— Ничего интересного! — Северин пренебрежительно махнул рукой. — Выключайте, работать надо!
— Точно, полный отстой! — подхватил Санек и тут же стер картинку с экрана.
Северин мысленно похвалил его — молодец, сообразительный! — и поднял его на одну ступеньку во внутренней табели о рангах, но тот недолго пребывал в новом статусе, совершив недопустимый промах. Сечной принялся расспрашивать о ходе расследования и не преминул поддеть их, что за два дня они даже не установили личность убитого, тут-то задетый в лучших профессиональных чувствах Санек и выдал, что зато они вычислили одного из соучастников убийства. Не то чтобы Северин намеревался скрыть это от прокурора, но негоже салаге лезть поперед батьки в пекло.
Сечной просидел еще полчаса, вытягивая подробности.
7 часов вечера
«Фу, вот и день пролетел. Возможно, что не без пользы. Точно об этом можно будет сказать только по окончании расследования, — Северин потянулся на стуле. — Пора домой. Или не домой?»
Ему вдруг неудержимо захотелось увидеть Наташу. Предлог явился сам собой — просто жизненно необходимо рассказать девушке, откуда в небе Москвы появилась заморская птица. И тем самым немного утереть ей нос — пусть мы и не посвященные, но тоже кое-что можем. При ближайшем рассмотрении предлог оказался нехорош. Прийти он мог только к старику Биркину, а уж там — там как повезет. Но не являться же второй вечер подряд с бутылкой в руках. То есть бутылка, конечно, не помешала бы, но как-то неубедительно. Разгоряченное сознание быстро подкинуло новый предлог — листок из музея с ксерокопией странной, написанной от руки молитвы. Вновь одобрительно прошелестел копировальный аппарат. Телефон не мешкая донес до него голос Биркина. Движок в машине урчал весело, как молодой щенок, грызущий кость, без астматических хрипов и надсадного кашля. Даже зловредные светофоры сменили красный гнев на зеленую милость. Положительно сговорились!
Глава 7Воскрешение умерших — это не шутка!
Москва, 4 мая 2005 года, 8 часов вечера
— Какой приятный сюрприз! — воскликнула радостно Наташа, открывшая ему дверь. — Всего час назад я подумала, неужели наш Нерон опять пропадет на годы, и вот вы здесь!
— Нерон — это повышение после вчерашней Синей Бороды? — с улыбкой спросил Северин.
— Нет, это в честь стаутовского Вульфа, которого переводчики именуют Ниро. Он ведь был знаменитым сыщиком, таким же, как и вы. Вам не хватает только Гудвина, который бы живописал ваши подвиги.
— Гудвин? А, наверно, это аналог доктора Ватсона, Санчо Панса. С удовольствием предложил бы вам это вакантное место. Биркин, Гудвин — есть что-то общее. Наташа Гудвин, великая и ужасная.
— Да, я немного ведьма, — просто согласилась Наташа.
— Наташа чрезвычайно помогла мне в расследовании дела, — продолжал Северин минутой позже, когда они все расселись в креслах в кабинете Биркина, — навела меня на след важного свидетеля преступления — помните вчерашнего орла? А уж дальше мне не составило труда проследить его путь в небе.
— Вы превзошли самого царя Соломона, — сказал Биркин, — тот по его собственному признанию не мог постичь только трех вещей — путь орла в небе, путь корабля в море и путь мужчины к сердцу женщины, — при последних словах его брови несколько озадаченно взметнулись вверх.
Ободренный похвалой Северин в двух словах описал свои поиски.
— Сердце успокоилось на Борисе Яковлевиче Каменецком, наверняка слышали о таком. А вот как к нему путь найти? Без какого-нибудь Соломона не обойтись! — со смехом закончил Северин свой рассказ.
Присутствовавшие его смех не поддержали. По лицу Биркина пробежала тень, а Наташа несколько отрешенным голосом сказала:
— Можно и без Соломона. Завтра Борис Яковлевич устраивает очередную показушную презентацию. У меня есть пригласительный билет. Могу провести и даже познакомить.
Северин безуспешно пытался убедить себя, что радость от успешного продвижения дела превалирует над предвкушением завтрашней встречи с Наташей. Борьба этих двух чувств заслонила от него на минуту все остальное.
— Очень обяжете! Буду счастлив! — сказал он и поспешил уравновесить последнее: — А этот Каменецкий, как он вообще?
— Что же мы так сидим?! — воскликнул Биркин. — Наташенька, свари, пожалуйста, кофейку и сообрази там что-нибудь.
Девушка послушно ушла на кухню, старик же поднялся, прошелся по кабинету, зачем-то поправил книги на столе, подошел к шкафу, достал бутылку коньяка.
— По рюмочке или вы за рулем? — спросил он.
— За рулем, но можно и по рюмочке, — ответил Северин.
— Вы что-то сказали по телефону о деле, — напомнил Биркин через несколько минут, перекатывая в руках пузатую рюмку.
— Ах да, конечно, — спохватился Северин и потянулся к портфелю.
Можно было бы не упоминать, что в этот момент в кабинет вошла Наташа с подносом, на котором дымились три чашки с кофе, стояла тарелка с наложенными в два ряда бутербродами с сыром и колбасой и блюдце с нарезанным лимоном.
— Вы, Евгений Николаевич, наверно, сегодня за своими поисками и не обедали, — сказала она, ставя поднос на столик так, что тарелка с бутербродами оказалась перед Севериным.
Биркину хватило одного взгляда на листок.
— А, Федоров! — воскликнул он.
— Да, действительно, там на обороте был штамп музея Федорова, — сказал несколько удивленный Северин, — а он кто был, этот Федоров, священник?
— Нет, что вы! Николай Федорович Федоров — великий русский философ, «Московский Сократ» по определению другого великого русского философа Сергия Булгакова, по основному месту службы библиотекарь Румянцевской, в будущем Ленинской, библиотеки. Жил во второй половине прошлого, черт, никак не привыкну, позапрошлого века. Создатель философии общего дела, впрочем, термин придумали его последователи, которые и опубликовали его труды, как водится, после смерти основоположника.
— И в чем же состоит это общее дело? — спросил Северин, более для поддержания разговора.
— В двух словах не скажешь! — Биркин привычно воодушевился. — Если, конечно, вы не удовольствуетесь определением «Учение о воскрешении» или, более развернуто, «Учение об объединении живущих сынов для воскрешения умерших отцов».
— Что-что? — спросил Северин, судорожно сглатывая.
— Из философии общего дела вырос весь русский космизм, пожалуй, крупнейший вклад России в сокровищницу философской мысли, — несся вперед Биркин, не обращая внимания на недоумение собеседника, — из всего, что дала Россия в двадцатом веке, с этим может сравниться только большевизм и художественный авангард.
— Я не являюсь страстным поклонником русского авангарда, — Северин, наконец, нашел в себе силы сформулировать нечто членораздельное.
— Обрати внимание, Наташа, на тонкость замечания Евгения Николаевича! — с какой-то радостью вскричал Биркин. — Из уважения к старому большевику он умолчал о своем несомненно отрицательном отношении к большевизму и в то же время тактично дать понять, что считает философию общего дела чушью собачьей! Так, Женечка, нельзя, это отрыжка юношеского максимализма! Всем вам, молодым, свойственно это пренебрежительное отношение к старикам, дескать, ничего-то мы не понимаем, что уж говорить о тех, кто жил в веке прошлом, недалеко ушедшем от каменного, ни тебе компьютеров, ни тебе мобильных телефонов с автомобилями. А вот как раз они-то и понимали, они видели общую картину мира, не замутненную суетливо снующими электронами и электромагнитными волнами. Между прочим, последователями Федорова были Вернадский, Циолковский, Чижевский…
Северин удивленно затряс головой, эти фамилии ему были, конечно, хорошо известны, но ассоциировались исключительно с научно-техническим прогрессом. Тут он, как говорится, включился и стал более внимательно слушать старика. Тот же неудержимо несся вперед.
— … многие его идеи развивали такие философы, как Соловьев, Бердяев, Булгаков, Флоренский, люди далеко не глупые, хотя для вас, возможно, и неавторитетные. Подождите минутку, я вам зачту одну цитатку, — Биркин подошел к среднему книжному шкафу, нашел нужный том, открыл его, пролистал первые страницы, судя по всему, предисловие, — нашел! Федоров — единственное, необъяснимое и ни с чем не сравнимое явление в умственной жизни человечества. Рождением и жизнью Федорова оправдано тысячелетнее существование России. Вот так вот, ни много ни мало! — воскликнул Биркин и вновь обратился к тексту. — В одном Федорове — искупление всех грехов и преступлений русского народа. Да-а! До таких восхвалений не додумались даже сталинские жополизы и убежденные последователи идей чучхе.
— Но вернемся к общему делу. Вся концепция строится на двух постулатах. Первый: основное зло человека — это смерть, с другой стороны, причиной зла в человеке, его жестокости, похотливости, лживости и тому подобного, служит осознание им своей смертности. Тезис, признаем, спорный, в обеих своих частях. Существует множество систем, которые рассматривают смерть как благо, как освобождение от тесной телесной оболочки, как преддверие райской жизни, переход в высшие сферы сознания и прочая, и прочая. Что касается второй части утверждения, то можно ведь сказать, что причиной всех добрых дел человека служит осознание им своей смертности. Зачем далеко ходить за примерами, христианство в значительной мере стоит на призыве: спешите делать добро, потом поздно будет!
— Второй постулат сводится к утверждению о неабсолютности смерти. Федоров писал, — тут Биркин еще раз пролистал книгу, нашел нужное место и продолжил лекцию, сверяясь с текстом: — Все, мы уточним, почти все философии, разноглася во всем, сходятся в одном — все они признают действительность смерти, несомненность ее, даже не признавая, как некоторые из них, ничего действительного в мире; самые скептические системы, сомневающиеся даже в самом сомнении, преклоняются перед фактом действительности смерти. Федоров, опять же уточним, не первый, провозгласил: смерти как окончательного бесповоротного уничтожения нет.