День клонился к вечеру, в комнате смеркалось, как вдруг она озарилась самым ярким светом, который я когда-либо видела. Он был белый, холодный, как в операционной или в аэропорту; правда, в то время в нашей несчастной деревне никто не видал ни того, ни другого. Когда сын пекаря свалился вместе с телегой в овраг, его привезли домой и принялись резать тело там же, на кухонном столе, в присутствии дочерей. Одна так перепугалась, что так и осталась полудурочкой – с того дня не могла произнести больше трех слов подряд. Я, правда, думаю, что она и раньше была идиотка, а после того случая это только усугубилось. «Бедняга жена пекаря, – сказала моя мать, – осталась с глупой дочерью и никчемным мужем, который теперь ни на что не способен, кроме как ходить под себя, однако умирать не собирается. Скажу тебе по секрету, – цедила мать сквозь зубы, – случись такое со мной, я бы предпочла умереть». И тут же заставляла меня перекреститься, чтобы весь дом не начал скрипеть и повизгивать.
Ну вот, помнится, ослепленная светом, я на мгновение закрыла глаза, а когда открыла, передо мной стояла женщина. Она была в черном платье, закрывавшем ее с головы до пят; волосы собраны в низкий пучок, с пробором посередине головы. Руки скрещены на груди, и она смотрела вверх, будто молилась. Я глядела на нее, не веря своим глазам, потеряв счет времени, и пришла в себя, только когда вернувшаяся мать крепко встряхнула меня за плечи, святая сразу же исчезла. По словам матери, войдя в дом, она увидела, что я лежу на полу, уставившись в потолок. «Если ты свихнешься, я сдам тебя монахиням, – пригрозила она, – я тебя звала-звала, от самого порога, а ты на меня даже не посмотрела. Учти, я не такая терпеливая, как жена пекаря».
После начала войны монахини забрали из деревни нескольких девочек. Некоторых сдавали им сами семьи, ведь детей нечем было кормить. Других отправляли в монастырь по просьбе местного священника, потому что родители девочек были в тюрьме или уже на кладбище – без разницы. Родственникам или соседям надоедало заботиться о сиротах и они обращались за помощью к святому отцу. Больше этих детей никогда не видели. Моя мать говорила, что их продавали богачам: красивых – на удочерение, а страшненьких – в прислуги.
После того случая мне довелось видеть святую много раз. Она всегда предстает передо мной в одинаковой позе, как на открытках. Взгляд устремлен вверх, выражение лица серьезное, словно она слушает Божье веление и готова выполнить для Него все что угодно, даже преследовать девочек и сводить их с ума. Святая никогда не глядит на меня и не говорит со мной, но я слышу ее голос у себя где-то в глубине груди и знаю, что должна ему подчиняться. Ну а как возразить святой, как ее ослушаться и не выполнить всего, что она тебе велит?
Когда я рассказала матери, она велела никому больше не говорить. Все должно было оставаться в стенах нашего дома, как и завывания моего отца. Мать ни разу не спросила, что мне говорила святая, но внимательно смотрела на меня каждый раз, когда я возвращалась оттуда, куда святая меня забирала. Я замечала в ней зависть, она явно ревновала, ведь святая выбрала меня, а ей самой являлись только призраки с их отчаянием. Матери очень хотелось, чтобы святая заговорила с ней из глубины груди, хотелось увидеть ее в окружении света – такую прекрасную, словно чудо. А чем же такое заслужила я, мне ведь даже не пришлось убить мужчину?
Чем старше я становилась, тем заметнее усиливалась зависть моей матери. Святая являлась ко мне не так уж часто, но каждый раз сообщала, что должно было случиться или уже случилось, но пока что держится в тайне. От нее я узнала, что мельник валяется в яме у кладбищенской изгороди, что сын сельского старосты погибнет от удара копытом своей лошади и что я увижу, как тонет младшая из дочерей Адольфины, и ничего не сделаю для ее спасения. Тем временем моя мать все хуже переносила мои видения и все сильнее завидовала. Злость сделала ее жестокой и даже подлой, или, возможно, она всегда такой и была, просто теперь это полезло наружу. Она заставляла меня донашивать ее старую одежду, обкорнала мне волосы ножницами, причем с одной стороны короче, чем с другой, будто кто-то обгрыз. А еще она заставила меня бросить школу. Моя учительница сказала ей, что из меня получится толк и что я могла бы учиться в Куэнке, а жить у монахинь, она попытается договориться с ними подешевле для дочки вдовы. Но мать отказалась. «Я сроду ничего не клянчила и не собираюсь начинать сейчас», – заявила она.
Когда мы вернулись домой из школы, она сказала мне помыться и отправляться просить работу в доме Харабо, поскольку эта семья искала горничную: одна из барышень выходила замуж. Я сразу же возразила, напомнив: «Ты всегда твердила, что мы никогда не пойдем в услужение господам, что угодно, только не это». «Вот когда научишься чему-то еще, тогда и подыщешь себе другую работу, а я не собираюсь тебя содержать», – ответила она. Это было мое наказание. Прислуживать тем, перед кем моя мать не желала пресмыкаться, склонять голову перед теми, перед кем не хотел склонять голову мой отец. Короче, услуживать другим за всю мою семью.
И я прослужила-таки девять годков: пришла десятилетней, а ушла в девятнадцать. Надо сказать, супруги относились ко мне и второй служанке, Кармен, внешне довольно вежливо, но иногда сквозь их равнодушие проглядывала ненависть. Когда хозяйка резала ненужные ей пальто, чтобы мы не могли забрать себе ткань, или когда хозяин заставлял нас убирать один за другим все камни с проселочной дороги до самой фермы, чтобы его автомобиль, не дай бог, не проколол шины. Они издавна накопили так много глубокой ненависти, что ее даже не требовалось демонстрировать. В их ненависти была не злоба, а презрение.
А вот мы злились на хозяев, да так, что злоба бурлила в нас, как кровь во время лихорадки. Не знаю, кто кого ею заразил – Кармен меня или я ее, возможно, все-таки она, поскольку служила там дольше и была постарше. А может, все же я заразила Кармен ядовитой кровью моих домашних. Как бы то ни было, каждая из нас подпитывала ненависть другой. Так, она нашептывала мне, что костюмы, которые принес портной, стоят в два раза больше нашего месячного жалованья, а я в ответ: хозяйка вылила в раковину два полных флакона духов, потому что ей, видите ли, нравятся только те, что сделаны в Париже. Впрочем, сильнее всего мы ненавидели их старшего сынка. Он изучал юриспруденцию в Мадриде, где налаживал связи с полезными людьми, ратовавшими за модернизацию Испании. Они говорили «Испания», и рты их наполнялись кровью. Старший сын навещал родителей каждое лето, потому что любил охотиться в горах. Он возвращался с убитыми куропатками, свисающими с его пояса, и тогда мы с Кармен испытывали прилив лютой ненависти. Через несколько лет он погиб в автокатастрофе, и родители похоронили его в фамильном склепе, самом большом на всем местном кладбище. А младший сын был еще ребенок, но уже избалованный и дерзкий.
Иногда хозяйка заставляла нас готовить куропаток, добытых старшим сыном, и нам приходилось ощипывать их, умирая от жалости и отвращения. А потом мы посмеивались, наблюдая, как хозяева нахваливают соус, в который мы успели плюнуть. Слюна у Кармен была густая, и нам приходилось размешивать ее в оливковом масле ложкой. «Мясо дичи не сравнимо ни с каким другим», – восхищалась хозяйка, а мы с Кармен за кухонной дверью сдерживали хохот, как могли.
Наверное, тогда-то, за этим занятием, мы с Кармен и подружились. Родители воспитали ее в строгости, но с любовью, что не могло не отразиться на характере. У нее, в отличие от меня, не сидели внутри древоточец матери и свой собственный, она не страдала от врожденной чесотки, не дающей покоя ни тебе, ни другим. Ее отец сам научился играть на бандуррии и радовал паломников, любителей потанцевать, а также всех, кто заглядывал к нему домой по вечерам. А ее мать, хоть и была тихоней, знала множество частушек, и, если гости настаивали, она их исполняла – сначала вполголоса, смущаясь, а потом все смелее и громче. Так что Кармен росла в вихре танцулек, а я – в атмосфере проклятий, и никак не могла избавиться от них. Матери я почти не видела. Когда я возвращалась домой, убрав со стола после ужина хозяев, она уже спала, а утром мы едва обменивались парой слов. Она заставила меня отбывать наказание за всю нашу семью, но зависть все равно подтачивала ее изнутри. Тогда мне уже было известно: ее прощения я не дождусь. Она впадала в бешенство от мысли, что святая будет общаться со мной, а не с нею. Ей было невыносимо и сознание того, что я могла предсказать заранее множество всяких событий. Например, меня ничуть не удивило, что сельский староста похоронил своего сына с разорванной печенью или что младшую из дочерей Адольфины нашли утонувшей в бассейне вскоре после того, как я вернулась от них по поручению хозяйки.
Негодование моей матери только усилилось, когда я повстречала Педро. Однажды он появился у дома Харабо весь в поту и с пятнами копоти на рубашке. В порту Гаскуэньи сгорело судно хозяина вместе со всем, что находилось в его трюмах, включая часть недавно собранного винограда. Парень сел на кухонный стул, дожидаясь хозяина, который должен был вот-вот прийти. Я подала ему кувшин холодной воды и вышла во внутренний дворик. Мул, на котором он прибыл, буквально задыхался. Видимо, наездник нещадно погонял его, чтобы добраться как можно скорее. Я отвела мула в тень и принесла ему ведро прохладной воды.
– Да не волнуйся ты, он все стерпит, – сказал мне парень, появившись в дверях.
– Все равно тебе не стоило так его погонять. Ну какая разница – приехать чуть раньше или позже, корабль ведь все равно уже сгорел.
Он подошел к мулу и погладил его по спине.
– По мне – так пусть у них все сгорит к чертовой бабушке, – сказал он, – но ведь я приказчик, и если хозяин узнает от кого-то еще, что сегодня он лишился миллиона, то я опозорюсь навеки и никогда не смогу найти работу.
Потом парень возвращался к нам много раз. Сначала под предлогом обсудить дела с хозяином в господском доме, хотя раньше они всегда все обсуждали в винном погребе. Затем стал навещать меня просто так. Он входил через кухонную дверь и усаживался на стул смотреть, как я чищу горох или замешиваю тесто. Кармен понимающе улыбалась и оставляла нас наедине, пока однажды не схватила меня за руку и не ошарашила новостью: у Педро есть девушка, и он, по слухам, собирается на ней жениться. Живет она в Гаскуэнье, и уже все готово к их свадьбе. Разумеется, мне это тоже было известно. Как и то, что свадьба с той невестой не состоится – святая уже сообщила мне об этом. И добавила, что женится он на мне.