– Да нет, ничего такого. Пойдем спать.
Потом они лежали спиной друг к другу и уже не заснули.
Детская кроватка досталась им от Фронца, надо было только привезти ее из деревни на Торуньскую. Виктор взял у тестя старую телегу и коня.
– Не повышай на него голос, и все будет путем, – заверил Бронек, похлопывая животное по морде. – А в городе постоянно говори с ним, чтобы он знал, что ты рядом.
– Вернусь к вечеру, – уверенно сказал Виктор и хлестнул Пса поводьями по крупу.
Солнце пригревало спину, под колесами шелестели коричневые сухие листья. Он съездил к Фронцу за кроваткой и направился в город.
Они поджидали его за виадуком.
Их было четверо. Стоявший спереди держал ружье. Рядом переминался с ноги на ногу старый лысеющий мужчина, которого Виктор видел иногда рядом с магазином родителей жены. Два других походили на пьяниц.
– Куда так торопимся? – спросил коренастый парень с ружьем. – Тпррру!
– А в чем дело? – Виктор неторопливо спустился с телеги и встал около Пса.
– Вот дерьмо! – Лысеющий готов был лопнуть. – Он еще спрашивает, сукин сын.
– Мало ты, падла, делов наделал?
– Не понимаю.
– А мой брат, здоровенький, как бык, от чего, по-твоему, умер? А что Варта разлилась и пятьдесят домов на острове отправились к чертям собачьим, это как? Само произошло? А что с керамического начали увольнять? Почему? Раньше не увольняли. А весь этот грипп? Ну какого хуя ты вылупился? Думаешь, мы не понимаем, чем тут попахивает?
Виктор отер лицо руками и закрыл глаза.
– Но вы уже пытались, – проговорил он. – Знаете же, что ничего не выйдет. А потом будет только хуже. Все исчезает.
– Завали его! – крикнул лысеющий коренастому. – Он же полоумный, не видишь.
Виктор открыл глаза и увидел, как ствол ружья медленно поднимается и останавливается напротив его лица. Изнутри выползло размытое.
Выползает.
Виктор видит, как темные полосы растекаются в воздухе, и лежит на кровати в Пёлуново, болтая ногами и руками, видит, как чудовища ведут его в поле и как он умирает первый раз, а когда падает, слыша рев отца, запертого в курятнике, размытое капает перед ним на землю, и он сбегает, умирает второй раз и ведет отца в поле, а потом видит, как размытое пожирает луну и его самого, видит и вот уже танцует, подхватывает ее и танцевальным шагом следует через гостиную в кухню, кружится, выгибается и подскакивает, ее смех будто раззадоривает его, и он стучит ногами по полу и отталкивается от стен, а потом обнимает ее, и они медленно покачиваются в тишине, переступая с ноги на ногу, а размытое исчезает на мгновение, на мгновение…
– Ладно, – говорит лысеющий. Точнее, уже сказал. – Давай, толстяк, мочи его на хер.
Парень с ружьем повернулся к старшему товарищу, будто лишь теперь понял, что держит в руках оружие и должен что-то с ним сделать. Пес, стоявший возле Виктора, дико фыркнул и рванул, таща телегу. Он тряс головой, словно пытался от чего-то отмахнуться.
Выстрел продырявил мир насквозь. Все звенело, потом воцарилась тишина. Из дула сочилась тонкая струйка дыма.
Лысеющий побежал первым, за ним двое с распухшими лицами. Коренастый выронил ружье и сказал:
– Ой бля, извиняюсь.
И побежал за остальными.
Пес покачнулся и рухнул в канаву, увлекая за собой телегу. Когда он ударился о землю, Виктор услышал треск. И снова.
Из ближайшего хозяйства к нему бежал рослый загорелый мужчина с седыми волосами.
– Что ж ты натворил? – орал он, переводя взгляд с Виктора на лежащее в канаве животное. – Матерь Божья, что ты натворил?
– Это не я. Я танцевал, – ответил Виктор, шатаясь.
– Надо его добить, – решил мужчина. – Тут уже ничем не помочь. Голова? Размозжена… Господи Боже, ну добей же его, видишь, как мучается!
Виктор поднял ружье с дороги. Подошел к коню. Один глаз, уставившийся на него, как будто понимал. Прицелился. Закрыл глаза. Потянул за курок, и ему едва не вырвало руку из сустава. Ствол ударил в живот.
Животное умолкло, ноги перестали бить по земле. Мужчина схватился за голову и бормотал что-то себе под нос. Виктор швырнул ружье в канаву и посмотрел на Коло, раскинувшееся вдали, а потом развернулся и пошел.
Через десять часов он умер в третий и последний раз.
Глава тринадцатая
Мир раскачивался. И хорошо.
Нога за ногу. Гравий, асфальт, гравий.
Черные поля справа и слева. До дома еще немного, немножечко. Километров пять. Может, три. Но сначала мочевой пузырь. Опорожнить.
Опорожнил.
Казик Лабендович сунул руки в карманы и пришел к выводу, что его требования в последнее время стремительно снижаются. Он возвращался от женщины, которая была ею, в сущности, только по названию. Тело толстое, неухоженное. Нос красный. Зубы сломанные. О манерах, доложу я вам, и говорить нечего. А этот смех, Господи Иисусе. Как свиной кашель. Еще полгода назад он бы на такую и не взглянул.
Но это было полгода назад.
Асфальт, гравий, асфальт. Нога за ногу, холодновато. Под ногами шелест.
Пнул подгнившее яблоко и смотрел, как оно подскакивает на рытвинах. Раз, два, три…
По полю кто-то бежал.
Далеко. Мчался сквозь тонкий слой тумана, прилипшего к земле. Размахивал руками. Устал.
– Еще вспотеешь! – крикнул Казик.
Фигура ускорила бег, не оборачиваясь.
Казик еще немного за ней понаблюдал и пошел дальше.
Руки снова в карманы. В карманах пусто. Только ключи. А над этим предложением Щрубаса вообще-то надо подумать. Отец твердил: ни в коем случае не продавать землю, но какая ему теперь разница? В гробу не перевернется, не получится. В гробу можно только гнить на съедение червям.
А Щрубас дает хорошую цену, и кто знает, не передумает ли в итоге. Нужно быстро решаться – или туда, или сюда. Ведь если продать эти два гектара, останется еще семь. Семь хватит с головой. Кому надо больше?
Уже недалеко. Километр, может, полтора. Но еще мочевой пузырь. Опорожнить.
Опорожнил.
Да, семи достаточно. Завтра нужно пойти к Щрубасу и все устроить. Может, купить мотоцикл – не придется вот так по ночам херачить. И бабы наверняка попадались бы получше.
А может, даже навестить мать и Виктора? Поехать к ним, дать немного денег. Так и сделаем.
Он свернул на дорогу, ведущую к дому. Прибавил темп. Небо на востоке начинало бледнеть.
Выловил из кармана ключи и нашел нужный. Миновал куст сирени у курятника, но внезапно попятился и посмотрел направо.
В поле, недалеко от дороги, кто-то лежал.
Он медленно туда направился, не отрывая взгляда от неподвижного тела. Этот кто-то лежал на спине. Руки широко раскинуты.
Казик шел все быстрее. Наконец побежал.
Нет, не может быть.
Он упал на колени. Не может быть.
– Твою мать! Что это, блядь, за дела! Вставай!
Брат лежал перед ним с открытыми глазами. Казался еще бледнее, чем обычно. В разорванном животе виднелись скользкие внутренности. Руки испачканы землей и кровью.
– Виктор! – крикнул Казик. – Да что же ты!
Ничего.
– Виктор, не поступай со мной так, сучонок!
Виктор не отвечал.
Из-за горизонта неспешно выглядывал тонкий кусочек солнца.
Часть III1973–2003
Глава четырнадцатая
Через молчание нерожденных. Через взрывы крика младенцев. Через длительные проблемы с гравитацией и первые неустойчивые шаги. Через рев из-за разбитого колена. Через ускоренное сердцебиение. Через другого человека. Через свадьбы, разводы, драки, примирения, работу, усталость, увлечения и скуку. Через удовлетворение, злобу, зависть и угрызения совести. Через смерть и похороны, через смыкание глаз.
В пещерах, под корнями деревьев, в шалашах и под открытым небом. В глиняных мазанках, деревянных халупах, каменных замках и под ледяными куполами. В горах, в море, в лесах и в пустыне. На поверхности, в воздухе, под землей и в черных жилах мира.
Там, где пламя впервые бушует под ладонью, и там, где начинает крутиться колесо. Вместе с первой зажженной лампочкой и голосом в трубке телефона. Посреди воя двигателя и в секунду тишины после взлета. Во второй пуле, летящей из пистолета Гаврилы Принципа к черепу эрцгерцога Франца Фердинанда, и в стоне Клары Гитлер под телом мужа. Во всех пулях, летящих к черепам, чтобы оборвать жизнь, и во всех стонах, с которых она начинается.
Дождливым днем в поле в Пёлуново, во вспышке от удара в лоб, в языках пламени, сморщивающих кожу, и в грохоте поезда угольной магистрали. В железной стружке, вонзающейся в глаз, и в письме, оставленном под дверью.
В разверстом животе белого человека и в земле, падающей на гроб с его телом, а потом в кольской больнице, на втором этаже, в палате номер восемнадцать, в крике новорожденного, после которого все, почти все, было, как прежде.
Себастьян Лабендович весил почти четыре кило и не был альбиносом. Он лежал с приоткрытым ртом и не знал о застреленной лошади, распоротом животе отца, бессонных ночах матери, некрологах, мерзких приписках на них, угрозе беременности, похоронах, окриках над могилой, продаже хозяйства дедушки и бабушки и их повторном переезде в Коло.
Слепого и орущего ребенка через несколько дней после рождения привезли в квартиру на Торуньской улице, где ему предстояло провести первые тридцать лет жизни. Поломанную кроватку починили и поставили в комнате, в которой когда-то ежедневно разрастался лабиринт из пахучих простыней.
Как все люди, поначалу он видел только размытое и слышал только шум реки. Эмилия ходила вокруг него, подобно привидению. Кроме пеленания и кормления не делала почти ничего.
Не могла собрать вещи Виктора.
Всякий раз, когда к этому приступала, ей казалось, будто она по кусочкам складывает в мешки и коробки его самого. Книги, которые он читал перед смертью, хранила у кровати. Из некоторых торчали закладки.