, и знаешь об этом. У тебя нет души. Ты хранишь ее в теле птицы. Ты обратил против нас свою сталь. Ты заберешь самые дорогие для нас сокровища и слишком многое узнаешь о страстях наших покровителей. Какая разница, где мы теперь окажемся и с чем нам доведется столкнуться? Алчность и глупость людей втаптывают в грязь их самые сокровенные мечты. На нас лежит печать человеческого проклятия, и мы вымираем в этой сфере. Останется лишь легенда о том, как мы обманывали себя, о том, как мы уверовали в свое превосходство.
Пукавачи пришел конец. В мире есть только две реальности, которые имеют значение — голод и внезапная смерть…
Эта речь истощила его силы. Я мягким движением руки предложил ему отдохнуть, но он не умолкал:
— Ты и есть тот мужчина, которым стал юноша?
Я не понимал его и решил, что он бредит. Но потом он отчетливо произнес:
— Только старики, женщины и дети будут оплакивать пукавачи. Наше древнее племя смирилось с гибелью. Нас больше нет. Когда-нибудь даже наше имя будет забыто.
Теперь, когда кровавое упоение схваткой улеглось, моим первым побуждением был успокоить его, но я не знал, как это сделать.
Я опустился на колени среди красных комков плоти, в которые превратил его людей, и взял сморщенную ладонь старика.
— Я не желал вам зла и шел бы своей дорогой, если бы вы не напали на меня.
— Знаю, — ответил он. — Но мы знаем и то, что наш смертный час уже пробил. В наших записях указано, что черный клинок уничтожит нас, если мы выпустим его на волю. Все, что мы пытались свершить, заканчивалось неудачей. Клятвы остались неисполненными и высохли на умирающих губах. Нам пора умереть. Все наши сокровища украдены. Все наши похвальбы оказались пустыми. У нас отняли достоинство. Нам нечего принести к своим очагам, кроме позора. Поэтому мы умерли с честью, пытаясь вернуть себе черный клинок. Ведь это твой сын похитил его?
Изможденное лицо старика казалось черепом, обтянутым пергаментной кожей. Его глаза сверкнули, но, прежде чем я успел ответить, вновь угасли.
— Но, может быть, ты не имеешь к нему никакого отношения? — Шаман приподнялся в носилках и вытянул руку, чтобы прикоснуться ко мне. Он чуть слышно запел, но я понял, что он обращается не ко мне, а к духам, в которых верил. Старик заглядывал в мир, становившийся намного более реальным для него, чем тот, который он покидал.
Он умер сидя и оставался в этой горделивой позе до тех пор, пока я не уложил его и не закрыл ему глаза. Его люди умерли так, как хотели — с честью пали в бою против старого врага. Их останки казались крохотными, словно трупики детей, и меня охватили мучительные угрызения совести. С другой стороны, эти люди упорно пытались меня убить. Взяв верх, они уже сейчас обдирали бы кожу с моего еще не остывшего тела.
В конце концов я решил не хоронить их, а оставить на съедение стервятникам, которые кружили над моей головой, привлеченные дуновением ветра, пропитанным запахом крови.
Вскоре я смог отчетливо рассмотреть то, что предстало моим глазам, но все же был озадачен. Я увидел огромного слона с открытым паланкином и каноэ из березовой коры вместо полога. На слоне сидел индеец, одежда и украшения которого напоминали наряды какатанава и племен, некогда населявших леса Северной Америки. Может быть, это могиканин? Я решил, что передо мной один из вождей. Не обращая внимания на слетевшихся грифов, он пристально разглядывал то, что его окружало.
Это зрелище казалось мне еще страшнее из-за полного безмолвия.
Черный, ужасный на вид и абсолютно бесшумный смерч, тонкий и бушующий у основания, широкий и зловещий вверху, казался почти идеальной перевернутой пирамидой. Он загораживал путь от берега к острову, каким-то устрашающим образом гармонируя с золотой башней, стоявшей позади. Серебряная тропа внезапно оборвалась, как будто смерч поглотил ее. Исчезла и дорожка, проходившая к острову по льду. У меня возникло ощущение, что я приблизился к центру мира. Однако по сравнению с тем, что ждало меня впереди, пройденный мной путь казался легкой прогулкой.
Все силы, враждебные Равновесию, собрались здесь, чтобы дать бой его защитникам. Теперь мы имели дело не с противоборствующими философиями Закона и Хаоса, а с самим Духом Лимба, безумным, но могущественным созданием, которое стремится к смерти, жаждет смерти, но не только для себя. Он хочет, чтобы все сущее кануло в небытие, поскольку только все сущее он считает равным себе. Когда все иные убеждения терпят крах, остается лишь один логичный выход — убить себя и всех тех, до кого дотянутся твои руки. Пример фашистской Германии подсказывал мне, что мимолетные злобные сны порождают чудовищ, ночные кошмары которых определяют существование всех нас.
Невзирая на свой обычный скептицизм я не сомневался, что именно эта рвущаяся на свободу сила приняла вид сверхъестественного смерча. Не было никаких сомнений и в том, что он намерен преградить путь тем, кто бросил ему вызов. Я понимал, что присутствую при магическом событии значительного масштаба. Я оглядывался в поисках укрытия, буквально физически чувствуя, как вокруг меня сгущается злоба. Вся злость мира сконцентрировалась в этом неподвижном вихре. Будь я по-прежнему верующим, то решил бы, что передо мной воплощение самого Сатаны. Я благоговел перед одиноким воином, который отважился бросить ему вызов.
Сейчас меня окружала гнетущая томительная тишина. Двигаться вперед было практически невозможно. Можно было подумать, что я иду сквозь плотную жидкость, а не воздух.
Огромное животное оказалось мамонтом; как и индеец, оно застыло в неподвижности.
Потом я увидел в тени огромного мамонта женскую фигуру. Она стояла лицом к смерчу, положив стрелу на тетиву лука. Ее хрупкие плечи укутывала белая накидка, которую она отбросила назад, чтобы та не мешала целиться.
Время остановилось. Даже мои собственные движения замедлились.
Я заставил себя двигаться вперед, надеясь, что глаза не обманывают меня и видят именно ту женщину, которую я хотел увидеть.
Чуть приблизившись к ней, я понял, что не ошибся. Это действительно была Оуна! Я попытался двигаться в ее сторону, и внезапно меня ошеломил могучий оглушающий рев. Он был похож на звук рога, разносящийся по всем измерениям мультивселенной. Он эхом повторялся вновь и вновь; казалось, он будет звучать вечно.
Смерч дрогнул, взвизгнул и яростно завертелся. Он полностью вернулся к жизни! Я видел внутри него омерзительные лица и конечности.
Поток воздуха отбросил назад мои волосы и одежду, словно ощупывая и изучая меня. Потом ветер еще усилился. Теперь вся сцена обрела подвижность.
Сквозь страшный рев послышалась чистая нота флейты. Моя жена натянула тетиву. Я хотел окликнуть Оуну, но боялся отвлечь ее. На что она надеялась? Неужели думала, что сможет убить смерч — причем сверхъестественный — стрелой, пущенной из лука? Почему Оуна так спокойна перед лицом смерти? Неужели она не чувствует силу этого чудовища? Или она в трансе? Погрузилась в сон внутри сна?
И кто играл на флейте, звук которой я слышал?
Вновь поддавшись инстинктам, я не задумываясь помчался по тропе, крича Оуне, чтобы она остановилась, подождала. Но из-за бешеного рева смерча она не слышала меня. Она медленно шла странной неестественной походкой. Неужели она и впрямь погрузилась в транс?
Казалось, высокий индеец знает меня. Он попытался остановить меня движением руки.
— Только она может проложить по льду Серебряную тропу. Там, где она пройдет, для нас откроется путь. Но сейчас она преодолевает сопротивление всех ветров мира. Эти ветры сошли с ума. Она борется с лордом Шоашуаном!
Я что-то крикнул ему в ответ, но мои слова унесли яростные воздушные вихри.
Внезапно меня по лицу хлестнул порыв ледяного ветра. Я на мгновение ослеп, а когда зрение вернулось ко мне, Оуна исчезла.
Я почувствовал, что за моей спиной кто-то находится.
Индеец взбирался на спину своего мамонта. За ним по берегу шагала группа воинов, словно сошедших со страниц "Сумерек богов". Если забыть о том, что не все из них были скандинавами, эти люди казались мне скопищем самых отвратительных и грубых викингов, каких я только мог себе представить. Я немедленно потянулся за мечом.