Озадаченный таким поворотом, я приступил к дотошному допросу. На этот раз Сычев рассказал такую байку. Когда он заглянул в окно, то увидел князя, сидевшего спиной к нему в кресле и пребывавшего в глубокой задумчивости или даже полудреме. Они бесшумно подкрались к нему сзади, Григорьев оглушил князя ударом по голове, повалил его на пол, а он, Сычев, навалился сверху и задушил князя подушкой. История была шита белыми нитками. Взять хотя бы то, что ни у Григорьева, ни у Сычева не было никаких нанесенных ногтями царапин, первого внимательно осмотрели в морге, второго еще в харчевне, когда приводили в чувство.
— И что же, князь не сопротивлялся? — спросил я.
— Почему не сопротивлялся? Каждый сопротивляется, да князь и сильный был мужчина, но Пахом держал его крепко.
— Что же ты веревочкой не воспользовался, которая у тебя всегда на всякий случай в кармане лежит?
— Так князь на спине лежал, веревочкой несподручно.
— Да там и подушки никакой не было! — закричал я.
— Как же не быть, была. Знать, вы не заметили или унес кто.
— Почему же ты раньше врал?
— Я не врал.
— Так ведь записано! — я приказал письмоводителю зачитать соответствующее место из показаний Сычева. — Вот и подпись твоя стоит, что записано с твоих слов верно, — я показал Сычеву его закорючку.
— Мы люди темные, читать не приучены, что начальство указывает, то и подписываем. А так все верно записано. Князь на полу лежал, на спине, Пахом наклонился, потрогал, сказал, что мертвый, крест нательный сорвал. А о том, что до этого было, я не врал, я об этом не говорил, а ваша милость не спрашивала. А коли вы мне не верите, так я вообще ничего говорить не буду.
Он замкнулся в упорном молчании, не отвечая на все мои приступы. Даже небольшое внушение, сделанное ему приставом Косоротовым, не возымело нужного действия. Я приказал отнести его в холодную, чтобы с утра продолжить допрос.
Весь вечер я продолжал размышлять о деле, о неожиданном признании Сычева, в котором я и изначально усомнился, и в которое чем дальше, тем меньше верил. В моей практике случалось и не раз, что преступник, даже из образованных, брал на себя чужую вину. Иногда по принуждению, а чаще по извечному русскому стремлению «пострадать». Но одно слово в показаниях Сычева насторожило меня. «Я князя убил!» — сказал он, но я точно помнил, что во время допроса не именовал убитого князем. Здесь чувствовалась чья-то злокозненная рука или, вернее, уста.
Санкт-Петербург, 24 февраля 1879 года
Утро я начал с расследования того, кто и каким образом проник в одиночную камеру Сычева. Все твердо отвечали, что никакой посторонний злоумышленник в камеру не входил, лишь потом вспомнили, что да, был, священник, но какой же он посторонний, тем более, злоумышленник.
— Отец Пафнутий? Но ведь вчера был не его день! — с удивлением воскликнул я, памятуя, что преподобный посещал с пастырским утешением наших немногих заключенных подследственных по вторникам и субботам.
— Нет, не отец Пафнутий, другой, — доложили мне, — убивец попросил священника для покаяния, мы и привели, кто поблизости случился.
— Кто разрешил?! — вскричал я в гневе.
— Я разрешил, — раздался тихий голос, — это законное требование подследственного.
Я с изумлением оглянулся. Позади меня стоял товарищ прокурора и смотрел на меня невинными голубыми глазами. Этот товарищ прокурора всюду как тень следовал за мной с первого дня расследования, куда я, туда и он, разве что в квартиру ко мне не входил, но неизменно провожал до дома по вечерам и встречал у подъезда по утрам. Я сажусь писать отчет, и он пишет, свой. Я уж его не замечал, боюсь, что в рассказе своем не упоминал ни разу. Потому что в расследование он никак не встревал и за все время не сказал ни слова, даже когда я, по чистой случайности, конечно, наступил ему на ногу и сильно отдавил. И вот вдруг заговорил, осел валаамовый! Сразу вспомнилось, что вчера во время моего доклада в высших сферах его рядом не было. Но что я мог ему сказать, требование заключенного было действительно вполне законным.
Я приказал немедленно доставить Сычева. Не прошло и пяти минут, как в части начался переполох — Сычева нашли повесившимся в камере. Вот те раз! Вчера вдруг решил снять грех с души, вероятно, вняв увещеваниям неизвестного священника, а ночью вдруг совершил еще больший грех, смертный. В добровольность ухода Сычева верилось еще меньше, чем в его внезапно пробудившуюся совесть. Я предпринял новое расследование. В разгар его доложили о прибытии их сиятельства графа Зурова и министра юстиции Набокова. Находясь в расстроенных чувствах, я решил, что они уже прослышали о чрезвычайном происшествии.
«Вот и страшный суд! — подумалось мне тогда. — Недолгим же было мое второе пришествие!»
К моему изумлению вечно надутый Набоков был самой любезностью.
— Позвольте поздравить вас, Иван Дмитриевич, — обратился он ко мне, — указ о вашем назначении вступил в законную силу, — он вручил мне высочайшую бумагу и добавил с широкой улыбкой: — Как я и предполагал, как раз к окончанию дела.
Градоначальник в свою очередь поздравил меня с успешным окончанием расследования и по всей форме представил меня чиновникам и всему личному составу департамента: четырем чиновникам для поручений, дюжине полицейских надзирателей, делопроизводителю, двум помощникам делопроизводителя, журналисту, в смысле архивариусу, и чиновнику стола приключений.
В том, что дело окончательно закрыто и предано архивному забвению, я бесповоротно убедился вечером, когда на вечерней аудиенции граф Адлерберг мягко, но настойчиво потребовал вернуть чистый лист, подписанный государем императором.
Санкт-Петербург, 1879 год — Новгородская губерния, Тихвинский уезд, деревня Пчельники, 1893 год
По прошествии некоторого времени мне была явлена монаршия милость. 5 марта я получил производство в следующий чин, став превосходительством и заслужив потомственное дворянство для сыновей. Я втайне рассчитывал на орден Святого Станислава 1-й степени, но государь император всемилостивейше мне его не пожаловал. Зато по ходатайству, как было подчеркнуто, наследника цесаревича мне было высочайше назначено арендное производство по 1500 рублей в год с 1 апреля 1879 года в продолжении 12 лет. Право, это стоило Станислава! Вот только 12 лет — как быстро они пролетели!
Но дело это еще долго не отпускало меня. Я продолжал размышлять над многими, так и не выясненными мною моментами.
Мелкими, как, например, странная надпись над распятым князем — IХЦВР. Похожа на ту, что мы видим на каждом изображении распятия, IНЦI, Иисус из Назарета, Царь Иудейский. Так же и эта надпись распадалась на две несомненные части. IХ — это, конечно, Иисус Христос, ЦВР — Царь Всея Руси, то и другое расшифрует любой гимназист второго класса. Две несомненные части, складываясь, давали нечто совершенно невозможное.
Были и более важные, не умственные, а практические вопросы. Зачем была устроена мистификация? И почему кто-то хотел, чтобы об этом стало широко известно?
Тут открывалось множество вариантов. Преступники хотели направить следствие по ложному следу. Некто хотел использовать убийство князя для своих целей, один из кандидатов на роль этого Некто, как вы, наверно, помните, даже сокрушался, что я с порога отмел сатанинскую версию. Конечно, у меня и в мыслях не было, что этот Некто имел какое-либо отношение к убийству или богохульной мистификации, он рассматривал их лишь как повод. Другой Некто мог хотеть привлечь внимание к убийству князя, резонно полагая, что власти захотят сохранить дело в тайне. Возможно, хотели привлечь внимание даже не к убийству, а к самой личности князя, к самим князьям Ш., о которых я с той поры ни разу не слышал. Потому, возможно, и не слышал, что они получили ясное и недвусмысленное предупреждение — я не упускал из рассмотрения даже такой дикий вариант.
Мой интерес к делу князя Ш. подогревался серией странных событий, последовавших за его убийством.
Чего стоит покушение на государя императора, вероятно, самое странное из шести, совершенных на него. Утром второго апреля, на сороковой день после убийства князя, государь император в сопровождении камердинера вышел на свою обычную прогулку. У Певческого моста к ним приблизился незнакомец, «с горящими как в горячке глазами и весь какой-то распахнутый», как рассказывал потом камердинер. Он что-то крикнул государю императору и выхватил пистолет. «А злодей-то целится, целится, а Его Императорское Величество всемилостивейше уклоняются», — продолжал свой рассказ камердинер. Было сделано четыре выстрела, все мимо, одна пуля, рикошетом от парапета, попала в сапог государя императора, не пробив его, еще одно сквозное отверстие обнаружилось в пальто государя императора, но и тут обошлось даже без царапины.
Что за террорист, промахнувшийся с пяти шагов?! Связанный подоспевшими прохожими, покушавшийся, некто Соловьев, упорно отказывался объяснить мотивы своего поступка, что также необычно для террористов, которые склонны бравировать своим подвигом и возглашать великие цели и идеалы. После его казни оказалось, конечно, что он принадлежал к партии революционеров. Но мне думается, что здесь просто совпали интересы революционеров и власти, первые склонны приписывать себе лишнего, чтобы преувеличить свое значение, власть же могла иметь свои основания для утаивания правды.
Не было ли это покушение посланием государю императору от неизвестных «людей», доказавших свое могущество во время моего расследования. В чем была суть послания, оставалось только гадать, это мог быть и укор, и наказание, нарочито не доведенное до кровавого финала, и предупреждение, и побуждение к каким-то действиям.
В те же дни произошло покушение, не менее странное, на генерала Дрентельна, главного начальника Третьего отделения и шефа жандармов. Некий злоумышленник верхом на лошади преследовал коляску генерала, пытаясь зарубить того саблей. Террористы в наше время на лошадях с саблями не скачут! Они степенно разгуливают по улицам с бомбами в узелках. Впрочем, и это покушение списали на революционеров.