«Это еще кто такой? — подумал я, поворачиваясь. — Ах да, братец!» Это был молодой, лет двадцати пяти мужчина с умным лицом, обрамленным небольшой бородкой. В противоположность хозяйке, облаченной в темное, чрезвычайно простое и неновое платье, одет молодой человек был очень прилично, даже изысканно. Недавно из-за границы, подумал я. Сам я, несмотря на настоятельные рекомендации врачей, никогда за границей не был, но людей, прибывших оттуда, определял безошибочно. Не спрашивайте как, сам не знаю, точно не по одежде, нас европейскими нарядами не удивить. Возможно, по какому особому выражению глаз, по развязности движений, еще Бог знает по чему, что постепенно сходило на нет за несколько недель пребывания в родной отчизне.
— Начальник сыскной полиции Санкт-Петербурга Иван Дмитриевич Путилин, — представился я с легким поклоном, — имею несколько вопросов к Софье Львовне, — я послал любезную улыбку барышне и вновь обернулся к мужчине: — С кем имею честь? Паспорт не спрашиваю, полагаю, он у вас на имя какого-нибудь Спиридона Поплавского, тверского мещанина.
— Морозов Николай Александрович, — соизволил буркнуть мужчина.
— Случаем, не по одному делу с Софьей Львовной проходили?
— Да, был осужден по процессу ста девяносто трех, — с вызовом сказал Морозов, — освобожден в прошлом году.
— Вот и прекрасно! А Софья Львовна, если мне память не изменяет, так и вовсе была по суду оправдана, так что претензий у меня к вам нет, у меня есть вопросы.
Ишь, как губки-то поджала, демонстрируя полное презрение к сатрапу, хоть и революционерка, а все же барышня, барышня! Ничего, разговорим.
— В народ изволили ходить? — как можно доброжелательнее спросил я.
— Вам, как начальнику сыскной полиции и жандарму, должно быть известно, что наша партия несколько лет назад отказалась от практики хождения в народ, как доказавшей свою бесперспективность!
Эка прорвало! Только вот оскорблять не надо, я к жандармам никакого отношения не имею. Я подавил в себе легкое раздражение и, с улыбкой вспомнив трескучие слова — наша партия, практика, бесперспективность, вновь настроил себя на добродушный лад.
— Разочаровались, значит, в народе?
Фунт презрения.
— Не хочет народ учиться?
— Не хочет!
— Агитаторов слушать не хочет.
— Не хочет!!
— Бунтовать не хочет…
— Не хочет!!!
Я рассмеялся, Морозов слегка улыбнулся, Перовская сидела с каменным лицом. Так нельзя, голубушка! У меня был небогатый опыт общения с революционерами, но я и раньше замечал, что все они напрочь лишены чувства юмора. Как будто вытравили в себе это чувство и дали обет не смеяться до победы их революции и установления всеобщего счастья. Какое, интересно, счастье могут установить такие люди? Счастья без веселья не бывает. А, может быть, и не вытравляли, может быть, они с рождения ущербные. Потому и идут в революцию. Уж больно серьезно они к ней относятся, забывая, что любое хорошее дело всегда сопровождается доброй шуткой и смехом. У народа бы, что ли, поучились, а то ходили-ходили да все зазря, главного-то и не поняли. Шутки шутками, а у меня расследование стоит, поэтому я сказал строго:
— Воля ваша, не хотите отвечать на вопросы здесь, будем разговаривать в части.
Фраза эта оказывает совершенно одинаковое действие на подозреваемых и благонадежных граждан, на либеральных деятелей, ратующих за соблюдение прав личности, и закоренелых злодеев. Революционеры тут не исключение, в чем я после ритуальных возгласов о полицейском произволе имел счастье убедиться.
Факт визита к князю Ш. Перовская поначалу отрицала, но более по привычке к запирательству на допросах. Потом признала и это, и то, что при уходе грозилась вернуться, не одна.
— С кем же и когда? — спросил я.
— Со мной, — подал голос Морозов, — а время должен был назначить князь на следующий день. Он из-за своей занятости всегда сам заранее назначал время.
— Так вы были знакомы с князем?
— Да, имел удовольствие дважды с ним беседовать.
— О революции? — сдерживая улыбку, спросил я.
— Скорее, о революциях, князь был прекрасным знатоком истории и все мои доводы разбивал историческими примерами. Он говорил настолько интересно, что я сам невольно увлекался и, забыв о цели своего визита, только слушал, лишь изредка позволяя себе вопросы. Поэтому Соня и хотела взять меня с собой, у нее разговоры с князем … не складывались.
— И о чем же вы говорили с князем, Софья Львовна? — я вновь обратился к Перовской.
— Я призывала князя отказаться от практики половинчатых реформ и перейти на сторону простого народа.
— Каких реформ, позвольте полюбопытствовать.
— Князь в своих поместьях завел школы для крестьянских детей, больницы, — принялся отвечать Морозов, — построил станции для всякого сельскохозяйственного инвентаря и машин, которые за мизерную плату давал в аренду крестьянам, покровительствовал ремеслам, имел несколько фабрик, так что крестьяне с его бывших земель никогда не ходили на заработки в столицы и крупные города, церкви новые строил, кабаки извел, — с усмешкой закончил он.
— По-моему, так очень здраво, — сказал я, — и крестьяне, полагаю, у него жили припеваючи. Зачем же от этого, по вашему выражению, отказываться?
— Это не решает главной задачи! — яростно вступила Перовская. — Более того, отвлекает крестьян от борьбы за общее дело!
Вот-те раз!
— А почему вы решили, что князь должен откликнуться на ваш призыв перейти на сторону простого народа? — с легкой иронией спросил я. — Князь и крестьянская революция — это, знаете ли, как-то…
— Вы забываете о князе Кропоткине! — воскликнула Перовская.
— Каюсь, запамятовал, такой редкий случай! — я хлопнул себя ладонью по лбу. — И все же повторю свой вопрос: что давало вам основание ожидать от князя сочувствия вашим идеям?
Внятного ответа я так и не получил.
Время приближалось к обеду. Я заехал на минуту в департамент, чтобы узнать, нет ли новых сведений по интересующему меня делу и не случилось ли в столице еще чего-нибудь чрезвычайного. Случилось.
— На Николаевской улице литератора избили, — бодро доложил дежурный, — так шмякнули по затылку, что тот свалился на мостовую и расшиб себе в кровь лицо. Нападавший и литератор задержаны и препровождены в ближайший участок.
«Ну, сейчас начнется, — с тоской подумал я, — во всех газетах! Все эти литераторы друг друга только что ножами не шпыняют, но стоит кого задеть, так все в общем вопле сливаются. Во всем, конечно, власти виноваты. Не пьяная драка, а непременно спланированное нападение с целью запугать прогрессиста и конституциалиста, тьфу, черт, что же за слово поганое, язык отказывается выговаривать! И количество статей по поводу каждой такой пьяной драки, нет, извините, „очередного свидетельства полицейского произвола“, уступает разве что числу сообщений об очередном покушении на государя императора».
— Так журналист или литератор? — с надеждой в голосе спросил я, подобные происшествия с журналистами, даже самыми заштатными, причиняют наибольшие неприятности, верно в народе говорят, мал клоп, да вонюч, это о них, о журналистах.
— Литератор, литератор, — с еще большей радостью затараторил дежурный, верно уловив мою мысль, — литератор Достоевский.
— В каком участке? — едва не взревел я.
— В тринадцатом.
В участке я с немалым удивлением увидел Григория Васильевича Кутузова, сидевшего на лавке под охраной двух дюжих городовых.
— Ты как здесь очутился? — строго спросил я его. — Тебе же приказано дома сидеть.
Старый слуга не удостоил меня ответом, только поднял глаза и зловещим, мрачным взглядом уставился куда-то мне за спину.
— Убивец! — проговорил он вдруг тихим, но ясным и отчетливым голосом.
— Кто убийца? — вскричал я.
— Да что вы… кто убийца? — эхом раздалось у меня за спиной.
Я резко обернулся и второй раз за день убедился, что краткие описания Кутузова дают исчерпывающую характеристику человеку. Я его сразу узнал, это был он, последний посетитель князя. Сидел на другой лавке, напротив Кутузова, утирая платком разбитое в кровь лицо. Действительно, как только что с каторги, пальтишко худое, башмаки разбитые, вот шапка, похоже, все же заячья.
— Известный литератор, Достоевский Федор Михайлович, — услужливо зашептал мне в ухо пристав, — проживают в Кузнечном переулке, дом пять.
— Ты убивец, — произнес между тем Кутузов еще раздельнее и внушительнее и как бы с улыбкой какого-то ненавистного торжества.
Тут с литератором произошло что-то странное, на лице его появилось выражение мистического ужаса, он вскочил с лавки и, прижав левой рукой шапку к груди, а правой отмахиваясь от какого-то страшного видения, стал боком продвигаться к дверям, но, не дойдя до дверей, завалился набок, на мгновение потеряв сознание. Его усадили на стул, поднесли какой-то надкусанный стакан, наполненный желтой водой, от которой он отказался.
— Что это, вы больны? — излишне резко спросил я его.
— Они и как протокол подписывали, так едва пером водили, — заметил письмоводитель.
— И давно вы больны? — продолжал напирать я. — Не со вчерашнего ли?..
Ответом мне был дикий взгляд, сродни кутузовскому.
Я видел, что человек не в себе, допрашивать его в этом состоянии и в этой обстановке было бесчеловечно, но и отпустить его на все четыре стороны я не мог. Поэтому я принял решение довести его в своей коляске до его дома, заодно, конечно, и проверить, а уж дальше действовать по обстоятельствам.
Квартира была на втором этаже. На звонок долго не отворяли дверь, я дернул шнурок второй раз, много настойчивее. Наконец, дверь отворила женщина с простым миловидным лицом, одетая так просто, что я поначалу принял ее за горничную или за няню. Но увидев разбитое лицо Достоевского, она заахала как жена.
— Не волнуйся, Аня, — неожиданно ласковым голосом сказал Достоевский, — случилось досадное недоразумение, слуга князя Ш., Григорий, я тебе о нем рассказывал, почему-то решил, что именно я убил его господина, и, увидев меня на улице, сильно ударил. В участке мне стало дурно, возможно, от духоты мне вдруг стало казаться, что все происходившее там уже случалось со мной раньше или я где-то читал об этом в точности до слова. Вот этот господин, — тут он повернулся ко мне, — извините, я не запомнил вашего имени, я очень плохо запоминаю имена…