Сначала надо было найти использованную телефонную карту и разрезать ее на пять-шесть тонких продольных полосок. Затем ребята шли к зданию почты, где недавно установили четыре телефонных аппарата под желтыми блестящими козырьками. Твердую полоску следовало засунуть в незаметную сверху щель под металлической ручкой, служившей для извлечения карточек по окончании разговора. Ходили, как правило, вчетвером, а вся акция длилась не больше десяти секунд.
Потом компания располагалась на ближайшей к почте скамейке в парке и слушала вечерний концерт.
– Чего это? Ну, давай же… Что за хрень.
– Владик, поди сюда, не вынимается.
– Ебаный в рот, второй раз вхерачилась!
– Погоди, ты просто не умеешь.
– Видишь это дерьмо? Она отсюда должна выйти, сука. Кручу, кручу, и ни хуя.
– Так купи еще одну. Попробуем в будке напротив.
Перед возвращением домой – чем позже, тем лучше – они подходили к будке, быстренько проталкивали полоску при помощи другой, после чего доставали застрявшие за весь день карты. Они выходили по одной. Порой приходилось стоять так минут десять – крутить, крутить и крутить.
Люпа с острова скупал все. Считал углубления на магнитной полосе и записывал в тетрадь количество свободных импульсов. Затем высовывал изо рта кончик языка и подсчитывал. Складывал. Делил на три. Они получали столько злотых, сколько выходило по итогам этих расчетов. Себек и остальные подозревали, что щуплый, провонявший сигаретами Люпа все наглее их обманывает, но лучше было заработать хоть что-то, чем ничего. Особенно если на это что-то потом всю неделю можно было есть одни сладости.
Единственной проблемой были мозоли. На больших пальцах. Крупные, как монета. Себек прокусывал их, но на следующий день они все равно опять вскакивали.
Слово состояло из восьми букв и было написано отчетливо, но тем не менее казалось, с ним что-то не так, что его напечатали по ошибке, что это недоразумение, ведь оно не вязалось. Не вязалось с теплым чаем, который Эмилия отпивала маленькими глотками, с мягким креслом, в котором сидела, и с перепачканным мячом, лежавшим в прихожей. Эмилия прочла еще раз. И еще. Оно там было. Щерилось восемью буквами, усмехалось, будто хотело сказать что-нибудь вроде: «Ку-ку, я тут!» или «Я тебя съем!».
Лейкемия.
Да, люди болеют лейкемией, она слышала об этом не раз, что он или она болеет, а кто-то даже умер, разумеется, – но ведь не она, как это, она же ничего не сделала, с какой стати она должна болеть лейкемией? Правда, уже несколько лет у нее случались эти тяжелые утра, трудные дни, общая слабость. Но у кого их не бывает? Почему сразу лейкемия?
Она снова изучила бумагу.
Ладно. Так тому и быть. Пойдет на химиотерапию. Пойдет и выздоровеет – кто-то же должен заниматься Себеком. После химии не всегда умирают. Ну походит какое-то время в шляпе. У нее есть красивая, мама когда-то подарила, то, что надо.
Два месяца спустя она лежала в больнице, а по ее сосудам тек яд, убивающий раковые клетки и все остальное, что встречается на пути. Эмилии казалось, что ее демонтировали, разобрали на части, а потом собрали заново – как попало, на скорую руку. Печень, желудок и почки не подходили друг другу, мышцы не хотели держаться на костях, легкие отяжелели, а сердце с трудом приводило в движение всю эту разрегулированную машинерию.
Она не облысела. По несколько раз на дню зажимала двумя пальцами тонкую прядь волос и осторожно тянула. Вспоминала тот день, когда играла в войнушку с тетей Пызяк, а в тумбочке взорвалась граната. Лежать в огне и вдыхать запах собственного горящего тела – даже это не могло сравниться с тем, что она чувствовала, проверяя, не останутся ли волосы в руке.
В больнице ей все время снился один и тот же сон. Виктор был жив. Он ходил по квартире и повторял, что не верит, что это невозможно. Подхватывал ее, и они танцевальным шагом следовали через гостиную в кухню. Ее смех будто раззадоривал его. Он кружился, выгибался и подскакивал. Под конец обнимал ее, и они в тишине медленно покачивались, переступая с ноги на ногу. Вокруг них вились обрывки непонятно чего, а в голове звучал гул реки, складывавшийся из голосов других пациентов. Тогда она пробуждалась, тяжело переворачивалась на другой бок и тут же засыпала. Видела, как он ходит по квартире, а потом они начинали танцевать…
Домой вернулась меньше, чем через неделю. В зеркальном отражении в прихожей увидела посиневшую кожу, выступающие скулы и глаза напуганного зверя. Никогда в жизни она не предполагала, что может быть настолько больна, ведь раньше люди не лежали в больницах, не болели раком, раньше всего этого не было. Откуда оно взялось?
– Почему тебя здесь нет, Виктор, черт возьми, ты должен здесь и сейчас быть со мной, – простонало привидение в зеркале, но ответа не последовало.
Еда стоила денег. Лекарства стоили денег. Себек стоил денег.
Единственным выходом представлялась продажа голубого пожирателя сбережений. Вначале Эмилия обсудила идею с матерью, не имевшей, как можно было догадаться, совсем ничего против, однако то был несложный разговор. Теперь нужно было поставить в известность пана Витека.
– Пан Витек, мы можем поговорить? – спросила она однажды утром, открывая дверь «Фиата».
– Что-о-о? – охнул он.
– Нам надо поговорить.
– Сейчас, уже выхожу.
Он выполз из машины, сгорбленный, растрепанный. Растирал ладони.
– Пан Витек, простите, но мне придется продать машину. Надеюсь, вы не рассердитесь.
Он пару секунд переваривал услышанное. Потом поковырял языком в зубах. Наконец произнес:
– Ну что ж, не буду скрывать, это чуточку усложнит мне жизнь, но, в принципе, весна идет, как-нибудь переживу, наверно. Только где я найду такой прекрасный вид для утреннего пробуждения?
– Прекрасный? – Она обвела глазами двор: серые стены, потрескавшаяся штукатурка.
– Ну конечно. Ваше лицо за стеклом и это тихонькое тук-тук-тук. Словно в раю просыпаешься.
– Пан Витек, вы со мной флиртуете.
– Это правда, немного флиртую.
– Прекратите, пожалуйста.
– Прекращаю.
– Вот и хорошо. Еще раз простите. И удачи.
Пан Витек скривился в улыбке и положил руки на бедра. Когда она задним ходом выезжала со двора, в последний раз утрамбовывая шинами прорытые в земле колеи, услышала его крик:
– Эх, нигде мне не будет так хорошо, как в этом вашем экипаже!
В августе 1987 года Эмилия Лабендович возвращалась с Себастьяном от матери, думая об уборке подвала, ожидавшей ее следующим утром. Переходя через улицу, вспомнила, что забыла журнал. Новый «Пшекруй», купленный специально на воскресенье.
– Черт, – проворчала она.
– Что такое? – спросил Себастьян, поворачиваясь к ней. У него были глаза Виктора, а на лбу следы от угрей.
– Нет, ничего, – ответила она и в ту же секунду почувствовала первый укол.
Боль в боку, прямо над бедром. Нет, скорее в районе ребер. А точнее, грудной клетки. Хотя вообще-то ломило спину.
Боль постепенно пробиралась по телу. Точно что-то ползало под кожей, впиваясь зубами в разные места.
– Что такое? – переспросил Себастьян.
– Так больно, – простонала она, положив руку на бок. – Будто внутри что-то скручивается.
Медленно двинулись дальше. Боль поднималась все выше, почти добралась до шеи. Мышцы коченели. Не успели они дойти до Близной, как боль внезапно исчезла. Однако Эмилия чувствовала, что она вернется.
На столе лежал «Пшекруй», случайно оставленный Эмилией. На обложке юноша в летающем автомобиле, под ним лицо красавицы-модели и подпись: «С таким мужчиной витать в облаках».
Хелена взяла журнал, а пружины в отслужившем свой век диване заскрипели. Она задумчиво перелистывала страницы и размышляла, съесть на ужин бутерброд или творог с медом. После смерти Бронека готовить не хотелось, она не видела смысла в приготовлении еды только для себя.
Заголовок статьи на девятой странице кричал большими буквами: «ПОЛА НЕГРИ».
Внизу разместили фотографию элегантной старушки, сидевшей под своим же изображением многолетней давности, а еще ниже написано: «Я всегда была и всегда останусь полькой».
Хелена ощутила, как у нее в желудке вспыхивает жар. Руки стали подрагивать. В середине страницы прочитала: «На встрече в отеле “Уилшир” Пола Негри предстала сдержанной, полной изысканных манер пожилой дамой, которая никак не ассоциируется с давним образом женщины-вамп – символом секса и животной женственности».
Хелена пробежалась глазами по следующим абзацам и дошла до конца страницы. Мелким курсивным шрифтом сообщалось: «Окончание на стр. 23».
Открыла двадцать третью страницу. Посмотрела в самый низ. Практически услышала голос Баси Халупец, произносившей цитируемые слова: «Передайте привет любимой родине. Скажите соотечественникам, что Польшу я всегда очень любила, люблю и любить не перестану».
«С Полой Негри уходит в прошлое целая кинематографическая эпоха».
– Уходит, – шепнула Хелена в тихой квартире.
«Я помню просьбу Полы Негри привезти ей из Польши цветы. В следующую поездку в Лос-Анджелес я возложу их на ее могилу».
– Могилу, – повторила она.
Еще некоторое время смотрела на последние абзацы, потом закрыла журнал и отложила в сторону. Соседка сверху, как всегда в пятницу, ходила по дому с пылесосом. Солнце за окном постепенно опускалось на крышу соседней многоэтажки.
Хелена Гельда, семидесяти восьми лет от роду, поудобнее вытянула ноги и впервые в жизни включила телевизор.
Глава семнадцатая
Дельце с телефонными картами загнулось примерно через год: все больше людей могли позволить себе роскошь в виде домашнего телефона, а те, кто не мог, решили, что автоматы у почты сломаны.
После краха нового проекта, связанного с бланками железнодорожных билетов (в обчищенном сарае у вокзала оказались только вышедшие из употребления), родился замысел нападения на почтальона, в итоге сорвавшийся потому, что авторы идеи очень его любили.