Как я вам уже говорила, я неотступно следила за ней, пока она росла. Наблюдала за каждым ее движением, ни на мгновение не оставляя одну. Проводила бессонные ночи у ее кроватки, которую мы поставили рядом с моей. Я выискивала какое-нибудь выражение лица, стон, что угодно, что указало бы, что внутри у нее растет призрак, или что все это лишь мои домыслы. Зато моя мать к ней почти не подходила. Она испытывала к внучке такое же отвращение, как и ко мне, ту же самую злость, которая годами копилась в ее внутренностях. Она опасалась, что к девочке тоже явятся святые, что она не будет привязана к призракам, как ее бабушка.
Со временем я стала убеждаться, что Кармен права – дочка росла и хорошела. У нее исчезли отеки век и мешки под глазами, а также желтый цвет кожи; волосы становились темными, красивыми. В шесть лет она превратилась в прелестного ребенка. «Ну вот, я же тебе говорила», – сказала мне как-то Кармен. У нее появилось гораздо больше свободных вечеров с тех пор, как до хозяйки дошли слухи, что Кармен проводит много времени у меня дома. Теперь сеньора не осмеливалась прогнать стареющую служанку, какой бы дерзкой и болтливой она ни становилась. Хозяйка не забыла те самые проклятья, и наша колдовская слава ежедневно напоминала ей об этом. Как-то раз, увидев, что Кармен наводит порядок у нее на комоде, она в ужасе кинулась к ней и выхватила свою расческу, поскольку, должно быть, ей сказали, что мы увязываем в свертки чужие волосы, а об остальном она догадалась. И теперь хозяйка позволяла убирать свою спальню только Маргарите, дурочке, которую взяли в прислуги на мое место. В очереди в магазин она нахваливала тонкий вкус хозяйки, восхищалась ее шикарными тканями, привезенными из Парижа, а также прекрасными вышивками и кружевами, которые заказывала госпожа. Однажды я громко спросила Маргариту: «Ты думаешь, если бы твоя хозяйка одевалась как мы с тобой, она тоже выглядела бы шикарно, а не как старая самка мула, каковой она и является?» Некоторые из женщин захохотали, а другие отвернулись, чтобы их не причислили к смеющимся, когда сплетницы в очередной раз придут докладывать сеньоре. А я уверена, что кто-то из этих презренных уже подумывал донести ей слухи, как бы случайно встретив ее на выходе из церкви после обедни.
Тем временем дочка моя становилась все краше, а вот мать моя усыхала. На ее бедре вдруг появилась опухоль, вынудившая ее ходить сгорбленной и подниматься по лестнице, держась обеими руками за перила и почти волоча ноги. Остатки плоти быстро таяли, а зубы выпали всего за два месяца. Ее кожа внезапно покрылась морщинами, и сама она теперь выглядела намного старше, чем была на самом деле. Не знаю, не злоба ли ее губила, а может, просто дом устал от моей дочки и теперь развлекался с моей матерью. Так или иначе, но ее страдания не вызывали у меня жалости. Я не чувствовала ничего, кроме обиды. Может, раньше было иначе – до того, как я поняла, что она нарочно обкромсала мне волосы, до того, как она забрала меня из школы и отправила прислуживать, убирать дерьмо, от чего отказывалась вся моя семья. Каждая появившаяся у нее болячка и каждый потерянный ею зуб казались мне расплатой за то, что она со мной сделала; это смахивало на подарок, ниспосланный мне святым или дьяволом – без разницы.
Когда моя мать умерла, я дала могильщику на чай, чтобы он установил гроб не как полагается, а ногами усопшей к изголовью могильной плиты. Должна же она понять, что ей грозит, если она попытается вернуться домой. На похороны пришли только Кармен да я с дочкой, ведь у моей матери не осталось других родственников, а из жителей деревни никто не захотел с ней проститься. Могильщик в испуге осенил себя крестным знамением, но все-таки положил деньги в карман и сделал все, как я ему велела. Не знаю, по этой ли причине или по какой-то другой, но мать оттуда не возвращалась.
7
Моя прабабушка умерла от ненависти, которая целиком поглотила ее, как и ее мужа. В конце концов, он оказался замурованным в стене дома, который построил, чтобы держать взаперти жену, а ее сжигала изнутри зависть к собственной дочери. Оба они скончались от чрезмерной злости, презрения и ядовитой крови. Прабабушка правильно поступила, оставив мужа в застенке, пока от него не остался лишь скрежет ложкой по кирпичам, но этот звук угодил ей прямо в голову: в нашем доме все проникает в организм и там роится, точит и точит.
Остальные члены семьи тоже умерли от ненависти, хотя и не от своей, а от чужой. Дедушка мой усох в постели всего за год жизни в нашем доме, потому что не смог вынести обиды, сочившейся на него с потолка. Мы-то выросли здесь, а дед приехал из-за границы и не привык к подобным гнилым местам. Единственное, что от него осталось, – пятна пота и мочи на простынях да рахитичный, тощий ребенок, которому суждено было стать моей матерью и тоже умереть от чужой ненависти. От этого скончались все в нашей семье, от собственной или чужой, но все – от ненависти.
Бабка права, утверждая, что в этом доме нас съедает собственная ярость, но не потому, что мы уродились какими-то не такими. Мы постепенно становимся такими, потому что приходится вечно стискивать зубы. Я поняла это, начав работать на сына Харабо, который переехал в деревню со второй женой и сыном, чтобы управлять винодельнями после смерти отца и брата. В первый же день, как только мать ребенка открыла мне дверь, пришлось стиснуть зубы. Да и как мне было внутренне не сжаться, не начать скрежетать зубами? Я сразу же поняла, что зря туда заявилась, когда увидела даму на пороге. Но что остается делать, как найти работу в нашем захолустье? Выбор невелик: несколько недель сбора урожая винограда или забота о каком-нибудь старике, с которого требуется смывать дерьмо, пока он не упокоится или пока его не сдадут в приют. Так что я решила, что лучше уж заботиться о ребенке, чем о старике, ведь дома у меня и так все только и делают, что умирают.
На это место претендовала также Мария, дочь Ангустиас. Мать Марии болела всю жизнь, но никто не знал чем, потому что даже врачи не могли сказать, что это за хворь. А когда дочь принялась настаивать, они намекнули, что мать прикидывается, будто Мария сама не видела, что во время приступов несчастная не может ни шевелиться, ни говорить. Мария осталась ухаживать за матерью, потому что отец не умел даже сварить картошку, а братья уехали учиться и не вернулись. «Но они очень беспокоятся обо мне и звонят каждую неделю», – рассказывала мать соседкам, приходившим к ней, когда она не могла даже пошевелиться. Уж не знаю, не бесилась ли Мария от этих слов, оттирая унитаз или плиту, но я бы на ее месте вылила ведро грязной воды матери на голову и протащила бы ее за волосы по всему дому, пускай бы показала, как эти заботливые сыновья застелили постели или приготовили еду.
А когда сеньора Ангустиас умерла, братья Марии тут же позвонили, но только для того, чтобы выставить дом на продажу. Отца похоронили пару лет назад, и сыновья захотели продать имущество, оставшееся в деревне. У Марии не было денег, чтобы выкупить дом у братьев, поэтому они продали его, а ее выгнали на улицу, откупившись пятью тысячами евро. Так в одночасье Мария осталась без крова над головой, без пенсии, без пособия по безработице и без братьев, которые ни разу больше ей не позвонили. Какое-то время она жила в доме, который сдавал ей сосед, и подрабатывала сбором винограда. Мария хотела получить место у Харабо, которое дали мне, но хозяйка не пожелала даже ее выслушать. А когда Мария не смогла заплатить за жилье, ее увезли, больше она не возвращалась. Поговаривали, что ее отправили в психушку, якобы у нее «поехала крыша».
Когда Мария появилась в доме семьи Харабо, я думала, что возьмут ее, потому что она была намного старше меня и больше нуждалась в работе. Но когда умерла сеньора Ангустиас, Марии было уже за шестьдесят, а хозяевам, конечно, не по нраву служанки в старомодной одежде и подстриженные прямо на кухне. Такие женщины незаменимы на сборе урожая, ведь они занимаются этим всю свою жизнь, вкалывая, как мулы, и гробясь за гроши. Однако для заботы об отпрыске в приличном доме они не годятся. Господа не желают, чтобы их сына воспитывала бедняга в одежде с дешевого рынка и с седыми корнями… Чему такая несчастная может его научить, если сама ничего не добилась и не достигла в своей жизни? Как она объяснит ребенку его место в обществе, как заставит его понять, что самое главное – это успех и деньги, как научит уверенно шагать по жизни, если саму гувернантку постоянно топтали?
Мать мальчика оглядела нас с ног до головы и наняла меня, поскольку знала: когда приедут ее столичные друзья, они начнут расспрашивать, во что я ей обхожусь, кто меня рекомендовал, и на скольких языках я могу разговаривать с ребенком. Я в жизни не сидела с детьми, а из иностранных языков я знала английский, да и тот учила лишь в школе. Впрочем, это не имело значения, важно другое: я не выглядела неотесанной девахой, невежественной беднячкой, умеющей только стирать белье. Важно и то, что ее друзья, увидев меня, решат: хозяйка платит мне целое состояние. Все это мне стало понятно по ее взгляду. По телевидению потом сказали: меня надо было отправить в социальные службы, поскольку я умственно отсталая, но это чистая ложь, ведь я по-прежнему дома после всего, что мы совершили, а кто еще может этим похвастаться.
Моя бабка совсем слетела с катушек, узнав, что я собираюсь прислуживать семье Харабо. Окончательно взбесившись, она орала: «Думаешь, они взяли тебя, чтобы ты там красовалась? Нет, тебя будут всячески унижать!» Не помню, что я возражала, но предчувствовала, что это правда, ведь всем понятно: когда стучатся в дверь с просьбой взять на работу – это признак нашего поражения в борьбе с ними. Сын Харабо победил наконец в бою, который дала моя старушка его матери и всему семейству, когда оскорбила их в присутствии народа на похоронах и заставила поверить, что это она подожгла комнату в их доме и переломала им кости с помощью своих свертков с узелками.