Теперь он работал еще медленнее. Следил лишь за тем, чтобы не опаздывать и не уходить раньше времени. Не подходил к телефону, электронные письма удалял, не читая. Полиция допросила его в пятницу, как и других сотрудников.
– У вас есть доступ к системным паролям господина Шимона Боруса? – спросил высокий функционер с лицом бывшего хулигана.
– Есть.
– Откуда?
– От господина Шимона Боруса. Как у всех.
– Вы пользовались ими в понедельник?
– Пользовался.
– С какой целью?
– С обычной. Открывал кредиты, делал переводы.
– Открывали ли вы кредит на сумму полмиллиона злотых на имя Павел Палиньский?
– Нет.
Несколько раз спрашивали одно и то же, забрасывали неожиданными заявлениями, а потом спрашивали снова, долбили и копали, однако ничего не выдолбили и ничего не выкопали. Под конец полицейский с бандитским лицом положил руки на стол и заявил:
– Не знаю, каких фильмов ты насмотрелся, но невооруженным взглядом видно: врешь, как дышишь. Проблема в том, что нет никаких поводов задержать тебя на двое суток. Но поверь мне, радоваться нечему. Раскрываемость таких дел составляет примерно девяносто процентов, поэтому скорее всего ты и так предстанешь перед судом. А даже если свезет попасть в те десять процентов, наживешь себе лютого врага. И когда-нибудь он выйдет. Три, максимум пять лет. В любом случае невесело, приятель. Так что можешь признаться сейчас или все только усугубишь.
– Это правда не я, – возразил Себастьян, после чего его отпустили.
В тот же вечер от Боруса пришло СМС: «Я знаю, что это ты. Тебя все равно схватят. Если признаешься, получишь условный срок».
Не ответил. В понедельник Гося сказала, что получила идентичное сообщение.
– Господи, как он мог это сделать? – вздохнула она. – Блин, Себастьян, что должно сидеть в человеке, чтобы ему в голову пришло такое? Это же кража, черт побери. Пятьсот тысяч злотых! Ну скажи, кто ворует такие деньги?
Себастьян развел руками. Изначально он планировал украсть миллион, но полномочия руководителя отдела ограничивались пятьюстами тысячами. Каждую транзакцию на бóльшую сумму должен был подтверждать директор филиала.
А он вроде был вполне порядочный.
По ночам его охватывала дрожь. Мучили спазмы. Жираф объяснял это нехваткой магния.
Алкоголь казался все менее вкусным. Наркотики действовали все слабее. Еда вызывала отвращение.
Он не мог пойти в роскошный ресторан и спустить тысячу злотых на ужин. Не мог купить костюм, сшитый на заказ. Не мог тратить деньги на вещи, о которых не имел ни малейшего представления.
Поэтому тратил, как умел.
– Смотри-ка, Жираф, всю жизнь я мечтал о море бабла, и вот оно передо мной, а что с ним делать, не знаю, – признался он однажды вечером, когда ушли проститутки.
Рядом с ним на кровати валялась початая бутылка виски, смятая пачка из-под презервативов, пара журналов и коробка от пиццы.
– Так купи себе что-нибудь, – посоветовал Жираф, включая телевизор.
– Только что?
– Не знаю, квартирку, например.
– И не успею оглянуться, как ко мне придет налоговая.
– Тогда, может, хотя бы дорогущий велосипед. Или сделай татуировку на всю спину, не знаю. О, можешь полететь в путешествие.
– Тоже накроют.
– Из-за нескольких тысяч? У сотрудника банка, наверно, может быть такая сумма.
Себастьян решил, что и правда, пожалуй, может. Кроме того, близился двухнедельный отпуск, запланированный еще в начале года. В субботу он встал в час дня, принял душ и отправился в ближайшую турфирму. Все места, о которых энергичная пухлая женщина за сорок рассказывала с мастерски симулируемым возбуждением, казались ему одинаковыми. Он спросил, какой тур самый дорогой. Эквадор и Галапагос. Шестнадцать тысяч без одного злотого. Внес предоплату и подписал договор. Вернувшись в отель, уже не помнил, куда собрался лететь.
Тем же вечером, впервые с того дня, когда он украл полмиллиона злотых, поехал на съемную квартиру. Смотрел на город, переливающийся за окнами такси, и отказывался верить, что все это происходит на самом деле. Люди, машины, трамваи. Столько биографий, мчащихся в разные стороны. И зачем? Таксист не пытался с ним заговаривать. Себастьян дал ему восемьдесят злотых на чай.
Преодолевая на лифте этаж за этажом, старался не смотреть в грязноватое зеркало.
В папке с загранпаспортом нашел аттестат о среднем образовании и сложенный вчетверо лист в клеточку. Круглые завитушки из туши просвечивали сквозь бумагу. Письмо от дедушки. Он помнил, что мать давно отдала ему этот листок. Развернул его и положил ноги на стол. Пробегал глазами по строчкам, ближе к финалу стал вчитываться.
Если же я не доживу, отдай это письмо нашему мальчику и скажи, что дедушка очень его любит и просит иногда вспоминать. И время от времени приходить на кладбище. И пусть помнит о своем отце, пусть знает, что он был хорошим человеком, и не слушает, что о нем будут говорить другие, ведь они не знают. Напоминай ему об этом и передай, что плохие люди лишили его отца, – возможно, когда-нибудь, когда вырастет, он найдет их, хотя пока это никому не удалось.
Отложил письмо и закрыл глаза. Спать не хотелось. Выглянул в окно. Верхушка соседней башни и чернота, напирающая на стекло.
«Напоминай ему об этом и передай, что плохие люди лишили его отца».
Он знал об этом с детства. По мере взросления история мало-помалу обрастала подробностями. Папочка в небе, смотрит на него, ему там хорошо, папа погиб, внезапно, в Пёлуново, отца убили, ночью, тело нашел дядя, убийцу не поймали.
«…хотя пока это никому не удалось».
Убитый отец был для него чем-то столь же естественным, как и мать, режущая хлеб. Другого отца он не знал. Другого себе не представлял.
Он вынул из холодильника одиноко стоявшее там пиво и выпил за несколько минут, смотря на город за стеклом. Убрал письмо в карман, взял паспорт и вернулся в отель.
У нее были густые, заплетенные в косу рыжие волосы, и что-то с ней было не так. Он заказал ее впервые. Вроде. Мог и забыть. Нет, точно впервые. Запомнил бы. Они приехали вдвоем, но вторая для него не существовала.
Рыжая проститутка выглядела так, будто неожиданно ворвалась на съемочную площадку. Будто ее случайно вмонтировали в эти гостиничные апартаменты. Жираф уединился с ее напарницей за дверью одной из спален. Она стояла посреди комнаты и ждала.
Себастьян молча ее раздел. Белая кожа и веснушчатые плечи. Волосы пахли чем-то приятным, кокосовым. Он прижимал ее ладони к подушке и старался не смотреть в глаза. Потом вдруг извинился, оделся и сел на край кровати. Заплатил в два раза больше, чем причиталось. Попросил уйти.
Через два дня снова вызвал. Она приехала одна. Жираф то ли спал, то ли его вообще не было. Капли дождя стучали по подоконнику.
– Привет, – сказал он, когда девушка закрыла за собой дверь.
В ответ она лишь улыбнулась и отложила сумочку на стол. Встала посреди комнаты, как в прошлый раз.
– Ты, должно быть, очень не выспался.
Он утвердительно покивал.
– Так заметно?
– Немного.
Он медленно провел рукой по своим волосам и почесал шею.
– Слушай, не сходишь со мной в кино? Заплачу, сколько надо.
Она подняла голову.
– А на что?
– В смысле?
– На что в кино. На какой фильм?
Он сунул руки в карман и тут же вытащил.
– Ты проститутка, которой только что предложили пойти в кино вместо кровати, и еще спрашиваешь, на какой фильм?
– Просто я очень не люблю фильмы про супергероев.
– Значит, не про супергероев.
– А про что?
– Бляха-муха, не знаю. Еще не выбрал. Чего ты прицепилась?
– Просто интересно.
– Тогда просто прекрати. Очуметь можно.
– Невыспавшийся и вдобавок нервный.
– Так что, пойдешь или не пойдешь?
– Пойду. Конечно, пойду.
Они пошли.
Стали встречаться регулярно. Ужинали, пили кофе, гуляли.
Ей было двадцать три года, звали Майей, она получала в университете научную стипендию. Училась на философском. Отец – поляк, мать – немка. В разводе. Майя с шести лет жила в Щецине. В Познань приехала поступать. Любила бусы и итальянскую еду. Не любила жалобы, фильмы про супергероев, а еще людей, которым слишком многое не нравится. Жила с отцом, носила фамилию матери. Считала, что это большое счастье.
– Если бы мать не заупрямилась, я бы представлялась сейчас как Майя Пипеч, – призналась она на прогулке по цитадели. – Майя Эберль, кажется, все же безобиднее.
Чаще всего ели и гуляли. После третьего свидания она перестала брать с него деньги.
– Это очень забавно, – сказала она однажды, когда официант оставил их наедине. – Вот это все.
Он наблюдал, как она приступает к своему карпаччо.
– Послушай, ты бы не хотела заниматься чем-нибудь другим?
– Чем?
– Ну не знаю. Но это, наверное… это не то, чтобы суперприятная работа.
– Зависит от того, как к ней относиться.
– А, то есть можно относиться по-разному?
– Меня это вообще не трогает. Если бы я целыми днями раскладывала товары в супермаркете, в моей личной жизни почти ничего бы не изменилось. – Она посмотрела на тарелку и добавила: – Только питалась бы хуже, наверно.
– Тебя это вообще не волнует, да? Не волнует, когда какой-нибудь старый грязный развратник с огромным животом, немытый…
– Ой, не преувеличивай. Такие не попадаются. В принципе, достаточно отвыкнуть от своего тела. Вот и все. Я не испытываю никаких угрызений совести. Тело – это всего лишь тело. Что мне с ним делать? Беречь до старости?
Он не ответил. Методично пережевывая куриную грудку в клубничном соусе, поглядывал в окно. По лужам у входа в ресторан бомбил дождь.
Отложил вилку, прополоскал рот пивом. Заказал самое дорогое, а по вкусу хуже, чем «Лех Pils».