Потом настало время, когда он не мог уже оставаться в универмаге после обеда, и он стал брать машину и уезжать за город. Он миновал городки, далекие от озера: Логан, Карстэрс, Дэлби-Хилл. Иногда он доезжал до самого охотничьего лагеря, который когда-то принадлежал его отцу, а теперь – ему самому. Там он вылезал из машины и ходил или сидел на ступеньках заколоченного, заброшенного домика. Иногда среди всех своих бед он чувствовал невероятный душевный подъем. Вот сейчас, в эту самую минуту, его грабят. Освобождают от всей его жизни.
Тем летом, как каждое лето, настало воскресенье, которое они традиционно проводили за сбором ежевики вдоль проселков. Весь день Мюррей, Барбара, Адам и Фелисити собирали ягоды, а на пути домой купили сладкой кукурузы у фермера, торговавшего при дороге. Барбара приготовила традиционный ужин – первые початки кукурузы и первый пирог из свежей ежевики. Погода переменилась, еще когда они собирали ягоды, а когда они покупали кукурузу, жена фермера уже закрывала щитами придорожный ларек и грузила в машину все, что не успела продать. Они были ее последними покупателями. Небо скрыли темные тучи, и ветер, какого они не видали несколько месяцев, трепал ветки и срывал с них сухие листья. Первые капли дождя упали на лобовое стекло, и в Уэлли машина въезжала уже сквозь самый настоящий ливень. В доме было так промозгло, что Мюррей включил бойлер, и с первой волной тепла по дому прошел запах погреба – забытый подземный запах корней, земли, сырого бетона.
Мюррей вышел под дождь и забрал с газона поливальную установку, пластмассовый бассейн. Садовые кресла он задвинул под стреху.
– Неужели наше лето кончилось? – сказал он Барбаре, стряхивая дождевые капли с волос.
Дети смотрели диснеевские мультики. Окна запотели от варящейся кукурузы. Семья поужинала. Барбара вымыла посуду, пока Мюррей укладывал детей спать. Когда он закрыл дверь детской и спустился на кухню, Барбара сидела у стола в почти полной темноте и пила кофе. На ней был свитер, который она носила прошлой зимой.
– А как же Виктор? – спросил Мюррей. Он включил свет. – Ты оставила ему одеяла в квартире?
– Нет, – ответила Барбара.
– Тогда он сегодня ночью замерзнет. В здании отопление не включено.
– Если он замерзнет, то может прийти и попросить одеял.
– Он не придет и не попросит.
– Почему?
– Не придет, и все.
Мюррей пошел к стенному шкафу в прихожей и достал два тяжелых одеяла. Он принес их на кухню.
– Может, отнесешь эти? – Он положил одеяла на стол.
– А чего бы тебе их не отнести? Почему ты вообще уверен, что он там?
Мюррей подошел к окну над раковиной:
– У него свет горит. Он там.
Барбара неловко встала. Она вздрогнула, словно до сих пор держала себя в руках, а теперь ей стало холодно.
– Думаешь, этого свитера хватит? – спросил Мюррей. – Может, плащ наденешь? И причешешься?
Барбара удалилась в спальню. Вышла она оттуда в белой атласной блузке и черных брюках. Она причесалась и накрасила губы новой, очень светлой помадой. Рот казался парадоксально белым на загорелом лице.
– Без плаща? – спросил Мюррей.
– Я не успею замерзнуть.
Он положил одеяла ей на руки. Открыл для нее дверь.
– Сегодня воскресенье, – сказала она. – Магазин заперт.
– Точно. – Мюррей снял запасной комплект ключей с крючка на кухне. Он напомнил Барбаре, который из ключей открывает боковую дверь здания.
Он следил за мерцанием ее блузки, пока светлое пятно не растворилось в темноте, а потом прошелся по дому – очень быстро, шумно дыша. Он остановился в спальне и взял в руки снятую Барбарой одежду. Джинсы, рубашку, свитер. Он прижал их к лицу, вдыхая запах, и подумал: «Это как игра». Он хотел посмотреть, сменила ли она трусы. Он потряс джинсы, но трусов в них не было. Он посмотрел в корзине для грязного белья, но и там их не увидел. Может, ей хватило хитрости спрятать сброшенные трусы под детскими вещами? Но к чему ей теперь хитрить?
Ее джинсы пахли так, как пахнут джинсы, которые долго носили не стирая, – не только телом, но еще и всеми занятиями этого тела. Он уловил запах чистящего средства и застарелой готовки. А вот мука – она попала на джинсы сегодня вечером, когда Барбара месила тесто для пирога. Рубашка пахла мылом, по́том и, кажется, дымом. Дым ли это? Табачный дым? Мюррей понюхал еще и засомневался, что это вообще дым. Он вспомнил слова матери о том, что Барбаре не хватает образования. Вещи матери никогда не пахли так – ее телом и ее жизнью. Она имела в виду, что Барбара не знает правил хорошего тона, но, может быть, она еще хотела сказать, что Барбара… шлюха? Женщина легкого поведения? Слыша эти слова, Мюррей всегда представлял себе незастегнутую блузку, что легко соскальзывает с тела, как бы говоря: оно доступно, оно хочет. А теперь он подумал, что, может быть, эти слова обозначают именно легкость. Такая женщина не прикована к месту, не отягощена грузом, ненадежна, в любую минуту может упорхнуть.
Барбара упорхнула от собственной семьи. Покинула ее полностью. Как же Мюррей до сих пор не понял: ведь это значит, что она точно так же может упорхнуть и от него.
Разве он не понимал этого раньше?
Он понимал, что его могут ждать сюрпризы.
Он вернулся на кухню. («Мужчина вваливается в кухню».) Он налил себе полстакана джина без тоника и льда. («Он наливает себе джина».) Он подумал о том, какие унижения его ждут. Мать обретет новый стимул к жизни. Она заберет детей. Он и дети переедут в дом к матери. А может, дети переедут туда, а он останется тут и будет пить джин. Барбара и Виктор придут его навестить, желая сохранить дружбу. Они заведут свой дом и будут приглашать его на вечер, и он, может быть, даже придет.
Нет. Они не будут о нем думать. Они изгонят самую мысль о нем. Они уедут из города.
Ребенком Мюррей редко ввязывался в драки. Он был дипломатичен и добродушен. Но в конце концов он оказался посреди драки, и его сбили с ног. На школьном дворе в Уэлли. Его оглушило – может, на полминуты. Он лежал на спине, ошарашенный, и смотрел, как листья на дереве над ним превращаются в птиц – сперва черные, потом яркие, когда солнце пробилось сквозь них и ветер пошевелил их. Его вышибло в свободное, легкое пространство, где любая форма была легкой, переменчивой, а он сам оставался неизменным. Он лежал и думал: «Теперь это случилось со мной».
Лестница из семидесяти восьми ступенек, ведущая с пляжа в парк на вершине утеса, называется Закатной лестницей. Рядом с ней стоит стенд, на котором ежедневно, с начала июня по конец сентября, вывешивают время захода солнца. «ПОЛЮБУЙТЕСЬ ЗАКАТОМ ДВАЖДЫ ЗА ОДИН ВЕЧЕР», – написано на стенде, и стрелка указывает на лестницу. Имеется в виду, что, если очень быстро взбежать по ступенькам наверх, можно еще раз увидеть, как солнечный диск исчезает за горизонтом. Гости города думают, что эта идея и обычай вывешивать время захода солнца – старая традиция Уэлли. На самом деле это нечто новое, изобретение городского союза предпринимателей.
Дощатый тротуар вдоль берега тоже новый. Старомодная эстрада в парке – новая. Раньше там никогда не было эстрады. Старомодное очарование нравится туристам, и Мюррей, конечно, ничего не имеет против – он сам работает в туристическом бизнесе. Горожанам все это теперь тоже нравится. В то лето, в шестидесятых, когда Мюррей часто разъезжал в машине по окрестностям, ему казалось, что вся прежняя жизнь содрана, сброшена, свалена гнить и погружаться в забвение. Новые машины уничтожали прежний уклад фермерской жизни, рабочие валили деревья, расширяя дороги, деревенские лавчонки, школы и дома приходили в запустение. Казалось, все живое требует торговых центров, асфальтированных парковок и пригородных газонов, гладких, как краска. Мюррей был вынужден признать, что отстал от времени, что ценит вещи, которые лишь случайны и преходящи, так, будто они вечны.
Результатом этого признания, несомненно, стала оргия модернизации, устроенная им в магазине через несколько месяцев.
А теперь кажется, что мир обратился в прежнюю веру Мюррея. Люди восстанавливают старые дома и строят новые со старомодными верандами. Трудно найти человека, которому не нравились бы тенистые деревья, сельские магазинчики, торгующие всем подряд, колонки с водой, амбары, качели, всякие уютные уголки. Но сам Мюррей уже не помнит, почему так любил подобные вещи, и не находит в них утешения.
Дойдя до конца дощатого тротуара – там, где на пляже столпилась рощица кедров, – Мюррей садится на каменный валун. Сначала он заметил странную красоту этого валуна – его словно раскололи по диагонали, а потом половинки снова сложили вместе, но не совсем точно, так что рисунок сдвинулся по ломаной линии. Мюррей достаточно помнит из геологии, чтобы понять: это разлом; валун, значит, происходит из докембрийского щита в сотне миль отсюда. Этот камень сформировался еще до наступления последнего ледникового периода; он гораздо старше, чем берег, на котором он лежит. Можно посмотреть, как он сложился после разлома: верхний слой затвердел волнами, как взбитые сливки.
Мюррей потерял интерес к валуну и сел на него. Теперь он сидит и смотрит на озеро. На горизонте линия бирюзового цвета – тонкая, будто нарисованная бирюзовыми чернилами, – потом чистая синева до самого волнолома, а дальше волны – зеленые и серебряные, они разбиваются о песок. Французы назвали это озеро La Mer Douce[11]. Но, конечно, цвет может измениться меньше чем за час; озеро взъярится, повинуясь ветру и всему, что поднимается со дна.
Люди сидят и смотрят на озеро, как никогда не станут смотреть на поле колышущейся травы или колосьев. Почему? Движение-то одно и то же. Должно быть, их завораживает уходящая, точащая камень вода. Она все время возвращается – подгрызая, изменяя берег.
То же происходит с человеком, умирающим от этой болезни. Мюррей видел своего отца и других. Больной размывается, исчезает – один тонкий слой за другим, пока не останется только выбеленная кость.