С самого начала Эмилия пыталась представить, как поведет себя Виктор, увидев ее голой. Старательно оттягивала момент, когда они разденутся. Однажды приехали из Коло в Любины, а родителей не было – пошли в гости к соседям.
Эмилия заварила чай. Виктор некоторое время рассматривал книги и наконец сел рядом. Обнял ее за талию и поцеловал. Когда начал расстегивать блузку, она ощутила, как ее тело полностью деревенеет. Дышала все быстрее. Глаза застилала черная пелена. Больше всего на свете хотелось провалиться сквозь землю.
Она представляла себе этот момент тысячу раз. В ее мечтах было темнее. В ее мечтах Виктор не смотрел. В ее мечтах сморщенное тело окутывал удобный полумрак. Он уложил ее на кровать, раздел донага, и она ощутила, как начинает дрожать. Наклонившись к ней, прошептал на ухо, что на всю жизнь запомнит это мгновение.
– Виктор, я знаю, что я некрасивая… – начала она, но он приложил палец к ее губам. Поцеловал сначала одно, потом второе веко.
Она чувствовала прикосновения его ладоней. Хотелось плакать. Потом прижала его к себе и повторила, что она некрасивая, а он бережно и не спеша начал доказывать обратное.
Шли месяцы. Времена года сменялись незаметно. Родители знали о новом знакомстве Эмилии, но, судя по всему, не намеревались ни о чем спрашивать. Только мать смотрела на нее чаще, чем всегда, а отец не смотрел вовсе. Однажды за ужином Бронек все же поднял тему.
– Эмилька, ты точно знаешь, что делаешь? – спросил он.
– Я так понимаю, речь не идет о намазывании на хлеб ливерной колбасы? – улыбнулась она, взяв ломтик и нож.
Отец не ответил. Он пялился в тарелку и крутил большими пальцами кофемолку.
– Мне бы не хотелось, чтобы ты встречалась с таким человеком, – заявила мать, которой зубы в последнее время просто не давали жить.
Худая и бледная, она казалась обломком самой себя.
– С таким, то есть каким?
– Ты же понимаешь.
– А вот и нет, мама, не понимаю.
– Эмилька… – отец протянул к ней руку через стол.
– Полагаю, вы не говорите всерьез, – возразила она, отдергивая ладонь.
– Ты знаешь, что о нем болтают, – прошептала мать.
– Это как раз ерунда, – вставил отец и спешно добавил, – но репутация имеет значение, тут мама, конечно, права.
– Вы же его знаете. Он вам нравится, ты сам мне говорил, папа.
– Дело в том, что этот мужчина тебе не подходит, – проговорила мать. – Люди не оставят тебя в покое. Знаешь, сколько мне приходится выслушивать в магазине?
Эмилия отодвинула тарелку и молча встала. Хлопнула дверью своей комнаты так громко, что сама подскочила.
Немного погодя пришел отец. Присел к ней на кровать и криво улыбнулся.
– Ты отвела Пса в конюшню? – спросил, поглядывая в окно. – Гроза будет.
– Отвела, – соврала она и отвернулась к стене.
– Не сердись. Просто мы с мамой боимся за тебя.
– Это ведь ты его к нам пригласил.
– Ну да. То есть не совсем. В некотором смысле.
Она не ответила и вскоре почувствовала, что отец встает с кровати. Когда он ушел, поднялась и посмотрела в окно. Пес тревожно ходил по загону. Она дважды ударила по кровати подушкой, затем встала и вышла на улицу, чтобы отвести лошадь в конюшню.
На пороге лежало письмо. Конверт слегка намок.
Она взяла его и вернулась в дом. Прошла к себе в комнату.
Эмилька,
мне, пожалуй, легче написать это, чем сказать. Я живу в двух мирах. Когда сижу с тобой на берегу реки, и мы обсуждаем, какое мороженое лучше – сливочное или со вкусом клубники, под ногами пульсирует размытое. Держу тебя за руку на прогулке, а вторая рука стекает по моему туловищу. Целую тебя, а в ушах стоит гул реки, причем на самом деле это не река, а люди. Похоже на признание безумца?
Это тяжело.
Когда собираюсь поесть, мне приходят в голову образы, они лезут силой. Я стараюсь думать о чем-нибудь другом, притворяюсь, что все в порядке, но как только сажусь за стол, моментально представляю раздувшийся труп кота и другого кота, пожирающего этот труп, – и не могу проглотить ни куска. Наливая воду в стакан, вижу мочу и понимаю, что буду ее пить. Однажды я переспал с девушкой, точнее, пытался переспать, поскольку, начав ее раздевать, представил, что раздеваю труп, да так, что ладони шелушились. Единственный выход – ничего не делать. Дождаться смерти, тогда все будет позади. Так я полагал до сих пор. Но теперь все изменилось.
Я не могу жить в двух мирах одновременно. Не могу ненавидеть еду и говорить с тобой о мороженом. Не могу заниматься с тобой любовью и чувствовать, как земля дрожит под волнами размытого. Я должен выбрать или хотя бы попытаться выбрать, иначе меня разорвет, и ничего не останется.
Ты станешь моей женой?
Она аккуратно сложила влажный лист бумаги и закрыла глаза. Конечно, она об этом мечтала. Конечно, это воображала. Конечно, не верила, что это когда-либо случится.
Глубоко дышала и думала о том, что скажут родители.
Повернулась на бок и перечитала письмо. Дождь барабанил по стеклу. Ей показалось, что сквозь грохот грозы доносится дикое ржание. Она выглянула в окно и увидела, как Пса ударяет молния.
Глава одиннадцатая
Она ухватила шатающийся зуб и со всей силы потянула.
В голове возникла пронзающая боль, по языку растеклась кровь. Крыся Лабендович выплюнула твердый кусочек себя в руку и приложила тряпку к десне.
Хам лежал на кровати с выпяченным животом, открытым ртом и рукой, переброшенной через голову. Храпел. Вонял. Жил.
Она достала из ящика серебряную папиросницу, подаренную отцом, и убрала туда вырванный зуб.
Заглянула к Зосе. Глаза закрыты. Светлые волосы рассыпаны по подушке.
Вернулась на кухню. Закурила. Руки над столом тряслись. Сигаретная бумага покраснела от крови. Она воткнула кусочек тряпки на место зуба и затягивалась уголком рта.
Посмотрела на кровать. Хам спал теперь на боку. Жирный живот вываливался на одеяло, волосы липли ко лбу. У стены высилась стопка мятых газет и книг, которые он читал, когда был в состоянии. Сейчас не был. Сейчас он не знал, что происходит вокруг. На следующее утро он даже не будет помнить, что поднял на нее руку. Начнет извиняться, обещать, клясться, а она ему поверит.
Самое ужасное, что хам, как правило, вовсе не был хамом. Заботился о ней, Зосю любил до беспамятства. Умный, мог рассмешить любого. Она и не подозревала, что можно так много смеяться. Когда лежали перед сном, он нередко изображал соседей из Пёлуново. Разыгрывал целые сценки, и ей это совсем не надоедало. Много читал, и, когда был трезвый, Крысе никогда не приходилось стыдиться его на людях.
Работал, как вол. В хозяйстве всегда был порядок. В поле часто уходил раньше других, а домой возвращался уже затемно.
Она любила этого человека, порой даже обожала, поэтому не могла вынести, когда он превращался в хама. Не понимала, как одна бутылка водки может так легко убить в нем Казимежа Лабендовича.
С тех пор, как умер отец, не осталось никого, кто мог бы помешать Казику пить.
Правда, мать пыталась. Но матери только и могут, что пытаться. И вообще, чего ей, собственно, не нравилось? Он работал, урожай собирал отличный. Земля к нему благоволила.
Через несколько лет после смерти отца мать заявила, что больше так не может. Сказала, что хочет уехать. Виктор решил ехать вместе с ней. Да и что его тут держало?
Сняли квартиру в городе с глупым названием Коло, и вот их уже не было. Он остался один. То есть с Крыськой. И с малышкой.
Крыська после свадьбы стала другим человеком. Стала обыкновенной женой, а ведь оба они воображали себе все иначе, воображали, что будут не такие, как эти многочисленные пары, которые видели на свадьбах и похоронах. Уставшие друг от друга. Злющие. Сытые всем по горло. Нет, он должен был быть ее Казиком, а она – его Крысей. Они собирались дурачиться, подсмеиваться над жизнью. Ведь им было так хорошо вместе. Ведь они любили друг друга.
А теперь Крыся больше не была Крысей. Она была женой, хозяйкой, матерью. Погрустнела. Ее реже смешили его шутки. Ночью она не льнула к нему так, как раньше. Будто ее вдруг подменили.
Он открыл глаза и дождался, когда из мглы, окутавшей настенные часы, проступят стрелки. Полдвенадцатого? Нет, полпервого. А коровы не доены. Прокашлялся, провел рукой по волосам.
Может, она подоила.
Надо вспахать сегодня те два гектара за домом, где нашли отца. Биняс уже дважды говорил, что самое время.
Ладно. Пойти к коровам, а потом одолжить трактор у Щрубаса. Нет, Щрубас сказал, что больше ему не даст. Тогда у Витковского.
– Крыська, прости, – сказал он спустя полчаса, не смотря ей в глаза.
Она что-то готовила. Не повернулась. Он заглянул в кастрюлю. Бульон.
– Как пахнет.
Готов был убить за тарелку жирного бульона с клецками и вареным окорочком.
– Ты же знаешь, я не хотел. Знаешь, что на меня находит после алкоголя.
Подошел ближе.
– Покажи. Выбил?
Хотел до нее дотронуться, но она отпрянула.
– Ну, не дурачься.
– Я уйду от тебя, – проговорила она быстро, отворачиваясь от него.
– Крыся…
Она не ответила. Он долго стоял перед ней и молчал, потом вернулся в комнату и достал припрятанную за кроватью бутылку. Всего глоточек. Два.
Выпил залпом половину, громко вздохнул и выпил снова. Сидел и ждал. Долго ждать не пришлось.
Вернулся на кухню. Выглянул в окно и подошел к Крысе.
– Уйдешь, говоришь? Ты ведь уже столько раз уходила. Без конца обещаешь. Ну что, будешь реветь? Давай, блядь, реви, тупая корова!
– Я оставлю тебя, Казик, клянусь.
Он поднял руки и сделал несколько шагов назад.
– Так пожалуйста. Вперед. Скатертью дорога.
Она выбежала во двор, а он сделал еще несколько глотков, накрылся одеялом и уснул.
На следующий день ее уже не было.