Он был моим боевым товарищем, мы делили с ним страшную судьбу каждого дня, каждого часа Гражданской войны. У него было какое-то томление земным, и он чувствовал нашу обреченность, он знал, что нас, белых, разгромят. Но также он верил и знал, что на честной крови белых взойдет вновь христианская Россия. В огне у Владимира было совершенное самообладание, совершенное презрение к смерти. Большевики прозвали его Безруким Чертом.
То же самообладание было и у отца Владимира. Как-то в перестрелке был ранен один из его любимых внуков, заяц-кадет. Мальчик со стоном добрался до тачанки старика:
– Дедушка, дедушка, меня ранили!..
Кадета перевязали. Дед сам уложил его, всего в бинтах, в сено, накрыт старенькой шинелью. Мальчик мучился, смутно стонал от пулевой раны в плечо. Дед гладил внука по голове и утешал по-своему:
– Так и надо, что ранен, и ничего, что больно, – ты солдат, должен все терпеть. Претерпевший до конца спасен будет…
Я хорошо знал старика Манштейна. Он служил при штабе моего 1-го полка в офицерской роте, а жил у меня. До того в Каменноугольном районе он заведовал эшелонами офицерской роты. Дед подавал поездные составы под самым жестоким огнем, вывозил раненых и убитых. Обычное его место было на паровозе, рядом с машинистом. Дед стоял с револьвером в руке – револьвер был допотопный, «бульдог», как пушка, – а сам Дед в шинели, и его башлык, завязанный по-старинному крест-накрест, пушисто индевел от дыхания.
Старый Манштейн, среди других стариков нашей молодой армии, – таких, как вот хотя бы славный Карцев, прозванный Богом Войны, – был для нас, можно сказать, образом наших седых отцов.
Пехотный офицер незнатного полка, командир батальона, потом полковой командир – на его ветхой шинели цветился солдатский Георгиевский крест, – Дед уже ветераном участвовал в японской войне, а в первый огонь пошел еще при Скобелеве, в освободительную войну на Балканах. Дед отзывался добровольцем на все боевые выстрелы: был в бухарском походе, усмирял в Китае «Большого кулака». С удивительной ясностью, как будто бы Горный Дубняк, Шипка, Плевна были вчерашним ясным днем, рассказывал он нам о 1877 годе. Его рассказы как-то странно и светло мешались с нашей белой войной, точно уже не было хода времени для протабаченного скобелевского солдата в балканском башлыке, и наша война была для него все той же неутихаемой вечной войной за освобождение братьев-христиан.
Для нас всех Дед был ходячим судом чести. Военные обычаи и процедуру, подчас весьма сложные, Дед знал до тонкости, что называется, назубок. Ему было близко под семьдесят, и он был для нас живой и бодрой традицией старой императорской армии, былой империи, живым Палладиумом славы российской, как сказали бы в старину.
Он был для нас и табачным интендантом. Страшный курильщик, он всегда держал табак в огромной жестяной коробке на полпуда и еще во второй, походной; так с ней и ходил зимой и летом. Зимой походную жестянку он носил в башлыке.
Теперь уже не знают таких табачных секретов. По старине Дед прокладывал табак тончайшими пластинками картофеля, чтобы в меру хранить влагу, покрывал сверху яблочным и липовым листом да и еще какими-то чудесными травинами, и получалась у него из самого дрянного мухобоя замечательно крутая и душистая смесь.
Как-то в бою, в оттепель, когда глухо и сыро бухали пушки, Дед со своим табачным интендантством в руках стоял с кучкой офицеров на дороге, в луже, в талом снегу. Он всех приветствовал крученками. Раскурили. Дед, пустив дым сквозь прокуренные усы, принялся рассказывать что-то про Скобелева:
– Представьте себе такую же оттепель, грязь по колено… Мы тоже раскурили табачок, и тут скачет с ординарцем Скобелев и этак, с картавцем, как пустит…
Вдруг сдвинулся воздух от взрыва. Грянула с визгом шрапнель, горячий осколок выбил из рук Деда Манштейна жестяную коробку, табачная гора вывалилась в лужу. Мы так и не узнали, что пустил, с картавцем, подскакавший Скобелев, а Дед пустил такие шесть этажей, что ему позавидовал бы любой ругатель нашей армии. После такого приключения Дед не расставался с продырявленной коробкой, а шрапнельную дыру заклепал чудовищной свинцовой бляхой.
А каким милым было его хлебосольство. Точно наши седые отцы весело смотрели на гостя сквозь его прозрачные глаза, и точно их голоса были слышны в его стариковском привете:
– Разрешите вас приветствовать стопочкой…
Когда он жил в эшелоне, под его вагонной лавкой таился целый походный погребок: водочка, настоенная на березовой почке и на златотысячнике, лучок, который сам Дед посыпал для гостя крупной солью, колбаса краковская и с чесноком, вареники, сало с последней стоянки.
Как хорошо хрустел он корочкой хлеба где-то на самых задних зубах, отчего у него наморщивалась щека; с каким приятным кряканьем опрокидывал серебряную стопочку, и какой звонкой была его водочка. Я должен сказать, что за нашими полковыми обедами, когда дело заходило далеко, Дед свободно мог перепить всех, но не пьянел никогда. Только его седая голова как будто начинала слегка дымиться.
– Ну, господа, большой привал, – объявлял он внезапно в разгаре обеда и тут же, облокотясь на руки, засыпал. Можно было вокруг шуметь, кричать, звенеть стаканами, он блаженно спал, прижав к руке прокуренные усы. Минут через десять Дед так же внезапно просыпался, посвежевший, с прозрачными глазами, и первым делом наливал себе стопку.
Удивительный Дед, наша удивительная старая пехота! Таким же он был и с сыном Владимиром. Такой преданной, полной любви друг к другу мне больше уже не видать, но и такой готовности в любую минуту схватиться в бурной ссоре по самому пустяку. Оба они, сухощавые, рыжеватые, вспыльчивые как порох, жадно кидались в перепалку спора, не уступали ни в чем и под конец просто не слушали друг друга.
Теперь, когда я вспоминаю их, уже ушедших, мне кажется, что во всей их складке, в изяществе, силе, в жилистых сухих телах, даже в рыжеватости, как и в горячем, смелом благородстве их натур, была та же цельная красота, какая есть у самых изящных и благородных существ на свете – ирландских сеттеров.
Старый Манштейн, полковник без должности, жил у меня в 1-м полку, а его сын Владимир, генерал, командовал 3-м полком. Как часто Дед по всем правилам представлялся мне, шашка через шинель, рука под козырек:
– Ваше превосходительство, разрешите отбыть в 3-й полк в отпуск к сыну?
– Пожалуйста, дедушка, пожалуйста.
Проходит день. К вечеру Дед возвращается обратно. Сумрачный, ни на кого не смотрит.
– Что, дедушка, скоро из отпуска? Как ездилось?
Молчит, скручивая свою табачную пушку, или что-то ворчит рассерженно и невнятно в сивые усы. Позже выяснялось, как именно ему ездилось. В 3-м полку он радостно был встречен сыном, накормлен добрым обедом, за которым оба с удовольствием обсуждали, как старик поживет у сына хорошо и долго. После обеда стали наседать красные. Дело обычное, завязался бой. Сын генерал, командир полка, с отцом полковником без должности идут под огнем по цепям. Сын отдает приказания. Отец расправляет усы, откашливается, желая обратить на себя внимание, наконец говорит:
– А я, Володя, сделал бы не так…
Генерал Манштейн молча смотрит на полковника Манштейна, идут дальше. Новое приказание – снова расправляются усы, откашливание, новое замечание:
– Володя, а я бы…
Молодой Манштейн круто оборачивается, глаза залило золотым светом, звонкий окрик:
– Полковник Манштейн, потрудитесь замолчать.
Старик вытягивается перед сыном, берет под козырек:
– Слушаю, ваше превосходительство.
Идут под огнем дальше. Сын опять что-то приказывает. Отец опять вмешивается:
– Да нет, Володя, не так…
Сын не выдерживает:
– Полковник Манштейн. Я вам здесь не Володя, потрудитесь молчать.
Дед мгновенно под козырек:
– Слушаю, ваше превосходительство.
Но молодой Манштейн уже ищет глазами ординарца:
– Немедленно подать полковнику Манштейну экипаж.
Так кончались их добрые надежды пожить вместе, и Дед возвращался к нам.
Он никогда не говорил о таких приключениях у сына: по-видимому, полковник без должности понимал сам, что ему не следовало вмешиваться в боевые приказы командующего генерала. В Крыму по моему ходатайству перед Врангелем Дед, впрочем, тоже был произведен в генералы, для уравнения в чинах с сыном.
Третий полк сына был для старика совершенным образцом всех полков Белой армии. Мой оперативный адъютант капитан Елецкий, веселый человек, подметив эту черту Деда, начинал иногда трунить за обедом.
– Эх, – вздыхал Елецкий, – кабы у нас да все полки были, как наш 1-й, уже давно были бы в Москве, и все там мохом поросли.
– Почему не как 3-й? – настораживался Дед.
– 1-й полк лучше, – невозмутимо и строго отвечал Елецкий.
Дед раскидывал на него мохнатые брови, заметно краснел и говорил с презрением:
– Почему-с это лучше?
– Да вы возьмите-с карандаш, – подхватывал презрительное «с» Елецкий. – Простая арифметика. Записывайте, сколько взято бронепоездов, батарей, пулеметов 1-м, сколько 3-м полком – разница.
Дед добросовестно подсчитывал. Елецкий нарочно подсыпал нам лишние трофеи. Дед смотрел на листок, краснел до самого лба и с яростью останавливал Елецкого:
– Капитан Елецкий, потрудитесь замолчать. Доблесть 3-го полка высчитывается не по вашей дрянной бумажонке.
Мы все спешили согласиться с Дедом. Имя сына было для старика святыней, что, впрочем, не мешало им грызться между собой. Однажды ко мне неожиданно пришел молодой Манштейн.
– Ваше превосходительство, воздействуйте, наконец, на отца, – сказал он, с усмешкой покусывая губы.
– Что такое?
– Хотел меня душить.
– Как – душить?
– Из-за путешествия на Луну.
– Ничего не понимаю.
Тогда молодой генерал рассказал мне историю, причудливее которой, я думаю, мне и не слыхать. Отец пришел к сыну в гости. Оба рады, у обоих планы, как пожить вместе, отдохнуть по-семейному. Молодой генерал читал перед тем попавшегося под руку затрепанного Жюля Верна, «Путешествие на Луну» с наивно фантастическими рисунками, кажется, Риу. Старик Манштейн, повертев книгу, небрежно бросил ее на стол.