Да и как бабушке было не взбелениться, если пришлось всю жизнь терпеть господское презрение, если с детства она была вынуждена смотреть не им в лицо, а на их ботинки, если ей пришлось слушать, как именно этой семейке выражали соболезнования в связи со смертью ее мужа? Как старухе было не озлобиться по самые печенки, когда она узнала, что после всего этого я приплелась к ним клянчить работу? И мне придется оберегать их сына, который позже превратится еще в одного выродка, презирающего нас, в еще одного сукина сына, которому предстоит унаследовать земли, винодельни и право эксплуатировать нас всего за пару грошей в месяц? И, словно этого мало, бабушка вынуждена лицезреть призрак своей дочери в нашем доме день за днем в течение многих лет, как по приговору.
Я хорошо поняла бабушку, когда начала работать в доме, который раньше принадлежал отцу, сеньору Харабо, а теперь его сыну, но в котором ничего не изменилось. В нашей деревне никогда ничего не меняется, а когда как-то раз попытались что-то переменить, застрельщиков сначала отдубасили в горах палками до полусмерти, а потом переубивали в горах выстрелами в рот. Я-то считала себя умнее бабушки, думала, она несет какую-то древнюю чепуху, до которой теперь никому нет дела. Надеялась, что у меня наконец появятся деньги и я смогу уехать из нашего дома, чтобы больше никогда не переступать его порог. Однако в услужении у Харабо убедилась, что поступила, как недоумок: они действительно наняли меня вместо Марии, чтобы выставлять напоказ, как охотничий трофей или зверушку в клетке, они хвастались мной, но при этом ненавидели. Им льстило, что их нездешние друзья полагали, будто хозяева платят мне целое состояние, тогда как в деревне знали, что я тружусь за сущие гроши. Выходило, что все как надо, что каждый знает свое место.
А вот мой прадед служить им отказался, и они приняли это, но лишь отчасти и только потому, что учуяли в нем то же самое, что было у них самих внутри, – желание подчинять себе людей, находящихся ниже в обществе. Они знали, что это не опасно, поскольку такие не отваживаются смотреть вверх, а глядят только вниз. Таких лучше держать под рукой, потому что иногда приходится наводить порядок, и именно эти стреляют, куда прикажут, и вообще готовы на все. Но моей бабке семейство Харабо не простило оскорбления в присутствии посторонних, не забыло, что она заставила окружающих поверить: мол, с помощью четырех волосков и пары молитв святому можно столкнуть даму с лестницы. Нет, такое забыть и простить они не могли, ведь тогда все обездоленные решили бы, что могут делать все, что им заблагорассудится – угрожать хозяевам, ломать им ноги и руки, достаточно лишь вознести молитву.
А теперь я работала на них, и они могли убедиться, что все вернулось на круги своя, а старуха была просто сумасбродкой, поверившей своим выдумкам и собственной лжи. То, что Харабо взяли меня на работу, служило доказательством одного: семейка одержала победу. Я помогла им ее одержать, и теперь вся деревня будет думать, что они победили, они всегда побеждают, а презрение и оскорбления, которые моя бабушка терпела все годы после похорон, ничего не стоили, потому что рано или поздно все возвращается на свои места. У меня возникла мысль бросить работу и уйти оттуда, чтобы каждый день не напоминал бабушке; да, я уже поступила плохо по отношению к ней, но мучить ее я не хотела. Но однажды днем, когда я уже нашла слова, чтобы объявить об уходе, хозяйка вдруг сказала, что к ней придут какие-то клиентки и что я должна побыть с ребенком в детской и не выпускать его оттуда. Клиенты обычно осматривали винный погреб, а иногда заходили зачем-нибудь в дом, и тогда сеньора просила меня запереться с мальчиком в комнате, опасаясь, что он закатит истерику и все увидят, какой он избалованный и невоспитанный. Если кто-нибудь спрашивал ее о сыне, она отвечала, что он сейчас на уроках французского языка или учится играть на пианино.
Однако в тот злополучный день его невозможно было удержать взаперти даже на несколько минут. Когда приходили гости, ребенок чувствовал, что мать пытается его изолировать, и становился еще более невыносимым – оскорблял меня, хватал за волосы, швырял на пол все, до чего мог дотянуться, кусал меня и пинал ногами, когда я пыталась его усмирить. Когда меня охватывала ярость и хотелось влепить ему пощечину, я давала ему свой телефон поиграть. Прежде это срабатывало, потому что мать не разрешала ему брать телефон, но в тот день не помогло даже это, он вышвырнул телефон в окно и выбежал из комнаты. Я догнала его уже в гостиной, где его мамаша рассказывала о картинах, украшавших ее дом.
– А ну-ка, ну-ка, кто это тут у нас такой! – воскликнула одна из клиенток нелепым тоном, которым многие взрослые разговаривают с детьми. – Наверное, это и есть тот самый Гильермо?
Мальчик протянул руку очаровательным жестом, подражая рукопожатию взрослых, и все дружно рассмеялись.
– У тебя уже закончился урок французского?
– Нет, – ответила я за него и взяла мальчика за руку, чтобы увести оттуда, – мы пришли выпить воды.
И они даже не удосужились подождать несколько секунд, пока мы уйдем, чтобы я не услышала их слов.
– Главный минус учителей, для которых иностранный язык не родной, – это появление очень заметного акцента у детей, – сказала все та же дама.
– Да, это ужасно, – согласилась сеньора Харабо. – И он даже когда говорит на родном языке, повторяет выражения, услышанные от горничных. Мы с мужем считали хорошей идеей вырастить ребенка здесь, в сельской местности, среди домашних животных и виноградников, прежде чем выбрать для него приличную школу в столице. Ну, чтобы он не проводил целые дни у телевизора. А на днях он вдруг мне заявляет: «Мама, я уже сыт по горло и клянусь тебе, что хочу свалить отсюда поскорее».
Гостьи долго хохотали. Их смех застрял в моей голове и звучал в ушах еще долго, даже когда они ушли, а я уложила ребенка и пошла домой. Сдержанное и приглушенное хихиканье, они насмехались надо мной и делали вид, что не хотят, чтобы их услышали. А на самом деле это смахивало на усмешку маркиза, швыряющего слуге монету на землю, или на улыбку фермера, наблюдающего, как его свиньи пожирают корм.
Да, той самой ночью, лежа в постели, я поняла все. Моя бабушка считала, что ненависть Харабо была порождена давней враждой между семьями взаимными оскорблениями. Но это не так. Сеньоры Харабо не хуже и не лучше других; они ненавидели нашу семью не больше, чем кого-либо еще вроде нас. Они невзлюбили мою бабку из-за ее свертков, ведь благодаря им вся деревня поверила, что несчастья можно наслать на их близких безнаказанно, что мы можем ускользнуть и исчезнуть в пустоте, чтобы замыслить какое-нибудь зло начальнику, сеньору, хозяину – опять же безнаказанно. Впрочем, Харабо все равно ненавидят всех нас, и их к нам отвращение проникает нам в самое нутро и отравляет нас. Мы носим его так глубоко, что в конце концов начинаем верить, что оно наше, но на самом деле это не так. Вскоре я заснула, а проснувшись, ощутила, что внутри меня – древоточец, и я не знала, позаботились ли об этом ночью призраки или я до такого додумалась сама. Но это было неважно, потому что я знала: мне нужно вытащить древоточца, а значит, я пока не смогу бросить работу, мне там нужно еще кое-что сделать.
8
Конечно, мне не нравилось, что внучка работает на них. Да и как мне такое могло понравиться, она ведь присматривала за сынком этих выродков – разрушителей нашей семьи. И эта негодяйка помалкивала, что собирается наняться к Харабо, пока не получила у них место. Эх, знать бы раньше, я схватила бы ее за волосы, запихнула в деревянную бочку и закрыла крышкой, только чтоб не позволить прислуживать в их доме. Я скорее убила бы ее, чем пустила бы к ним в услужение. Разумеется, Харабо сразу же наняли именно ее. А могли взять Марию, которую родные братья вышвырнули на улицу; надо же быть такими подлецами, так поступить с сестрой. Но нет, работу дали моей. Она-то думала, что получила место благодаря своей молодости и лучшей внешности. Я не утверждаю, что это не так. Наверное, задавака, на которой женился сын сеньора Харабо, когда развелся со своей первой супругой, считала, что Мария отнюдь не украсит своим присутствием их дом. Одного поля ягода, а вторая претендентка была такой же или даже хуже Марии, зато намного моложе. Хотя в глубине души я была уверена, что молодой Харабо не простил нас за то, что я сбросила его в овраг во время охоты. При посторонних людях эта семейка насмехалась над слухами, ходившими в деревне, и заявляла, что это была цепочка несчастных случаев, однако за стенами собственного дома, как можно было узнать от Кармен, их высокомерие испарялось. Не случайно мать теперь спускалась по лестнице осторожно, обязательно держась за перила, а сын хранил охотничье ружье под замком.
Хотя если поразмыслить, неизвестно: то ли сын Харабо не простил мне своей беды, то ли слишком разозлился на то, что местные поверили в мою способность создавать подобное несколькими «молитвочками», как называет это моя внучка. Что ж, в данном случае – не имеет значения. Он затаил на меня злобу, и теперь наконец представилась возможность дать ей волю. Внучка пошла к Харабо, потому что думала: это самые обычные люди, какая ей разница, у кого работать. Она просто хотела накопить немного денег и перебраться в Мадрид. Но в том доме она быстро разобралась, что к чему, и ее мнение сильно изменилось. Я бесилась каждый вечер, когда она возвращалась от Харабо – меня охватывала ярость, потому что люди в деревне наверняка думали, мол, мы в конце концов не выдержали и приползли на коленях вымаливать себе работу. И тогда внучка начала излагать мне идеи, которые родились у нее в том доме. Конечно, я уже знала многое из того, что она рассказывала, но теперь все это выглядело упорядоченным и логичным. Жаль, упущено время, ведь я могла бы сообщить это дочери и тогда, возможно, ее бы не похитили. Внучка говорит, а может, она все равно исчезла бы, говорит, я не могла этого предотвратить. И все-таки меня не покидает мысль, что если бы я знала это раньше, то мы с дочкой понимали бы друг друга лучше, не кричали бы друг на друга, и в тот день она не ушла бы, хлопнув дверью.