Через два года, уже после рождения дочери Ольги, Александр сделал следующий намеченный шаг, подписав высочайший указ следующего содержания: «Указ Правительствующему сенату. Малолетним Георгию Александровичу и Ольге Александровне Юрьевским даруем мы права, присущие дворянству, и возводим в княжеское достоинство с титулом „светлейший“. Александр». Указ был тайный, в том строго юридическом смысле, что не объявлялся открыто и доведен был до сведения общества не путем публикации в газетах, а проторенной тропой слухов. Его сопровождал слух разъясняющий: наименование Юрьевских дано в память о Юрии Долгоруком, легендарном основателе Москвы.
На самом деле, это наименование, равно как и имя юного цесаревича было дано в честь совсем другого Юрия, князя Юрия Васильевича, младшего брата царя Ивана IV. Так князь Шибанский воздавал должное человеку, затертому, оболганному и преждевременно похороненному официальной «романовской» историей, человеку, спасшему их род от окончательного уничтожения в Смутное время. За несколько лет до описываемых событий князь Шибанский обрел, как обретают мощи святого, рукопись князя Юрия, вдруг вынырнувшую из небытия, из старого хлама кремлевских хранилищ. В этой рукописи, сшитой в несколько тетрадей, князь Юрий описывал свою долгую восьмидесятипятилетнюю жизнь, все, что случилось на Руси и с Русью в те давние годы. Рукопись эта была занесена князем Шибанским в перечень важнейших реликвий их рода.
Впрочем, новая фамилия нисколько не взволновала общество. Другое дело — отчество. Величая их Александровичами, Александр официально признавал свое отцовство. Собственно, такое объявление и было главной целью указа. Именно так, абсолютно правильно, его понял искушенный в тонкостях высший свет. Томившееся доселе под спудом возмущение разразилось громкими протестующими криками, тон в слаженном хоре задавали князь Орлов-Давыдов, князь Паскевич с женой, урожденной графиней Воронцовой, князь Воронцов-Дашков с женой, урожденной графиней Шуваловой, вся, по определению князя Шибанского, новая, «романовская» знать. И мало кто заметил, что старая, опять же по представлению князя Шибанского, родовая знать хранила молчание, хотя в былые годы именно она всегда выступала оплотом нравственности и исконно русских добродетелей.
Но кое-кто заметил, были и такие, еще меньшие числом, которые, судя по всему, прозревали истинную суть происходившего, по крайней мере, в некоторых деталях. Недаром так переполошились члены императорской семьи, чувствуя угрозу им всем, исходящую от этого «выблядка», далеко не первого в богатой на адюльтеры истории их рода. Граф Петр Андреевич Шувалов, начальник Третьего отделения — тайной канцелярии и шеф жандармов, по самой должности своей осведомленный более других, твердо заявил в узком кругу особо доверенных лиц: «Я их сокрушу!»
Под ними подразумевались люди, стоящие за спиной княжны Долгорукой, а на то, что за ней непременно кто-то стоит, указывал весь богатый опыт графа Шувалова и других царедворцев. Но тот человек, который донес о словах графа императору, не разобрался в подтексте, он так понял, что они — это княжна Екатерина Долгорукая и новоявленный светлейший князь Георгий Александрович Юрьевский, но его-то, пеленочника, чего сокрушать? Вот он и подправил немного фразу Шувалова, выдав Александру такой вариант: «Я ее сокрушу, эту девчонку!» Впрочем, и этого хватило для того, чтобы граф Шувалов был спешно отправлен послом на Туманный Альбион, дальше, по его графскому титулу, было просто некуда.
Лишившись деятельного, информированного и обладавшего реальной властью вожака, оппозиция государю императору превратилась в истинную «оппозицию Его Императорского Величества». Обилие злоречивых разговоров искупалось отсутствием злокозненных дел. Казалось, что все отдались на волю Бога и случая, ожидая, чем дело разрешится, само собой. Все, включая самого государя императора и князя Шибанского. Ждали того самого случая, который позволит Александру исполнить давнее обещание, ждали, пока подрастет молодой князь Юрьевский, ждали того великого мига, когда по воле Господа на голову потомка русских великих князей ляжет корона Российской империи.
Все, что делалось, было лишь попыткой как-то заполнить дни и годы этого томительного ожидания и притушить чувство тревоги. А ждать предстояло еще по меньшей мере лет десять. «Как-то мы проживем эти десять лет, да и проживем ли?» — подумал князь Шибанский, отгоняя недоброе предчувствие. Он огляделся. Перед ним была широченный пролет Желтого моста, справа по набережной Мойки к нему приближалась карета. Слава Богу, эта была его карета.
Глава 20Нечистая сила
Петербург, 19 февраля 1879 года, 9 часов пополудни
Вечер князь Шибанский провел за разбором бумаг и чтением многочисленных донесений его столичных агентов, которые, прослышав, наверно, о его приезде, вдруг развили необычайную активность, спеша напомнить о себе. Впрочем, в донесениях не было ничего существенного, достойного нашего упоминания, все сколько-нибудь важное сообщалось князю без промедления, где бы он ни находился. А вот что достойно отдельного подробного описания, так это кабинет князя…
(Северин быстро просмотрел три последующих листа. Совсем пропустить их он не мог, ведь это было описание места будущего преступления. Он и просматривал их как показания, автоматически отмечая расхождения с рассказом Путилина. Расхождения были. Например, Путилин особо отметил отсутствие картин и портретов на стенах, а в этой рукописи были упомянуты не только картины, но и имена художников — Поленов, Константин Маковский, Верещагин.
То же и о книгах. Нет, книги присутствовали и в большом количестве, но автор рукописи высказывался об этом собрании несколько пренебрежительно: это была лишь малая часть богатейшей библиотеки князя Шибанского, истинно редких и ценных книг в петербургском особняка князя не было, за исключением трех десятков фолиантов, которые князь привез с собой в отдельном сундуке, шкафы же были набиты преимущественно справочной, как ее называл сам князь, литературой, которую он всегда желал иметь под рукой на случай, если ему в его трудах потребуются какие-нибудь сведения. А так как круг интересов, забот и работ князя был чрезвычайно широк, то и справки ему требовались по самым разным предметам, отсюда обилие книг, так потрясшее неподготовленное воображение господина Путилина.
Была в рукописи еще одна важная деталь, отсутствовавшая у Путилина, впрочем, не по его вине. Речь идет о подушке, что лежала на большом глубоком кресле, в котором князь обычно располагался, когда читал что-нибудь «легкое», типа «Войны и мира» или «Идиота». Подушка была в меру мягкой, обтянутой плотным синим шелком, на котором были вышиты виды Московского Кремля.)
…Часы пробили три четверти. Князь Шибанский с некоторым удивлением воззрился на циферблат, как бы отказываясь верить слуху. Однако, действительно без четверти девять, заработался. Он стал поспешно убирать бумаги, одни в ящики стола, другие в стоящее рядом бюро. В глубине бюро сверкнул золотом старинный переплет нескольких тетрадей, князь убрал и их, в потайное место.
Раздался тихий стук в дверь и сразу же знакомая поступь старого верного стремянного Григория. В руках его был небольшой серебряный поднос, лежащий на нем трехвершковый прямоугольник почти сливался с ним цветом, так что черные буквы казались начертанными прямо на поверхности подноса. Князь взял визитную карточку, прочитал имя, досадливо поморщился, схватил перо, начертал на карточке два слова и положил ее обратно на поднос.
— Передай подателю и немедленно выпроводи, — приказал он, — сейчас прибудет посетитель, проводи ко мне и подай воду с постными хлебцами.
Прошло еще пять минут, и князь Шибанский, немного обеспокоенный возможностью встречи своих посетителей, жданного и нежданного, прошел в прихожую и даже выглянул на улицу в распахнутые перед ним Григорием двери. Пустынно и тихо, только слева доносится приближающийся топот копыт. Шестерня, привычно определил князь, вот и он! И тут же из мглы высунулись лошадиные головы, увенчанные пышными султанами. Так невольно получилось, что великий князь Иван Дмитриевич встретил на крыльце дворца своего подданного, пусть не самого ничтожного, сенатора и члена Государственного совета Константина Петровича Победоносцева.
Встреча вышла странной. Оба не сказали ни слова. Они прошли в кабинет, сели в уютные кресла возле небольшого столика, Григорий подал предписанное и удалился, тихо притворив за собой двери, а гость и хозяин так и продолжали молчать, внимательно разглядывая друг друга, как борцы, готовящиеся к схватке.
Победоносцев приехал из Зимнего дворца, вероятно, не дождавшись конца приема, и был посему обряжен в парадный мундир, покрытый золотым шитьем, из-под стоячего красного золототканого воротника как-то кокетливо выбивалась красная с желтой каймой лента, на которой висел красный крест ордена Святой Анны 2-й степени, огромная восьмиконечная звезда Станислава 1-й степени панцирем закрывала сердце. Все это парадное чиновное великолепие как-то плохо сочеталось с его носителем, не шло ему, не украшало его, вероятно, потому, что сам сенатор был к нему равнодушен.
Победоносцев был высок и против русской вельможной традиции худощав, его огромный череп не нуждался в волосах и не носил их, тонкое, казавшееся изможденным лицо было гладко выбрито, чахлые, едва заметные бакенбарды были единственной данью верноподданству, сухие губы плотно сжаты, густые брови нависали над пронзительными глазами, затеняя их, казалось, что небольшие очки редкой овальной формы в тонкой черепаховой оправе служили лишь дополнительным прикрытием всевидящему оку. Еще на этом гладком, туго обтянутом кожей черепе выделялись уши, неожиданно мясистые, крупные и заметно оттопыренные. При взгляде на эти уши князю Шибанскому невольно вспомнился Каренин, герой последнего романа графа Толстого, и, признаем, ассоциация была более чем уместной и обоснованной.