Бронек юркнул под одеяло и повернулся к жене спиной. Когда она пожелала ему спокойной ночи, притворился спящим.
На следующий день он засунул свою любимую собаку в сумку и отнес в сад, сильно заросший после смерти матери. Ветки, сбитые с яблонь во время гроз, тонули в высокой траве. Тут и там белели подрастающие рощицы молодых берез. Землю испещряли темные бугорки кротовин.
Конь метался в тесном мешке, путаясь в собственных лапах и хвосте.
Бронек положил его на траву. Потом долго раскапывал землю, стараясь как можно больше устать, а в голове у него стоял тихий монотонный шум. Вдруг захотелось пить. На правой руке вскочил волдырь. Бронек посмотрел на вырытую яму, уже достаточно глубокую.
Умоляю тебя, будь мужчиной.
– Ну… – буркнул он то ли Коню, то ли самому себе, но свой голос показался ему чужим и смешным.
Он бросил мешок в яму. Набрал на лопату рыхлой земли. Высыпал. И еще раз. Мешок топорщился, изнутри доносился скулеж. Все более громкий.
Будь мужчиной.
Вздох, земля, стон, вздох, земля, стон. Мозоль на руке лопнула, а жидкость, которая еще секунду назад находилась в его теле, была его телом, была им самим, впиталась в черенок лопаты и теперь уже была лопатой.
Бронек ускорял темп.
– Ну все, родной… Еще чуть-чуть, не бойся, я здесь, с тобой. Еще чуть-чуть. Сейчас все будет хорошо. Сейчас все кончится.
Он продолжал бросать землю без остановки. Со дна слышался жалобный протяжный стон.
– Боже мой. Срань господня.
Будь мужчиной. Будь мужчиной.
И он был.
Он срубил молодую березу и три вечера подряд выстругивал во дворе высокий крест, который затем поставил в саду. На короткой перекладине глубоко вырезал буквы: К, О, Н и Ь. Возвращаясь вечером из города на велосипеде, он сначала заезжал в сад и садился на пенек, чтобы посмотреть на две эти палки. Ему казалось, что иногда Хелена поглядывает на него со страхом и изумлением. Ему не хватало этой бестолковой дворняги.
Магазин снова стал процветать, не без участия лысеющего пана Зигмунта, который без остатка отдался разрушительному чувству к худощавой продавщице. Можно было подумать, что для жизни ему достаточно лишь овощей и фруктов. Чем более нелюбезной была с ним Хелена, тем сильнее он упорствовал. Он перестал даже скрывать свои намерения от Бронека и периодически заигрывал с ней в его присутствии.
Бронек тем временем чувствовал себя значительно лучше, чем после возвращения из санатория, и хотя боли в груди по-прежнему иногда мучили, он ощущал, что здоровье постепенно приходит в норму. Он уже почти не просыпался по ночам с колотящимся сердцем, а визиты доктора Когуца стали приятной редкостью. Засыпая, он чаще всего думал о рыжеволосой женщине, с которой познакомился в Радзеюве.
Он так никогда и не рассказал о ней Хелене – как и о том, что не убил Коня.
Хелена не знала, что он прыгнул тогда в яму и разрыл землю руками, после чего разорвал мешок и освободил любимого пса. Он не признался жене, что отвез его на велосипеде в Коло, выпустил на берег Варты и уехал, когда тот погнался за голубем. А крест поставил, чтобы не было вопросов.
Он не имел понятия, что случилось с Конем потом, но, поскольку с тех пор не видел его ни около «Зеленщика», ни в окрестностях дома, в котором они жили, опасался, что пес попал под колеса какой-нибудь машины. Тем не менее мысль, что не он лишил его жизни, приносила ему облегчение.
Иногда Бронек ловил себя на том, что представляет, как через несколько лет встречает где-нибудь на улице свою глупую дворнягу, она его узнает и в последний раз дает себя погладить.
Накануне Рождества он принес домой круглый, завернутый в газету предмет. Милка ходила вокруг него и упрашивала, пока папа не сдался и не произнес таинственное слово, будто из сказки:
– Апельсин.
Его распаковали вечером. Вкус был великолепный, просто неземной. Мила облизывала пальцы и все спрашивала, будет ли еще. Бронек обещал, что будет. Тем временем Хелена, повернувшись к печи, чтобы бросить туда газету, в которую был завернут фрукт, внезапно замерла. Она стояла как вкопанная, наконец Бронек взглянул на нее и спросил:
– Что случилось?
– Ничего.
Милка и Бронек наблюдали за тем, как она яростно смяла газетный лист, швырнула в огонь, но тут же вытащила кочергой и запрятала в буфет. Еще несколько дней она ходила как в дурмане. Часами изучала свои руки, забывала о еде, почти не говорила.
Однажды вечером она рассказала Бронеку о Басе Халупец, которая влюбила в себя ее первого парня. Хелена достала обрывки газеты и положила перед мужем.
Оказалось, что Басю теперь зовут иначе, и она стала настоящей кинозвездой. Статья про нее занимала две полосы. Она кокетливо улыбалась с крупной фотографии, а внизу были напечатаны ее новые имя и фамилия: Пола Негри.
Дела шли вполне неплохо, Мила болтала почти исключительно об апельсинах, а Хелена стала настолько неразговорчивой, что с ней невозможно было обсудить что-либо, кроме домашних обязанностей. Поэтому Бронек сделал единственное, что казалось ему в этой ситуации разумным, – купил лошадь.
Он сообщил об этом Хелене, вернувшись из города. Она отвлеклась от штопки штанов и взглянула на мужа.
– Ты спятил.
– Вовсе нет. Мне всегда хотелось завести коня.
– У тебя ведь уже был свой Конь!
– Это была собака.
– Господи, Бронек, настоящего коня? И что ты будешь с ним делать?
– Буду заботиться о нем.
В этот момент в комнату вбежала Милка и, как всегда вечером, спросила:
– А папа не принес апельсины?
– Нет, Эмилька, твой отец купил коня, – произнесла Хелена.
– Коня?
– Да, я купил коня, – заявил Бронек, с вызовом посмотрев на Хелену. – И очень этому рад.
– Уррра! Папа купил коня! Урррра!
– Только не вздумай заходить в конюшню. Никому нельзя его трогать.
– Коня?
– Да.
– Но почему?
– Потому что это мой конь.
Воцарилось молчание. Почти было слышно, как в голове Милки носятся мысли.
– А как ты его назовешь? – спросила она в итоге.
– Я уже его назвал.
– Как, папа?
– Я назвал его Пес.
Пес был немного тощий, но производил впечатление здорового. Он излучал спокойствие. Даже позволял себя гладить.
Бронек не знал, будет ли как-то его использовать, ведь у него не было своего поля, а даже если бы и было, он бы скорее не возделывал его, а сдал в аренду. Он не любил работу в хозяйстве, а, пожив в городе, невзлюбил ее вдвойне.
И все же коня надо было подковать. Вопреки осторожному совету Хелены поехать к кузнецу, Бронек решил, что попробует справиться сам с помощью Фелека, которого это интересовало так же, как воскресная служба, проще говоря, не интересовало совсем. Тем не менее однажды вечером он пришел, и они с упрямым шурином заперлись в овине, чтобы подготовить необходимый инструмент.
– Чего ты колотишь? – спросил он Бронека, бившего молотом по железу. – Это же ничего не даст.
– Заржавели, надо их немного… – Бронек вздохнул и ударил по подкове еще раз.
– Немного что?
– Фелек, не разбираешься в подковывании лошадей, вот и не умничай.
– Достаточно разбираюсь, чтоб понимать, что это просто бред. Лупить по холодной подкове – что-то новенькое…
Между тем Бронек поднял молот высоко над головой. Ударил. Что-то блеснуло. Железная стружка отскочила от подковы.
Бронек почувствовал, что его правый глаз пылает изнутри. Отпрыгнул, схватился за голову, заморгал. Выбежал на улицу и закрыл сначала правую, а потом левую часть лица.
Он не видел на один глаз.
Глава пятая
В голове гудело. Боль такая, будто кто-то резал его череп на куски.
Он ополоснул лицо грязной водой из канала и прислонился к дереву. Рассвет пробивался сквозь густую крышу из листьев.
Все-таки не умер.
Всю ночь он провел в забытьи, уверенный, что это конец. То и дело терял сознание, а если пытался пошевелить головой, белая боль разрывала тело. Силился вспомнить, что произошло, но помнил немногое. Только эту паскудную сову.
Она спикировала на него с неба. Когти как ножи. Впилась в волосы и долбила по черепу твердым клювом, словно хотела содрать скальп. Может, у нее получилось? Лоскут осторожно коснулся головы. Задел расцарапанную кожу. Содрогнулся от боли.
В очередной раз проверил, точно ли в канаве нет пистолета. Не было. Видимо, он выронил его там, у входа в коровник. Ну ничего, подумал. Сворует нож и как-нибудь справится.
Йохан Пихлер улыбнулся, закрыл глаза и почти сразу уснул.
В день похорон дождь шел с утра. Ксёндз пел так жалобно, будто хоронили его самого. Гробовщик ровнял лопатой рыхлую землю на могиле, а капли воды барабанили по гладким поверхностям соседних памятников.
Ирена держала мальчиков за руки, задумчиво смотря на плащ стоявшей рядом женщины. Казю ковырял ботинком песок, а Виктусь, завороженный, разглядывал маленькую старушку с самым большим носом, какой он видел в жизни.
После похорон Ирена подошла к Мирке Паливоде и поцеловала ее в обе щеки.
– Мне так жаль, – сказала она, направив взгляд в район ее уха. – Янек не смог прийти, у него все еще часто кружится голова.
– Да, я слышала, – ответила Мирка. – Они и так давно друг с другом не разговаривали. Но… он его любил, Ирка. И часто повторял, что Янек Лабендович – порядочный парень.
– Я ему передам, – Ирена кивнула и быстро повернулась к мальчикам.
Во время всей службы и похорон Мирка Паливода сохраняла относительное спокойствие, но теперь посмотрела на Виктуся, – на шрам у него на лбу, будто кто-то ножом выковырял кусок черепа, – и вся скривилась, а потом разразилась плачем. Направляясь с мальчиками к выходу с кладбища, Ирена слышала ее вой.
Во всем мире люди рождались, умирали, боролись, трусили, любили и отчаивались, а Ян Лабендович уже три дня лежал в кровати и три дня был сыт этим по горло. Он не любил читать, а бесцельно гнить в постели ненавидел. Голова по-прежнему болела. Шишка, поначалу похожая на яблоко, чуть уменьшилась, но все еще могла потягаться размерами со сливой. Приходилось класть голову набок.