— Почему? — немедленно клюнул Каменецкий.
— Да потому, что перекладинку вы снизу не прибили, упор для ног. Сердце здесь ни при чем, ваш Димитрий Иванович элементарно задохнулся, асфиксия по-научному. Но это все же как, а не почему. Произошло же это потому, что вы, Борис Яковлевич, доверились сумасшедшему, шарлатану, недоучке, фальшивому академику, липовому доктору наук, туфтовому профессору, наперсточнику, мошеннику, проходимцу, деревенскому знахарю, дикому шаману, фельдшеру, коновалу…
Северин накручивал эпитеты и оскорбления, справедливо полагая, что коли вышло раз, так выйдет и другой. Действительно, вышло, вернее, вышел — раздался легкий щелчок, распахнулось еще одно окно, и в проеме появился Юрий Павлович Погребняк. Он опустился на край, как Каменецкий, свесив вниз ноги и явив вид рифленых толстых подошв своих башмаков, носящих непоэтичное название говнодавов.
— Зачем вы так, Евгений Николаевич? — сказал он тихо, укоризненно покачивая забинтованной головой. — Мы, помнится, очень мило с вами беседовали, я даже оказал вам маленькую услугу, и вдруг такое отношение. Право, обидно.
— Так появились бы сразу, на сумасшедшем бы и остановился. Сумасшедший не оскорбление. Впрочем, извините, с коновалом я действительно несколько переборщил, — примирительно сказал Северин и даже приветливо кивнул Погребняку головой. Почему-то к этому человеку он не испытывал таких отрицательных чувств, как к Каменецкому. Можно даже сказать, что он был ему чем-то симпатичен. Кабы не обстоятельства…
— Юра, а он по-моему совсем не удивился твоему появлению, — донесся сверху голос Каменецкого, — может быть, это у него от недостатка воображения?
— Воображение у него в норме, для шестерки, конечно, — ответил Погребняк.
— Эк он вас, товарищ майор, — ехидно сказал Каменецкий, — правильно, не будете ругаться зазря.
— А я не обижаюсь, — откликнулся Северин, — потому что не хотел он меня обидеть, у него просто своя шкала, отличная от вашей. Но ругался я все же не зря, потому что вы, Юрий Павлович, человека убили, пусть не нарочно, не сознательно, по неосторожности, по незнанию, наконец, но убили.
— Ничего вы не понимаете! — вдруг загорячился Погребняк. — Все произошло именно что нарочно, осознанно, по великому знанию. На смерть именно и шли, Димитрий Иванович сам на смерть шел, только так порог жизни можно переступить, уйти, чтобы вернуться. Но — не вернулся… Ведь до последнего момента все правильно делали, да я никогда в жизни так к воскрешению не готовился, как к этому, даже к самому первому. Помню, сделал тогда все как-то походя, коряво, сам потом удивился, что получилось. А тут ну все-все предусмотрели, все возможные усиливающие элементы включили и — на тебе! И не в перекладинке дело, хотя, признаю, здесь маху дал, произошло все из-за этого слишком быстро, но поймите вы, твердолобый, — это должно было произойти! Обязательно! А вот другое, ну, возвращение, необязательно. С кем угодно другим произошло бы, а с Ним — не вышло.
— Если честно, я с самого начала сомневался. Ведь Димитрий Иванович ко мне пришел, не к нему, — Погребняк кивнул головой на Каменецкого, — да и с чего бы ему к нему-то приходить, он о нем даже не слышал, такой человек был. А обо мне слышал и все мои книги прочитал, и на лекциях, как выяснилось, бывал. Димитрий Иванович все сам и придумал, от а до я, и ко мне с готовым решением пришел, сам-то он, один, не мог, понятно, все сделать. А я его прогнал, хоть и очень он был мне интересен. И не потому прогнал, что третировал он меня как бы свысока, отводя мне роль ассистента, а потому что в идею его не поверил.
— Этот, морда жидовская, — опять кивок в сторону Каменецкого, — потому и поверил, что на Христа ему наплевать, дай ему волю, он бы его опять распял и не поперхнулся. Он другому богу поклоняется, а вернее, другим силам. Но я-то человек православный, пусть не ортодоксального толка, и в Спасителя нашего Иисуса Христа верую свято, кто и что я без этой веры? Как же я мог совершить такое деяние святотатственное?! Но Димитрий Иванович меня в конце концов убедил, тут Бяка прав, убеждать он умел. А уж по части теологической казуистики он нам всем сто очков вперед даст. Давал… — Погребняк замолчал, понурившись.
— Что приходится терпеть! — рассмеялся Каменецкий, нисколько не обиженный. — Не поверите, Евгений Николаевич, скоро пятнадцать лет терплю, потому что люблю подлеца, потому что гений и жизнь мне спас.
— Да, знаю, в Узбекистане, в лагере, — небрежно бросил Северин, когда стреляешь наугад, тщательно прицеливаться бессмысленно.
— Все-то вы знаете, Евгений Николаевич, — спокойно сказал Погребняк, — как это скучно, не так ли? Признайтесь, скучно вам живется? Не стесняйтесь, я вас пойму, я вас понимаю.
— Нет, не скучно, — словоохотливо ответил Северин, радуясь новому поводу затянуть разговор, — потому, наверно, что знаю я далеко не все, о кое-что и вовсе в толк взять не могу. Вот объясните мне, зачем вам понадобилось музей Федорова грабить? Эта же молитва в любой книге Федорова приведена.
— В книге — это не то, — ответил Погребняк, — тут важно, что собственноручная запись, она несет ауру автора. Это как с картинами. Подходишь к картине Леонардо да Винчи или Рафаэля и чувствуешь мощнейшее поле. А от изумительной по точности копии ничто не исходит, мертвый холст. Тот листок нам как усиливающий элемент был нужен, я уж вам рассказывал.
— Так ведь это ж была ксерокопия! — воскликнул Северин.
И подумал: «Это ты бабкам мозги пудри!»
— Много понимаете! — с некоторой обидой сказал Погребняк. — А я открыл, у меня, между прочим, и свидетельство об открытии есть, что при копировании с помощью лучей аура переносится. Если срисуете картину или текст на компьютере набьете, то не переносится. А тут излучающее поле, электромагнитные волны в качестве переносчика, бумага как приемник, что тут непонятного, любая неграмотная бабка поймет. Все просто, только никто до меня додуматься не смог.
Каменецкий во все время этого диалога молчал, думая о своем, мрачнея и явно наливаясь обидой. Наконец прорвало.
— Да что он может понимать, морда ментовская! — завопил он, передавая эпитет как эстафетную палочку. — Для него если побывал человек в лагере, так уж и преступник. И нет ему дела до того, когда посадили и за что. Что когда в столице молодой капитализм, урча и чавкая, отрывал первые лакомые куски госимущества, на окраинах сажали за хищение социалистической собственности в виде царских времен и к тому же неисправного пресса для отжима семечек. Когда по центральному телевидению дурил народ Кашпировский, в провинции сажали экстрасенсов и мануальных терапевтов за незаконное занятие лечебной практикой, за лечение конкретных людей.
Погребняк неожиданно протянул руку, взял Каменецкого за запястье, подержал немного, и тот быстро успокоился.
— Ладно, это дело прошлое, — примирительно сказал Северин, — я его в расчет не принимаю, да и то сказать: воздал вам обоим Бог за несправедливое, это признаю, заключение. Еще как воздал! Эка вас высоко занесло, что одного, что другого, вы, если честно, даже и мечтать о таком не могли. С другой стороны зайдем. Если бы вас тогда не посадили, достигли бы вы того же? Ох, сомневаюсь. Особенно вы, Борис Яковлевич, рисковали, непременно ринулись бы раньше времени в свалку из-за лакомых кусков и погибли под чьим-нибудь копытом. А так оказались не только в нужном месте, но что важнее — в нужное время. Еще одно: встретились бы вы иначе друг с другом? Тоже вряд ли. А так каждый приобрел друга верного, проверенного, это дорогого стоит. Получается, что отсидка вам обоим даже на пользу пошла. Неисповедимы пути Господни! Что это мы вдруг о Боге заговорили? Ах, да, Борис Яковлевич, все спросить хотел: с чего это вы вдруг решили Иисуса воскресить?
— Разочаровываете, Евгений Николаевич! Не так уж вы и хороши! Потому что говорил я уже вам об этом, открытом текстом говорил, помните, на презентации? Не помните! А вот Наташа наверняка помнит, хоть и изображала в тот вечер, по непонятной для меня причине, круглую дуру. Специально для вас повторяю, как раньше говорили, по многочисленным просьбам трудящихся. Я не стремлюсь к вечной жизни, по крайней мере, пока не оговорено четко, что это такое и на каких условиях предоставляется.
— Мне вообще нравится настоящее, нравлюсь я сам, настоящий, нравятся мои дела и планы, и мне совсем не нравится то, что может разрушить это прекрасное настоящее, а именно смерть. Как правильно говорил один известный литературный персонаж, человек смертен, но это еще полбеды, плохо то, что он иногда внезапно смертен. И вот эта внезапность угнетает меня больше всего. Тем более что некоторые люди мне эту внезапность готовы в любой момент устроить, потому что им почему-то не нравятся ни моя персона, ни мои дела, ни мои планы. Люди же эти таковы, что если им что в голову западет, то непременно исполнят.
— Что делать? Я увидел два выхода. Первый — смерть, не удивляйтесь, именно смерть, но не внезапная, а, так сказать, плановая и естественная, в конце концов, принять яд в приятной компании, подобно римским патрициям, и даже пустить себе пулю в лоб, но по собственному желанию, лучше, чем томительно ожидать, пока кто-то нажмет кнопку дистанционного взрывателя. Второй, тут вы еще больше удивитесь, воскрешение. Не в далеком будущем, а через несколько часов после, когда шум уляжется. Идея, признайтесь, здравая и красивая, Юра так и сказал, но к этому хотелось еще и гарантий, а он их дать не мог. То есть он что-то говорил о девяноста трех процентах, но меня это не устраивало, мне нужно было сто. Да и в эти девяносто три процента я не очень верил. Юрка — врач гениальный, как говорится, от Бога, туберкулез, язву, триппер лечит не глядя, это я вам говорю! А вот с огнестрельными ранениями хуже, вон, сидит с забинтованной головой, как сапожник без сапог! С воскрешением еще хуже. Рассказывает-то много чего, да вот до самого процесса никогда не допускал, даже меня, а уж как просил! Вот я и решил, что Иисус понадежнее будет.