В детстве меня много раз обманывали такими трюками. Сбивали с толку своими веселыми песнями; я приподнимала одеяло и следовала за ними, а через несколько часов возвращалась вся исцарапанная, в изодранной одежде и с душой, переполненной страхом, не зная, что произошло, ничегошеньки не помня. Теперь-то я знала, что это не моя мать сидела на моей кровати и не она соскользнула под нее.
Моя мать, к сожалению, так и не вернулась, чтобы заботиться обо мне, смотреть, как я сплю, гладить меня по голове. Она вообще меня не хотела, она была глупой девчонкой, забеременела от кого не надо было и родила нежеланного ребенка. Так что передо мной предстала, по сути, не моя мать, а лишь то, что от нее осталось после ужаса, пережитого при похищении.
Когда я проснулась, в комнате было темно. Должно быть, бабушка опустила жалюзи, пока я спала. Сколько времени прошло, я не знала, но моя подушка успела пропитаться потом, а желудок сжался от голода. Воздух в спальне оставался плотным и тяжелым, как в подвале или в заброшенном помещении, которое внезапно открываешь и видишь: все вещи на своих местах, однако это уже не вещи, а скорее призраки вещей.
Встав с кровати, я вышла в коридор. На первом этаже бабушка перебирала четки и бормотала молитву Вторника Скорби: сперва предательство, затем бичевание, возложение тернового венца, крест и смерть. «Мария, Мать благодати, Мать милосердия, защити нас от врагов наших. Направь на них ангелов Твоих, иссуши вражьи поля, пусть ячмень их будет без зерен, а виноградная лоза без ягод, не дай врагам покоя и после смерти». Я спустилась на кухню и вышла во дворик, потому что не хотела оказаться в прихожей, если вдруг мать снова постучит в дверь. Я не желала видеть, как она повторяет свои движения вновь и вновь в течение многих лет, как вновь и вновь переживает эту боль, эту пытку бабушка: ей ведь даже похоронить было нечего, от моей матери не осталось тела. Не дай им покоя, непорочная Дева, ведь мы его лишены.
Я мечтала, чтобы дом снова скрыл от меня мою мать, как делал все эти годы, чтобы она стала отражением, мелькнувшим за приоткрытой дверью, а теперь пускай эта дверь захлопнется и больше не открывается, потому что то, что за ней, предназначено не мне, а бабушке. Меня-то все это не так потрясло, эта пропасть зияла внутри бабушки, это бабушка страдала от боли, печали и чувства вины, это ее сердце надрывалось оттого, что тело ее дочери валяется в каком-то овраге, заросшем терновником, а виновный до сих пор не наказан.
В тот день я увидела дыру в сердце старухи и стала лучше понимать причину ее жестокости, подлости, обиды, горечи. Похоже, что все это как-то перекинулось на меня и начало расти: вернувшись после болезни к семье Харабо, я поняла, что все изменилось. Ребенок вел себя как обычно, мать относилась ко мне по-прежнему, но я больше не могла их терпеть, просто не выдерживала. Внутри меня поселилась чернота, она росла и росла с каждым днем, и бабушка, должно быть, это заметила, потому что тем утром она сказала мне, что время пришло, и я поняла, что так оно и есть, что время и правда пришло.
Весь тот день я провела с ребенком, пришла в девять утра; было уже за полночь, а его родителей все не было. Его мать звонила мне перед отъездом из Мадрида, чтобы сообщить: она поужинала с подругами, скоро сядет в машину и через полтора часа будет дома. Судя по голосу, она была заметно навеселе. Ах, как же я ненавидела ее голос и манеру произносить слова так, чтобы ни в коем случае не сойти за деревенскую… Как я хотела, чтобы ее машина разбилась или хотя бы улетела в кювет, а хозяйка сильно испугалась. Отца мальчика тоже не было, но он и не звонил, он вообще никогда не звонил.
А ребенок весь день был просто невыносим. Как и все избалованные дети, он закатывал истерику по любому поводу, однако тот день выдался для меня особенно тяжелым. Мальчик швырнул на пол тарелку с едой, швырнул стакан мне в голову и разбил вазу для роз, которую его мать поставила на обеденный стол. Мне надоело терпеть подобные выкрутасы за гроши, и к тому же обрыдло отношение ко мне его родителей – брезгливое и презрительное, как его семья всегда относилась к моей, как богачи привыкли обращаться с теми, кто на них работает.
Конечно, я охотно влепила бы пощечину этому маленькому глупому грубияну, заперла бы его в ванной с выключенным светом, чтобы он там успокоился или даже разбил лоб о раковину, но ничего подобного, естественно, не сказала на допросе гражданскому гвардейцу. Ему я сказала, что ребенок вообще-то беспокойный, очень любознательный и непоседливый, – ну как обычно говорят родителям в платных школах, когда их дети просто невыносимы, а родители уверены, что те совершат революцию в области информатики или робототехники, – хотя на самом деле имеется в виду, что выносить их детей невозможно. Я рассказала, что больше часа пыталась уложить ребенка спать, но у меня ничего не получалось, и в одиннадцать я вышла из комнаты, чтобы подышать свежим воздухом. Мы оба разозлились и устали, поэтому я решила оставить его на несколько минут наедине с игрушками, а потом снова попробовать уложить. Я спустилась на первый этаж и вынесла мусор. Стояла жара и духота, воздух был сухой и тяжелый. Я вернулась на кухню выпить стакан холодной воды.
И я сказала: наверное, тогда я как раз и оставила входную дверь открытой, хотя точно не помню. На кухне какое-то время я сидела в телефоне. Хозяйка позвонила мне в десять тридцать, то есть дома она должна была быть примерно через час. А от отца вестей по-прежнему не было. Я проверила ватсап, но он не писал. За все это время я не слышала в доме никакого шума, вроде бы ничего необычного не происходило. Осушив стакан воды, я снова поднялась в детскую комнату, чтобы уложить мальчика спать. Но его там уже не было. Я звала его и искала по всем углам, надеясь, что ему не спится и он спрятался от меня.
Сказала на допросе, что потом я спустилась на первый этаж и заглянула в столовую и на кухню. И что не помню, сколько времени это заняло, но знаю, что немного. Я думала, что это игра, что он вот-вот объявится, однако на всякий случай продолжала поиски. В прихожей обнаружила, что дверь на улицу открыта. Я вышла и огляделась по сторонам. Хотя машины там редки, я все-таки забеспокоилась, что он один на улице, и начала громко его звать. Прошлась туда-сюда, обыскала кусты и обшарила мусорные контейнеры на случай, если он спрятался где-то там. Мое беспокойство нарастало. Конечно, он прятался от меня и раньше, но никогда не выходил из дома. Тогда я вызвала службу спасения.
Все это я рассказала следователям спокойно и доходчиво, короткими фразами, в точности как записала на бумаге заранее утром. Меня заставили повторить несколько раз, задавали вопросы, а я твердила одно и то же, только заменяла некоторые слова и уточняла подробности, чтобы они не догадались, что я говорю наизусть. Наверное, поступила правильно, потому что через несколько часов меня отпустили домой, но спустя два дня вызвали в участок, и тогда мои нервы сдали, поскольку я уже не помнила, чего им наговорила, и не знала, смогу ли в точности все повторить. По их лицам я поняла, они что-то заметили и решили меня не отпускать. Думаю, хотели, чтобы я еще сильнее разнервничалась и о чем-нибудь проговорилась, у них-то ничего на меня не было. Однако в камере предварительного заключения я держалась как можно спокойнее: им никак было не узнать, что я специально оставила дверь открытой и обманом выманила ребенка из дома. И что старуха поджидала его на улице, чтобы увести с собой.
6
Женщины нашей семьи вдовеют рано. У нас мужчины быстро начинают таять, как зажженные церковные свечи: вскоре после свадьбы от них остается только круглое пятно на простыне, которое не вывести ничем. Моя мать считала, что наш дом иссушает несчастных изнутри до смерти. И мне это было хорошо известно, ведь когда мы вытащили кирпич из дыры в стене, чтобы увидеть моего отца, его тело было сухим, как солома. Мне тогда было, кажется, лет восемь; я пришла домой злая, потому что Матильдина младшая дочка шепнула мне, что мой отец вовсе не погиб на войне, а ушел куда-то насовсем с одной из своих шлюх. «Ну какое тебе дело до сплетен этой тупицы, – сказала моя мать. И добавила: – Девчонка, видимо, думает, что мы не знаем, скольких мужчин забрали по вине ее семьи стукачей».
Я выскочила из кухни, хлопнув дверью, злая как собака. Мать последовала за мной и, схватив меня за руку, вонзила ногти и потащила к лестнице. «Хочешь знать, где твой отец? Не волнуйся, я тебе покажу», – тихо произнесла она, волоча меня наверх. Когда мы вошли в комнату, она отпустила меня и отодвинула шкаф от стены. Подобрав юбку, встала на колени у стены и вытащила кирпич в четвертом ряду от пола.
– Ну вот, теперь гляди, – сказала она.
Дом поглотил плоть, но оставил кожу, и она присохла к костям… Скелет сидел на полу в странной позе, прислонившись спиной к противоположной стене. Голова склонилась набок, рот открыт, словно сместилась челюсть. Казалось, он кричит от тоски.
– У него нет глаз, – буркнула я, отводя взгляд от дыры.
– Там они ему не нужны, – ответила мать, оттолкнув меня.
Впервые она извлекла этот кирпич два года назад, когда победители перестали расспрашивать семьи о мужчинах, ушедших из дома во время войны, потому что их всех перебили. Их не осталось даже в горах, потому что на них охотились, как на косуль, с таким же азартом. С тех пор моя мать каждый день посматривала на своего бывшего мужа, чтобы убедиться, что он все еще там. И довольно улыбалась при виде его страдальческой гримасы. Потом она вставляла кирпич на место, передвигала шкаф и осеняла себя крестным знамением. Пусть он выстрадает после смерти то, чего избежал при жизни.
Да и муж мой тоже иссох изнутри, зачах в постели всего через год после свадьбы. Он все угасал и угасал и вскоре не мог даже двигаться. Его плоть исчезала, а кожа желтела. Лихорадка буквально пожирала моего мужа, и мы с матерью много раз вызывали врача, но тот так и не смог поставить диагноз. Он делал ему дорогущий укол и спокойно уходил, оставив бедолагу наедине с судорогами и видениями. Я знала, что любое лечение бесполезно – ведь меня заранее предупредили святые, но Педро вел себя со мною как настоящий мужчина, и я не могла бросить его умирать, как собаку.