«Вот только твой великий князь не Медичи!» — поддел его про себя Тургенев и вступил под сень дворца. Сопровождаемый Шуваловым он совершил короткую экскурсию по дворцу. Несмотря на смешение стилей — рококо, ренессанса, даже русского, интерьеры производили впечатление гармонии и хорошего вкуса. Вот только парадная лестница…
— Понимаю ваше неудовольствие! — воскликнул Шувалов, заметив легкую тень неодобрения на лице Тургенева. — Заменим!
— Где же публика? — спросил Тургенев. — Я не видел карет перед входом. И в какой зале состоится вечер?
— Публика уже в сборе! А к зале мы уже пришли. Извольте!
Он распахнул перед Тургеневым высокие двери. Круг собравшихся был действительно узок, уже некуда. На жестком вольтеровском кресле сидел суровый мужчина, закованный в броню собственной добродетели и осознания своего высокого предназначения, — великий законник, воспитатель и ближайший советник цесаревича, блюститель нравственности и православия, сенатор Константин Петрович Победоносцев. Обширное пространство кабинета мерил огромными шагами хозяин дома, великий князь Владимир Александрович, тридцатилетний здоровяк, являвший собой один из высших образцов романовской породы.
— Дражайший Иван Сергеевич! — зарокотал он, устремляясь всем телом навстречу гостю и при этом удивительным образом оставаясь на месте.
Под мелодичный перезвон хрустальной венецианской люстры, потревоженной трубным голосом великого князя, Тургенев с удивившей его самого поспешностью преодолел разделявшее их расстояние.
— Рад знакомству, раз приветствовать вас на родной земле, — сказал великий князь, протягивая ему руку, — великая княгиня просит ее извинить, внезапная мигрень, оно и к лучшему, ничто не будет отвлекать нас от беседы. С Константином Петровичем вы, насколько мне известно, знакомы, так что представлять не требуется. Прошу вас, располагайтесь свободно, — он указал Тургеневу на еще одно вольтеровское кресло, стоявшее в двух шагах напротив Победоносцева, сам же удивительным образом переместился в сторону и успел опуститься в свое кресло мгновением раньше гостя.
В кабинете повисло долгое молчание. Никто не приступал к Тургеневу с расспросами, никто не понукал его к рассказу, но он уже прекрасно понимал, чего от него ждут. Конечно, эта была не та аудитория, которой жаждала его истомленная тайной душа. Но при явном противлении Горчакова и недоступности государя императора, она была именно той, которой следовало донести сведения. Победоносцев был в определенном смысле alter ego наследника престола, великий князь представлял собой императорскую фамилию. Тайна же была не из тех, которые можно было долго хранить в глубине души, ожидая подходящего случая, она была даже не такой, которой можно поделиться «по секрету», ее хотелось отдать всю целиком, отдать и забыть, забыть навсегда и спать спокойно. Тургенев откашлялся и скосил глаза на Шувалова, развязно раскинувшегося на козетке, стоявшей возле дверей.
— Пашка, пошел вон! — крикнул великий князь, заметивший это движение, и обратился к Тургеневу: — Только бесполезно это, Иван Сергеевич, все равно будет подслушивать под дверьми, у него это наследственное.
Но Тургенев все же подождал, когда за Шуваловым закрылась дверь, и, тщательно подбирая слова, начал свой рассказ.
— Полтора месяца назад я имел доверительную беседу с Виктором Гюго, великим писателем и пэром Франции. Он приоткрыл мне завесу над одной тайной, вернее говоря, над несколькими связанными между собой тайнами. Первая из них заключается в существовании тайного сообщества, организованного по типу древнего ордена, аналогичного храмовникам, немногочисленного, сплоченного, располагающего значительными средствами и связями. Имя ему — Приорат Сиона.
Тургенев сделал небольшую паузу и, не дождавшись никакого отклика, продолжил:
— Вторая открытая мне тайна — основная задача ордена, заключающаяся в охранении и поддержке потомков первых французских королей, Меровингов, а также в сохранении всех документов, относящихся к истории этой династии. Третья — в содержании одного из древних документов, расшифрованного в начале этого года. Согласно ему одна из ветвей этого рода по прошествии веков после низвержения Меровингов утвердилась на русском великокняжеском престоле. Последним правителем из этого рода был царь Всея Руси Димитрий Иванович, за прошедшие с момента открытия месяцы орден нашел документы, неопровержимо свидетельствующие, что он не был самозванцем, ни первым, ни вторым, вернее он был и первым и вторым, но не самозванцем, — по мере рассказа Тургенев все более оживлялся, как бы приуготовляя себя к объявлению главной тайны, — также доказано, что сын Димитрия и Марины Мнишек, который, как считалось, был повешен в Москве, на самом деле остался жив, оставил после себя потомство, его потомки по прямой линии проживают в настоящее время в России.
— И последнее, — Тургенев опасливо посмотрел на Победоносцева, выдохнул и, чуть понизив голос, но четко произнес: — Меровинги — потомки Иисуса Христа, у Иисуса был ребенок от Марии Магдалины, чаша Грааля — Мария Магдалина, священная кровь Иисуса — его потомство.
Он замолчал и вновь метнул взгляд на Победоносцева, ожидая, как отнесется к этому богохульному заявлению будущий, как гласила молва, обер-прокурор Священного Синода и, следовательно, глава русской православной церкви. Победоносцев поднял руки, сложил свои большие ладони, несколько раз пружинисто двинул ими, упираясь мощными длинными пальцами, и медленно произнес:
— Вы пока не сообщили нам ничего нового, глубокоуважаемый Иван Сергеевич.
— Как — ничего нового?! — только и смог выдавить Тургенев.
— Да так! — воскликнул Владимир Александрович и добавил с обезоруживающей откровенностью: — Это даже я знаю! Давно! Кроме этого самого Приората Сиона. О нем — недавно.
Придя немного в себя, Тургенев понял все сказанное по-своему.
— Значит, все это неправда, — облегченно выдохнул он, — что ж, так даже лучше, много лучше!
— Почему же неправда? — спокойно сказал Победоносцев. — Вы ведь сами сказали: все подтверждено документами.
— Но этого не может быть! — загорячился вдруг Тургенев. — Ведь те русские государи были Рюриковичи, пусть даже Рюрик… Ладно, оставим это! Я хочу лишь сказать, что Рюриковичей в России — пруд пруди, зачем же они ищут одного конкретного человека, единственного носителя священной крови?
— Да не было никакого Рюрика! — пренебрежительно отмахнулся Владимир Александрович. — Его немцы выдумали, которых моя августейшая прапрабабка в Россию пригласила. Тогда нам, Романовым, эта идея пришлась по вкусу, она подчеркивала единство России с Европой. С годами об этом можно было благополучно забыть, да вмешались вы, западники, подхватили, раздули. Может быть, и Меровингов не было, их могли французы для каких-то своих нужд придумать, да уж теперь запамятовали для каких. Допускаю, что и Августа-кесаря, к которому возводили свою родословную стародавние русские цари, тоже не было.
— Император Гай Цезарь Октавиан Август был, — с некоторой обидой сказал Тургенев, — а над притязаниями Ивана Грозного вся Европа смеялась.
— Это вам в Париже рассказали? — с издевкой спросил Владимир Александрович. — Или в Вене? Тогда должны были рассказать и о том, что Габсбурги производили себя от того же корня. Над ними тоже смеялись?
— Но ведь есть же документы, изыскания историков, все доподлинно известно, даже то, что произошло две тысячи лет назад, — не унимался Тургенев.
— Оставьте! — вновь отмахнулся великий князь. — Мы тут в том, что пятьдесят лет назад произошло, можно сказать, на ваших глазах, и то разобраться не можем!
— Вы имеете в виду обстоятельства кончины императора Александра I и появления старца Федора Кузмича? — осторожно спросил Тургенев.
— И вы туда же! — раздраженно воскликнул великий князь. — Помилуйте, Иван Сергеевич! Мало нам вашего заклятого друга графа Льва Толстого с его дотошными расспросами! Впрочем, я имел в виду другой случай.
— Прошу покорнейше извинить меня, ваше императорское высочество, за то, что вмешиваюсь в ваш высоконаучный исторический спор, — раздался голос Победоносцева, — но я хочу привлечь ваше внимание к другим словам господина Тургенева, а именно — о некоем человеке, которого разыскивает этот самый орден.
— Да! Кстати! — вскричал великий князь. — Сразу хотел спросить: кто этот человек, и зачем его разыскивают, и почему это поручили именно вам, дорогой Иван Сергеевич?
— Начну с последнего, — с готовностью ответил Тургенев, — для Виктора Гюго Россия по-прежнему остается дикой terra incognita или, по его собственному выражению, Megalion Tartaria, недоступной пониманию европейца, жить и действовать в которой могут только русские. Но среди его немногочисленных знакомых русских не нашлось другого, кроме меня, порядочного человека, которому можно было доверить тайну и попросить о конфиденциальной услуге, — с ловкостью бывалого человека Тургенев не заметил раздавшегося смешка и продолжил: — По второму вопросу ничего не могу сказать, по незнанию, имя же этого человека, — он чуть помедлил, ощущая, как напряглись его собеседники, — князь Шибанский!
— Пашка! — раздался рык великого князя. — Граф Петр Андреевич называл эту фамилию?
— Никак нет, ваше императорское высочество, — раздался ответ из-за двери, — не называл.
— Пусть так! Хоть что-то новенькое узнали! — с какой даже радостью сказал великий князь и оборотился к Победоносцеву. — Кто такой сей князь Шибанский? Нам что-нибудь известно о нем, Константин Петрович?
Тургенев молча присоединился к вопросу.
— Конечно, известно, — ответил Победоносцев, оторвавшись от своих размышлений.
Возможно из-за этого голосу его недостало убедительности. Тургенев немедленно насторожился. С такой нарочитой небрежностью говорят в двух случаях: когда человеку известно очень многое, но он хочет создать впечатление, что этот вопрос его не шибко волнует, или наоборот, когда человеку не известно ничего, но по каким-то причинам он не может или не хочет в этом признаться, поэтому он маскирует незнание пренебрежением к ничтожности вопроса. Немного подумав, Тургенев выбрал вт