Когда война закончилась, моя мать облачилась в траур. О судьбе моего отца ее никто не расспрашивал, всем хватало собственных бед. Ведь так или иначе пострадали все. Не получившие извещений о смерти сына в тюрьме, могли воочию наблюдать расправу. Свидетельница тому Горная Дева, она видела все. Вон там сбросили несколько человек с вершины в овраг возле часовни. О, Святая Дева, как же их тела шлепались на камни!
Мне тогда было всего четыре или пять лет, но я этого никогда не забуду.
Моя мать всю жизнь носила траур и больше не вышла замуж. Лишь изредка она надевала юбку с белыми цветами на черном фоне и темно-синюю, почти черную блузку. Недостатка в претендентах на ее руку и сердце не было, не один мужчина приходил из деревни, чтобы попытаться хотя бы поговорить с ней у калитки, но она прогоняла их прочь с криками: «Как вам не стыдно обхаживать вдову в трауре!» И никто из них не переступил порог. В ее жизни был только один мужчина, и его ей хватило с избытком. Когда ты одинока и бедна, то не можешь позволить себе повторять один и тот же урок дважды, и мы в своем доме хорошо это знаем.
С той памятной ночи, когда мать замуровала дыру в стене, она чувствовала, что призраки вселились и в нее. Потому что слышала их уже не только за шторами или по ту сторону дверей, но и внутри своей груди, а также глубоко во внутренностях. Когда она прикладывала ухо к моему животу, то слышала их и у меня внутри. Ей было известно, что нечто будет расти внутри нас, запутается в наших внутренностях и мы не сможем его извлечь. У всего есть цена, и такую цену пришлось заплатить моей матери.
Спустя много лет, когда родилась моя дочка, я стала следить за каждым ее жестом. Шпионила за дверью, когда девочка играла в куклы, наблюдала за ней, когда она спала, шла за ней по пятам, когда она выходила из дому. Я следила за дочкой днем и ночью в течение многих лет, внимательно прислушиваясь к звукам, исходившим из ее глубин и вырывавшимся из ее ушей. Я прикладывала голову к ее груди, ухо к ее лбу. Ожидала услышать то же, что звучало в моей голове, – бормотание, похожее на стрекот сверчков или шепот молитвы, то же царапанье, словно когтями по гладкой поверхности, или звуки, вроде издаваемых термитами. Но я так ничего и не услышала. И в конце концов убедила себя, что в меня оно проникло, потому что, когда оно вошло в мою мать, я была у нее в утробе, и на мне это самое уже иссякло. Ах, Пресвятая Дева, какая же я была дура.
Долгое время я не вспоминала об этом, даже когда моя дочь исчезла. Я знала, по чьей вине, кто должен заплатить за содеянное. На этот раз мне предстояло взыскать то, что задолжали мне, а раньше-то я только и делала, что платила по чужим счетам. Тем не менее, когда моя внучка начала работать в доме Харабо, я убедилась, что все эти годы обманывала себя. Ведь это самое никуда не исчезло. И внучка тоже носила его внутри, все мы носим его в себе с самого рождения, оно цепляется за нас, как репейник, и не хочет отпускать.
Внучка моя солгала гражданским гвардейцам, и судье, и вам тоже. А меня-то ей не обмануть, ни в этом случае, ни в каком другом. В этом – потому что я все видела своими глазами, а во всех остальных – потому что мне знаком этот древоточец, что засел у нее в груди, что грызет ее изнутри, будто зуд, заставляющий лошадь вставать на дыбы. Только с той разницей, что зуд этот не прекращается, не утихает, но и наружу не выплескивается. Лучше выслушайте меня, и я вам расскажу то, о чем она умалчивает, вы ведь не для того сюда пришли, чтоб выслушивать враки, а мне все равно, что она на это скажет. Мальчик не выходил из дома в одиночку и не заплутал по ее оплошности. Моя внучка сама открыла ему дверь.
3
За месяц до того, как все произошло, у меня разболелся верхний коренной зуб. Сначала слабо, вроде покалывания булавкой или как от укуса уховертки. Я попыталась разглядеть зуб в зеркало; оттянула щеку пальцами и осветила фонариком мобильника десну, болело где-то в глубине. Я видела розовую плоть, ряд зубов, сгустки слюны – все, кроме больного зуба. Затем боль постепенно унималась, я забывала о ней и просто жила дальше, и моя жизнь и сама была так себе, вроде покалывания булавкой или укуса уховертки.
Однако через несколько дней боль перестала уходить и впилась в челюсть, как толстый желтоватый клещ, которых приходится выдергивать из кожи кошек, действуя с силой, но спокойно. Боль пронзила мое нёбо и достигла глазниц. Проведя языком по зубу, я ничего не почувствовала – ни горького привкуса гноя, ни мягкой плоти воспаления, ни дупла. Тщетно ощупывала пальцами полость рта в поисках воспаления или гнойника, прикасалась к коренному зубу, пытаясь найти скол треснувшей эмали, но ничего объясняющего причину такой жуткой боли не обнаружила.
Бабушка внимательно глядела на меня каждый раз, когда я закрывала глаза, стонала и прислонялась к стене или дверному косяку, не в силах сдержаться. Она молчала, но мои страдальческие мимика и жесты не ускользали от ее пристального взора. Я чувствовала ее взгляд на себе даже из-за закрытой двери, когда совала пальцы в рот, пытаясь разглядеть что-либо в зеркале ванной комнаты. Иногда мои пальцы проникали так глубоко в горло, что ощущалась мягкая плоть, и это вызывало отвращение и рвотные позывы. Я сдерживала их, как могла, и одновременно слышала, как старуха приближается к ванной, как ее голова трется о дверь, а дряблое морщинистое ухо прижимается к покрытому лаком дереву. О, как противно ее ухо из дряблой плоти, на мочку которого я не могла заставить себя взглянуть, потому что когда-нибудь и у меня будут такие же.
Нестерпимая боль усиливалась; казалось, голова моя полна стекла, полна ножниц. Я позвонила домой семейству Харабо и сообщила хозяйке, что заболела и не смогу сегодня присматривать за ребенком. Сеньора сказала: «Не беспокойся, выздоравливай», хотя по ее тону было ясно, что она уже обдумывает, сколько вычесть из моего заработка. У нас не было денег на дантиста, да и дантиста у нас в деревне нет, тут вообще ничего нет, кроме полуразрушенных домов и полумертвых жителей. Правда, в соседней деревне все это разваливается помедленнее, и там можно все-таки удалить зуб. Я купила в аптеке без рецепта самые сильные обезболивающие, но уже на следующий день пришлось удвоить рекомендованную дозу. Боль не исчезала, однако мне было безразлично, поскольку окружающее уплывало от меня – даже взгляды старухи, даже ее уши.
Когда слабость, вызванная лекарствами, на время покидала меня, я вставала с кровати и бродила из комнаты в комнату. Наш дом заволокло туманом. Иногда туман был такой густой, что я с трудом различала предметы на расстоянии вытянутой руки и натыкалась на них, и тогда боль на какое-то время растекалась из зуба по всему телу и перекочевывала в ступню, колено или бедро, где вскоре появлялся темный-претемный синяк. А иногда туман расступался передо мной, и в такие дни я могла видеть призраков, глядящих на меня из-за дверных косяков и с верхних ступеней лестницы. Никогда – ни прежде, ни после – я так много этих теней не видела, но бабка говорит, после войны их было еще больше. Что ж, в это я верю, но в разное другое – нет, она меня обзывает лгуньей, а сама помнит только то, что ей выгодно.
Старуха принялась ходить за мной по всему дому. Я вставала с постели – и она шла за мной по коридору, наблюдала, как я натыкаюсь на мебель, касаюсь стен руками и на ощупь спускаюсь по лестнице; видимо, ожидала, что я вот-вот упаду. Следила за мной днем и ночью, даже когда я спала. Стояла у изголовья моей кровати, караулила наподобие змеи или сколопендры, затаившейся среди скал.
Однажды ночью я вдруг проснулась. Вечером я приняла те же таблетки, что и в предыдущие дни, но приступ боли почему-то разбудил меня. Я увидела старуху, едва открыв глаза, и сразу ощутила ее холодные костлявые пальцы у себя во рту. Она склонилась надо мной, ощупывая мои десны, язык, зубную эмаль. Копалась у меня внутри обеими руками, всеми пальцами грубо, как мясник. Заметив, что я открыла глаза, выдернула пальцы, вытерла слюну о ночную рубашку, медленно подошла к своей кровати и улеглась. Мне захотелось вскочить, схватить ее за волосы, вытащить из постели и наорать на нее: «Что ты со мной сделала, злобная ведьма?», но вдруг у меня закружилась голова. Действие болеутоляющих вернулось, и все вокруг снова обмякло, я едва могла двигаться и даже держать глаза открытыми. Попыталась не заснуть, потому что очень не хотела, чтобы старуха опять копалась у меня во рту, но мне это не удалось.
Проснулась я нескоро, ближе к вечеру. Простыни прилипли к телу, волосы спутались и слиплись на лице. Я уже так привыкла к боли, что мне стало безразлично, есть она или нет, поэтому потребовалось несколько минут, чтобы убедиться: ее больше нет. И теперь я не чувствовала ничего такого, даже малейшего неудобства. Встала с кровати, открыла дверь спальни и тотчас же ощутила тошноту. Почувствовала, что меня вот-вот вырвет, хотя было нечем, ведь я несколько дней не могла заставить себя глотать похлебку из-за внезапно охвативших меня боязни и отвращения, усугубивших обычное отсутствие аппетита. В коридоре туман рассеялся, и лишь злоба и обида прилипли к стенам и полу, как струпья.
Я принялась искать старуху по всему дому. На кухне на огне стояла кастрюля, но бабушки не было; не было ее ни в одном из укрытий – сундук пуст, а шкаф полон банок с консервированными овощами, которые она, видимо, успела изготовить, пока я лежала без сил. Под кровать я заглядывать не стала, чтоб никого там не побеспокоить, но и там ее явно не было: оттуда выглядывали туфли с потертыми носками и стоптанными каблуками. Я открыла входную дверь и вышла во двор. Солнечный свет заставил меня закрыть глаза. Я уже сбилась со счета, сколько дней не выходила на улицу. Откинула спутанные волосы с лица и уселась на скамейку. От меня воняло потом и болезнью, я опять исхудала – кожа да кости.
Я ощупывала ребра, когда послышались шаги. В нескольких метрах от калитки внутреннего дворика, на грунтовой дорожке, ведущей к нашему дому, стояла девушка. На ней были джинсы с высокой талией и белая футболка с короткими рукавами, волосы у нее были темные и прямые, почти по пояс. Она выглядела подростком, ей было не больше семнадцати-восемнадцати лет. Она стояла далеко, так что я не смогла разглядеть ее лицо, но оно показалось мне знакомым. В этой чертовой деревне все друг друга знают, но девушка явно была не из этих мест или, по крайней мере, не из этих времен.