Остин говорит по телефону с дочерью, живущей в Монреале. Ее зовут Меган. Ей лет тридцать, она не замужем и работает продюсером на телевидении.
– У жизни в запасе множество сюрпризов, – говорит Остин. – Ты понимаешь, что это не имеет никакого отношения к твоей матери. Это совершенно новая жизнь. Но я сожалею… Нет-нет. Я просто хочу сказать, что Бога можно любить разными путями, и наслаждаться жизнью – безусловно, один из них. Это откровение, которое пришло ко мне довольно поздно. Слишком поздно для твоей матери… Нет. Чувство вины – это грех и соблазн для окружающих. Я это говорил множеству несчастных, желающих им упиваться. Сожаление – другое дело. Невозможно прожить жизнь и избежать сожалений.
Я была права, думает Карин: Меган в самом деле хочет что-то из вещей. Но Остин, еще немного поговорив – о том, что, может быть, начнет играть в гольф («Только не смейся»), и что Шейла состоит в клубе чтения пьес по ролям, и он, Остин, будет иметь там колоссальный успех благодаря своему опыту выступлений с амвона, – вешает трубку. Он входит на кухню – дом священника устроен старомодно, и телефонный аппарат располагается в прихожей – и смотрит на Карин, освобождающую кухонный шкафчик под потолком.
– Родители и дети, Карин, – вздыхает он, напустив на себя шутливый вид. – О, сколь запутанные сети мы плетем, когда впервые в нашей жизни…[12] детей заводим. Дети всегда требуют, чтобы родители не менялись, чтобы оставались все теми же папой и мамой, – и ужасно теряются, если мы делаем что-то такое, чего, по их мнению, делать не должны. Ужасно.
– Я думаю, она привыкнет, – говорит Карин без особого сочувствия.
– О, конечно, конечно. Бедняжка Меган.
Потом он говорит, что пойдет стричься в парикмахерскую, в центр города. Он не хочет оставлять это на последнюю минуту, потому что со свежей стрижкой всегда выглядит и чувствует себя очень глупо. Углы рта изгибаются в улыбке – сначала вверх, потом вниз. Когда они опускаются, это заметно сразу везде: лицо обвисает, брыли переходят в выступающие жилы шеи, грудь сдувается, как воздушный шарик, и резко выступает нелепый выпуклый живот. От потока остаются сухие русла, глубоко пропаханные рытвины. Но говорит Остин – и в этом заключается парадокс – так, словно тело у него легкое, словно передвигаться в таком теле – одно удовольствие.
Вскоре телефон звонит опять, и Карин вынуждена слезть со стремянки и взять трубку.
– Карин? Карин, это вы? Это Меган!
– Ваш отец только что ушел в парикмахерскую.
– Хорошо. Отлично. Это дает мне возможность поговорить с вами. Я надеялась, что мне выпадет случай с вами поговорить.
– О, – произносит Карин.
– Карин. Послушайте. Я знаю, что веду себя как типичный взрослый ребенок. И мне это не нравится. Мне самой это не нравится. Но я ничего не могу поделать. Меня одолевают подозрения. Я хочу понять, что происходит. С ним все ладно? Что вы об этом думаете? Что вы думаете об этой женщине, на которой он собрался жениться?
– Я ее только на фотографии видела.
– Я сейчас ужасно занята и не могу все бросить и приехать домой, чтобы поговорить с ним по душам. И вообще, с ним очень трудно разговаривать. Он издает все нужные звуки, кажется таким открытым, но на самом деле он очень закрытый человек. Он никогда не был таким, личным, вы понимаете, о чем я? Никогда в жизни ничего не делал лично для себя. Вечно только для кого-то другого. Вечно выискивал людей, которым нужно было, чтобы для них что-нибудь сделали. Много чего. Ну вы сами знаете. Даже вас он привел в дом – ну, тогда, ухаживать за мамой – вовсе не ради мамы и не ради самого себя.
Карин хорошо представляет себе Меган – длинные гладкие темные волосы разделены на пробор и распущены по плечам, сильно накрашенные глаза, загорелая кожа, бледно-розовая губная помада, красиво одетое пухлое тело. Кажется, по голосу можно точно угадать внешность этой женщины, даже сроду ее не видавши. Такая гладкость, такая насыщенная искренность. Каждое слово покрыто лаком, а пробелы между ними – маленькие, полные самолюбования. Эта женщина говорит так, словно упивается собственными словами. Даже немного перехватывает. Может, она пьяна?
– Карин, давайте посмотрим фактам в лицо. Мама была снобом. – (Да, она точно пьяна.) – Ну, ей нужно было хоть что-то для себя. Ее всю жизнь таскали из одной дыры в другую – трудиться на благо ближнего. Ей совершенно не хотелось трудиться на благо ближнего. И вот теперь, теперь он все бросает и упархивает на Гавайи. На Гавайи! Играть в гольф! Светская жизнь! Прямо «Харперс базар» какой-то.
«Харперс базар». Карин знает, что это название модного журнала. Она знает, что оно не имеет никакого отношения к благотворительным церковным базарам. Однако думать начинает именно о них – о церковных базарах, которые устраивала мать Меган, вечно пытаясь сделать все стильно и небанально. Один раз темой оформления были полосатые зонтики и уличные кафе, в другой раз – девонширский чай и розарий. Потом Карин вспоминает, как мать Меган сидела на диване в гостиной – слабая и желтая после химиотерапии, облысевшая голова повязана платком на подкладке, с бодреньким рисунком. И все же каждый раз, когда Карин входила в комнату, мать Меган взглядывала на нее с легким, формальным удивлением и спрашивала: «Карин, вы что-то хотели?» Это Карин должна была ей задавать такой вопрос.
«Харперс базар». Базар. Сноб. Когда Меган пустилась в эти рассуждения, Карин следовало, по крайней мере, сказать: «Да, я знаю». Но сейчас ей ничего лучшего не приходит в голову, кроме:
– Меган, вы тратите деньги на междугородный звонок.
– Что деньги, Карин! Речь идет о моем отце. Мы говорим о том, здоров ли он или съехал с катушек!
Через день звонят из Денвера. Дон, сын Остина, сообщает, что передумал забирать столовый гарнитур – слишком дорого обойдется перевозка. Остин с ним соглашается. Эти деньги можно потратить лучшим образом. Мебель – ерунда. После этого сын требует у Остина объяснений, что такое «Аукционный амбар» и чем занимается Карин.
– Конечно, конечно, нет ничего проще, – отвечает Остин. – Они сделают список всех полученных вещей и всех вырученных сумм. И им ничего не стоит прислать копию. Насколько мне известно, у них есть компьютер. Мы здесь уже вышли из эпохи Темных веков…
Да, – говорит Остин. – Я надеялся, что ты согласишься со мной насчет денег. Этот проект близок моему сердцу. А вы с сестрой сами себя обеспечиваете, причем неплохо. Мне очень повезло с детьми…
Пенсия по старости и моя пенсия священника, – говорит он. – Чего мне еще надо? А она, Шейла, – как бы это сказать, – она не нуждается, мягко говоря…
Он игриво смеется над какими-то словами сына.
Повесив трубку, он говорит Карин:
– Ну вот, мой сын беспокоится о моих финансах, а дочь – о моем психическом здоровье. Психоэмоциональном здоровье. Женский и мужской взгляд на мир. Женский и мужской способ проявить беспокойство. По существу это одно и то же. Былой уклад сменяется иным[13].
Дон все равно не помнит назубок все вещи, которые были в доме. Это физически невозможно. Он приезжал на похороны – один, без жены: она была уже на сносях. Он не сможет положиться на ее женский глаз. А мужчины таких вещей не запоминают. Он попросил список просто так, создавая впечатление, что он все видит и его не облапошить. Как и его отца.
Карин намеревалась забрать себе кое-что, и никому не нужно знать, где она это взяла. К ней домой все равно никто не ходит. Блюдо с узором из ивовых ветвей. Серо-голубые занавески в цветочек. Маленький толстый кувшинчик рубинового стекла с серебряной крышкой. Белую камчатную скатерть, которую Карин наглаживала, пока она не засверкала, словно морозное снежное поле, и огромные салфетки, идущие в комплекте с ней. Одна эта скатерть весом с младенца. А салфетки, свернутые и вложенные в бокалы, расцветут, как белые лилии, – но для этого нужно иметь бокалы. Для начала Карин уже отнесла домой, сунув в карман пальто, шесть серебряных ложек. Она знает, что серебряный чайный сервиз и хорошие тарелки лучше не трогать. Но она положила глаз на розовые стеклянные креманки на высоких ножках. Она видит мысленным взором, как эти вещи преображают ее жилье. Более того, она уже чувствует спокойствие, довольство жизнью, которое они ей принесут. Сидя в так обставленной комнате, она не захочет никуда выходить. Ей больше не нужно будет вспоминать про Брента, придумывать способы его помучить. Человек, живущий в такой комнате, запросто сотрет в порошок любого, кто попробует туда вторгнуться.
«Вы что-то хотели?»
В последний понедельник перед отъездом Остина – он летит на Гавайи в субботу – начинается первая сильная метель этой зимы. Ветер приходит с запада, из-за озера; целый день и целую ночь городок заносит снегом. В понедельник и вторник все школы закрыты, так что Карин не нужно выходить на работу. Но ей невыносимо сидеть взаперти; она надевает дафлкот, заматывает голову и пол-лица шерстяным шарфом и пробирается по заснеженным улицам в дом священника.
В доме холодно – ветер свищет в щели вокруг дверей и оконных рам. Тарелки в кухонном шкафу, что у западной стены, холодные как лед. Остин одет, но лежит на диване в гостиной, завернувшись в разнообразные одеяла и пледы. Он не читает, не смотрит телевизор, не спит, насколько Карин может понять, – просто лежит и смотрит в пустоту. Карин делает ему чашку растворимого кофе.
– Думаете, к субботе утихнет? – спрашивает она. У нее такое ощущение, что если он не улетит в субботу, то не улетит вообще. Всё отменит. Все планы пойдут насмарку.
– Утихнет когда-нибудь, – отвечает он. – Я не беспокоюсь.
Ребенок Карин умер в метель. После обеда, когда Брент выпивал со своим приятелем Робом и смотрел телевизор, Карин сказала, что сын болен и ей нужны деньги на такси – отвезти его в больницу. Брент послал ее в жопу. Он решил, что она просто из вредности к нему пристает. Отчасти это так и было – ребенка стошнило только один раз, он скулил, но на ощупь был не очень горячий. Потом, во время ужина, когда Роб уже ушел, Брент пошел взять ребенка и поиграть с ним, забыв, что ему нездоровится. «Он горячий как уголь!» – заорал Брент и потребовал ответа: почему Карин не вызвала врача, почему не отвезла ребенка в больницу. «Это ты мне скажи почему», – ответила Карин, и они стали ссориться. «Ты сказал, что незачем его везти. Ну, значит, незачем». Брент позвонил в службу такси, и там ему сказали, что такси не ходят из-за снежной бури, которой ни он, ни Карин до сих пор не замечали. Он позвонил в больницу и спросил, что делать, и ему сказали, что надо сбивать температуру, заворачивая ребенка в мокрые полотенца. Этим они и занялись, а к полуночи метель утихла, улицы почистили, и они отвезли ребенка в больницу. Но он умер. Вероятно, он умер бы в любом случае: у него был менингит. Он мог бы умереть, даже будь он заласканным драгоценным отпрыском в доме, где отец не пьет и родители не собачатся между собой. Скорее всего, он умер бы в любом случае.