— Охотно верю, — вновь с улыбкой сказал Василий Иванович, не уточняя, к какому утверждению относится его вера. Впрочем, если бы Биркин захотел прояснить этот пункт, то Василий Иванович совершенно искренне ответил бы ему, что верит всем трем разом.
Но старый профессор не задал этого вопроса. Он неожиданно осознал, что подхлестывало его раздражение — две стопки коньяка, выпитые за обедом, почти полностью перегорели и настойчиво требовали пополнения.
— Не изволите ли коньячку, дражайший Василий Иванович? — обратился он к своему гостю.
— Семен Михайлович! — укоризненно покачал тот головой. — Страстная же!
— Прекрасно понимаю, глубоко уважаю и искренне сочувствую! — откликнулся Биркин. — Потому и предлагаю на закуску семужку, слабосоленую, во рту тает!
— Благодарствуйте, но увольте, — отвел соблазн Василий Иванович, — а себя вы не стесняйте. Бог простит.
— Конечно, простит, всеблагой и милосердный! Опять же, за что карать-то? Я же ничего не нарушаю. Путникам можно, а «мы в дороге, мы в пути», — неожиданно пропел он, сказал скороговоркой, — и ратникам можно, — и опять бодро запел:
«И вечный бой, покой нам только снится
Сквозь кровь и пыль…
Летит, летит степная кобылица
И мнет ковыль…
И нет конца! Мелькают версты, кручи…
Останови!
Идут, идут испуганные тучи,
Закат в крови!»
Так напевая, Биркин извлек початую бутылку из книжного шкафа и удалился на кухню, из деликатности, чтобы не смущать постящегося. Василий же Иванович достал из кармана пиджака тонкую белую пластинку, похожую на жевательную резинку Wrigley’s, и положил ее в рот, но не принялся яростно ее жевать, а вроде как легко посасывать. Потом поднялся из кресла и подошел к столу, взял книгу, которую ему показывал Биркин, и начал ее перелистывать, выхватывая отдельные абзацы.
Оказался Василий Иванович мужчиной среднего возраста, с равной вероятностью и слегка за тридцать, и чуть меньше пятидесяти, более точному определению мешала необычная внешность. Был он высок, за метр девяносто, с очень прямой спиной, широкой грудью, узкими бедрами и руками, казавшимися непропорционально длинными из-за тонких продолговатых кистей и длинных пальцев с миндалевидными, ухоженными ногтями. Был он отнюдь не худ, но без малейшего намека на живот. Тело воина венчала голова необычной удлиненной формы, эффект усиливался густой, курчавой и довольно длинной бородой, чуть рыжеватой. Волосы же были стрижены почти под ноль, но не с целью скрыть намечающуюся плешь, как в наше время поступают многие здравомыслящие люди, — волосы топорщились густым и жестким ежиком. Короткая стрижка открывала уши, тоже удивительной формы, узкие и очень длинные. Нос был велик, поболее, чем у Биркина, но совершенно другой лепки, тонкий, острый, немного хищный из-за крутой горбинки, с нервными подрагивающими крыльями, как будто его хозяин постоянно к чему-то принюхивался. В противоположность этому глаза, крупные, карие, поражали безмятежным спокойствием, глубиной и мягкостью и еще какой-то потаенной грустью, которая происходит обычно из великой мудрости или из длинной родословной.
Как бы то ни было, мудрость в облике Василия Ивановича присутствовала несомненно, и, несмотря на фигуру воина, мысль сворачивала на привычную дорогу — профессор или, вспоминая недавний спор о коньяке, священник, и, отталкиваясь от этих слов, устремлялась дальше, рождая что-то невообразимое в наши дни, что-то из прадедовских времен — профессор богословия. Самое удивительное, что это было недалеко от истины, точнее, соответствовало одной из ее граней.
Лишь одна деталь в облике Василия Ивановича немного смазывала впечатление — на средний палец левой руки был надет безобразный, аляповатый перстень, по сравнению с которым золотые печатки «новых русских» выглядели верхом скромности и изысканности. Конечно, вполне возможно, что в стародавние времена, когда вместо твидовых пиджаков носили подбитые соболем кунтуши, а число носимых перстней превосходило число пальцев, этот перстень смотрелся бы весьма органично. Допускаем даже, что если бы мы точно знали, что этот перстень из тех самых, стародавних времен, то мы бы не считали его безобразным и аляповатым, а просто неуместным в наши дни. Но в том-то и дело, что этот перстень никак не мог быть из тех времен, когда носили все натуральное, это непременно был какой-то дешевый искусственный новодел, хорошо, если турецкий, а то и вовсе китайский, потому что таких камней в природе не бывает, они если где и встречаются, то только в Алмазном фонде Московского Кремля или в какой-нибудь королевской сокровищнице, за пуленепробиваемым стеклом, под защитой сверхчувствительной сигнализации и дюжих охранников.
Между тем Василий Иванович закончил просматривать книгу, закрыл ее, прочитал на задней обложке краткие биографические данные автора, понимающе кивнул, положил книгу на место и опустился в кресло. Тут вернулся Биркин, заметно успокоившийся, но не утративший боевого задора, и с порога продолжил обличительную речь против современной литературы. Далеко продвинуться как в тезисах, так и в направлении гостя ему не удалось. Хлопнула входная дверь, по коридору прошелестели легкие шаги, и в кабинет стремительно влетела молодая девушка, высокая, с весьма развитыми формами и тонким породистым лицом, обрамленным пышными каштановыми волосами.
— Привет, дед, — звонко крикнула она и, подойдя к Семену Михайловичу, чмокнула его в лоб, не поднимаясь на цыпочки, — ой, дядя Вася, извините, не заметила сразу, добрый вечер. Ужинали? Нет? Я сейчас чего-нибудь сварганю, — все это скороговоркой.
— Храни тебя Господь, Наташа! — отозвался Василий Иванович, поднимаясь из кресла.
— Матушка, какой ужин?! — воскликнул одновременно с ним Биркин. — Страстная же! Видишь, постимся.
— И коньячком причащаетесь! — рассмеялась девушка. — Ну, не хотите как хотите. Я тогда тоже с вами попощусь. А чем вы тут занимаетесь, о чем разговариваете?
— Да все о кодах, — отмахнулся Биркин.
— Ой, дед, придумай какой-нибудь код. Обожаю!
— Все бы тебе в детские игры играть! — сказал Биркин, с любовью глядя на внучку. — Ну, ладно, так и быть. Вот и Василию Ивановичу будет, надеюсь, интересно, — Биркин ненадолго задумался и начал, чуть подвывая: — Жил-был старый мудрец, пятьдесят лет просидел он в подземелье замка, расположенного на вершине одного из семи заповедных холмов, над древними священными книгами, пытаясь вычислить дату второго пришествия и конца света. К концу первого десятилетия он получил первую цифру — семь. Василий Иванович, вы против цифры семь в этом контексте никаких возражений не имеете? — неожиданно обратился он к своему гостю.
— Ни малейшего, — ответил тот, — только зачем было тратить на это десять лет, это и так всем известно.
— Мудрец не искал легких путей, не доверял расхожим мнениям и решил сам удостовериться, — парировал Биркин и продолжил: — В конце второго десятилетия он открыл вторую цифру, к его ужасу она тоже оказалась семеркой. Неотвратимо приближался судный год, год 1977. Мудрец прожил его в великой тревоге, лихорадочно пытаясь найти путь спасения человечества и ежеминутно ожидая грома небесного.
— Подождите, подождите, — прервал его Василий Иванович, — во-первых, при чем здесь 1977 год? Дату конца света следует отсчитывать от сотворения мира, а не от рождества Христова.
— Не будьте закоснелым догматиком! — воскликнул Биркин. — Как убедительно доказал американский богослов, преподобный Эберхардт Канзасский, всеведущий Господь при сотворении мира несомненно знал о дате пришествия в мир своего сына и изначально заложил в основу потаенного летоисчисления именно эту дату. Поэтому все те, кто многие века пытались расшифровать боговдохновенные книги на основе старого летоисчисления, допускали принципиальную ошибку, что стало причиной их неудач. Вот так-то!
— Надеюсь, этого американского богослова вы выдумали, — сказал Василий Иванович.
— Конечно, выдумал, чтобы не напрягать попусту память, — без малейшего смущения признался Биркин, — но все остальное — истинная правда. Ничтоже сумняшеся трактуют Тору на основе христианского летоисчисления. Или вот наши доморощенные исследователи толкуют Нострадамуса по самопальным переводам на русский. Переводы, естественно, с новофранцузского. А догадайтесь с трех раз, Василий Иванович, на каком божественном языке шифровали свои послания итальянские и баварские иллюминаты 15–16 веков?
— В первой попытке осмелюсь предположить, что на латыни, — ответил Василий Иванович.
— За которой последуют, конечно, древнегреческий и древнееврейский. Другого я и не ожидал. Эх, все равно не угадаете, — рассмеялся Биркин, — на английском, причем в современном варианте. Впрочем, иллюминаты — они такие, они на пятьсот лет вперед зрили.
— Дед, дед, тебя понесло! — предостерегающе воскликнула Наташа.
— Да, ты права, извини. Итак, на чем мы остановились? Ах, да, на том, что Василий Иванович сказал «во-первых». А что во-вторых?
— Вы говорили, что все эти коды заключают в себе нечто апокалиптическое, а тут вдруг этот ваш мудрец ищет пути спасения человечества, — сказал Василий Иванович.
— Не мог же я воспитывать девочку на Апокалипсисе! — с некоторым удивлением ответил Биркин. — И сказки, и игры должны быть добрыми, нести, как говаривали раньше, жизнеутверждающее начало. Вот и сейчас будем спасать по старой памяти. Итак, мудрец в тот страшный год так и не нашел путей спасения, но, благодарение Богу, и гром не грянул. Так что следующие десять лет мудрец потратил на то, чтобы убедиться в том, что никаких других магических цифр не существует, а оставшиеся двадцать — на размышления о том, как из двух семерок извлечь правильную дату конца света. И вот… Какое у нас сегодня число? Ах, да, 26 апреля 2005 года на него снизошло озарение. Первая семерка задавала год — 2005. Вторая — число и месяц, второе мая, 02.05. Ужаснулся мудрец — до конца света оставалось пять дней. А за эти дни требовалось и код разгадать, и предпринять все необходимые действия для спасения. Как тут все успеть?! Тем более что мудрец был очень стар, силы его иссякали и нуждались в немедленном укреплении стопкой коньяка.