Но Брент хотел быть виноватым в смерти ребенка. Иногда он хотел, чтобы он и Карин были виноваты. Это признание вины было ему сладко, словно конфета. Карин велела ему заткнуться, заткнуться.
«Он бы в любом случае умер», – сказала она.
Когда метель кончается – во вторник после обеда, – Карин надевает дафлкот, выходит и расчищает тропинку к дому священника. Кажется, холодает еще сильнее; небо ясное. Остин говорит, что хочет поехать к озеру посмотреть на лед. Если так рано в году случается такая большая снежная буря, то ветер гонит волны на берег и они замерзают. Тогда лед бывает повсюду, в самых причудливых формах. Местные жители ходят к озеру фотографировать. Лучшие снимки иногда публикуют в газете. Остин тоже хочет поснимать. Тогда ему будет что показать людям на Гавайях. Так что Карин откапывает машину, и они едут. Ведет Остин – очень осторожно. У озера больше никого нет. Слишком холодно. Пока они прокладывают себе путь по дощатому тротуару, или по тому месту, где под снегом скрывается тротуар, Остин держится за Карин. Пластины льда свешиваются с отягощенных ветвей ив до земли, и солнце, клонящееся к западу, просвечивает их; они похожи на жемчужные стены. Ячейки высокого забора из металлической сетки заплыли льдом и стали похожи на пчелиные соты. Волны застыли прямо так, как разбивались о берег, – получились холмы и гроты, безумный пейзаж, который тянется до самой кромки воды. А детская площадка – качели, шведские стенки – преображена льдом, увешана органными трубами или погребена под незаконченными статуями – ледяными фигурами, похожими на людей, зверей, ангелов, чудовищ; они словно брошены скульптором, не завершившим работу.
Карин боится оставлять Остина одного, пока он фотографирует. Ей кажется, что он нетвердо стоит на ногах, – а что, если он упадет? Он может сломать ногу, шейку бедра. Стоит старику сломать шейку бедра, и все, его песенка спета. Даже то, что он снял перчатки, чтобы нажимать на кнопки фотоаппарата, кажется ей рискованным. Если он отморозит палец, то никуда не поедет, пропустит самолет.
Они возвращаются в машину. Остин и впрямь растирает замерзшие руки, дует на них. Он позволяет Карин сесть за руль. Если с ним случится что-нибудь серьезное – приедет ли Шейла Бразерс сюда? Возьмет на себя заботу о нем? Устроится в доме священника, отменит его прежние распоряжения?
– Вот странная погода, – говорит Остин. – На севере Онтарио сейчас тепло, выше нуля, даже мелкие озера еще не замерзли. А мы тут завалены торосами, на нас дуют ветра прямо с Великих равнин.
– Когда вы окажетесь на Гавайях, вам будет все равно, – твердо говорит Карин. – Что север Онтарио, что Великие равнины, что здешние места. Вы будете только радоваться, что унесли отсюда ноги. А что, она вам никогда не звонит?
– Кто? – спрашивает Остин.
– Она. Миссис Бразерс.
– А, Шейла. Она звонит по ночам. На Гавайях другой часовой пояс, там в это время еще не поздно.
Звонок раздается, когда Карин одна в доме, – утром накануне отъезда Остина. Мужской голос, неуверенный и вроде как обиженный.
– Его сейчас нет, – говорит Карин. Остин пошел в банк. – Я могу сказать, чтобы он вам перезвонил.
– Это будет междугородный звонок, – говорит мужчина в трубке. – Это звонят с Шахтного озера.
– С Шахтного озера, – повторяет Карин, шаря на полочке вокруг телефона в поисках ручки.
– Мы только хотели узнать. В смысле, мы только хотели уточнить. Что у нас правильно записано время его прибытия. Кто-то должен будет за ним подъехать. Так он прилетает в Тандер-Бэй в три часа, правильно?
Карин уже не ищет ручку. Наконец она говорит:
– Да, наверно, правильно. Насколько мне известно. Перезвоните около двенадцати, он будет дома.
– Я не знаю точно, смогу ли добраться до телефона около двенадцати. Я здесь в гостинице, но потом мне надо будет в другое место. Вы лучше просто передайте ему. Кто-нибудь его встретит в аэропорту в Тандер-Бэе завтра в три часа. Хорошо?
– Хорошо, – отвечает Карин.
– И еще можете передать, что мы нашли ему жилье.
– О! Хорошо.
– Это прицеп. Он сказал, что согласен пожить в прицепе. Понимаете, у нас тут очень давно не было священника.
– Ах вот оно что, – говорит Карин. – Да. Хорошо. Я ему передам.
Повесив трубку, она тут же ищет номер Меган в списке, висящем над телефоном, и набирает его. Через три-четыре гудка в трубке слышится голос Меган – чуть резче и отрывистей, чем в последний раз, когда Карин с ней разговаривала. Резкий, но игривый.
«Хозяйка дома сожалеет, что не может в настоящее время с вами поговорить, но если вы оставите свое имя, сообщение и номер телефона, она постарается связаться с вами как можно быстрее».
Карин успевает произнести: «Простите за беспокойство, но это очень важно», когда ее прерывает гудок, и она понимает, что говорит с одной из этих новомодных машинок. Карин начинает снова, набирает воздуху и говорит быстро, но отчетливо:
– Я просто хотела вам сказать. Хотела, чтобы вы знали. С вашим отцом все в порядке. Он здоров физически, и психика у него в полном порядке, и все такое. Так что можете не беспокоиться. Он завтра улетает на Гавайи. Я просто подумала… подумала о нашем разговоре. И решила сказать вам, чтобы вы не беспокоились. Это Карин звонит.
Она только-только выпаливает все это, как слышит возню у двери – Остин вернулся. Он не успевает спросить, почему она стоит в прихожей, или удивиться этому – она выпаливает в него залп вопросов. Попал ли он в банк? Не болит ли у него грудь от холода? Когда придет грузовик «Аукционного амбара» за вещами? Когда надо будет отдать ключ от дома священника попечительскому совету? Собирается ли Остин звонить сыну и дочери перед отъездом, или по приезде, или как?
Да. Нет. Грузовик придет в понедельник. Ключи надо отдать во вторник, но это не срочно – если Карин не управится к этому дню, то можно и в среду. Никаких телефонных звонков больше не будет. Он и его дети уже все, что можно, сказали друг другу. Приехав на место, он напишет им письмо. Каждому напишет по письму.
– После свадьбы?
– Да. Нет. Может быть, и раньше.
Он снял пальто и перебросил его через перила лестницы. Карин видит, что он пошатнулся и оперся рукой о перила, чтобы не упасть. Он притворяется, что ищет что-то в карманах пальто.
– Вам нехорошо? Хотите, я сделаю кофе?
Он отвечает не сразу. Взгляд плавает, обращенный куда-то мимо нее. Как могли они поверить, что этот хрупкий старик, усыхающий день ото дня, намерен жениться на зажиточной вдовушке и провести остаток дней в прогулках по солнечному пляжу? Это совершенно не в его характере. Ни за что на свете. Он собирается жить на износ – изработаться как можно быстрее, служа как можно более неблагодарным людям. Таким же неблагодарным, как Брент. А пока что – обманывать своих близких, убедив их, что он совершенно переродился. Иначе кто-нибудь может его не пустить. А он проскользнул в глубине, всех надул и доволен.
Но он в самом деле ищет что-то в карманах пальто. Вытаскивает пинту виски.
– Плесните мне чуточку в стакан, – говорит он. – Можно без кофе. Это профилактика. От слабости. От простуды.
Он садится на ступеньки лестницы, и Карин приносит ему виски. Он берет стакан трясущейся рукой и выпивает. Мотает головой, словно пытаясь разогнать туман в мозгах. Встает.
– Так гораздо лучше. О, гораздо, гораздо лучше. Карин, насчет тех фотографий льда. Вы бы не могли забрать их из лаборатории на следующей неделе? Если я оставлю вам деньги? А то они еще не готовы.
Хоть и только что с мороза, он совсем белый. Если зажечь свечу и смотреть на пламя сквозь него, он будет просвечивать, словно сделан из воска или тонкого фарфора.
– Вам придется оставить мне адрес, – говорит она. – Куда их послать.
– Подержите их пока у себя, а я вам напишу. Так будет лучше.
Так и получилось, что у Карин остался полный комплект фотографий льда, помимо всех прочих вещей, которые она себе наметила. На фотографиях небо кажется синей, чем на самом деле, но пчелиные соты забора, форму органных труб разглядеть сложновато. И еще не помешала бы человеческая фигура – для масштаба. Надо было тогда взять фотоаппарат и запечатлеть Остина, исчезнувшего. Исчезнувшего так же бесповоротно, как исчезает лед, – разве что весной тело выбросит на берег. Оттепель, смерть в волнах – и лед, и Остин исчезают бесследно. Карин так часто смотрит на фотографии бледных угловатых ледяных чудовищ, снятые Остином, что ей кажется: он все-таки тоже присутствует на этих фото. В виде пустого места, но наполненного светом.
Теперь Карин думает, что он знал. В самом конце он понял, что она его раскусила, разведала его замысел. Не важно, насколько ты один, насколько хитер и полон решимости, – все равно хочется открыться хотя бы одному человеку. Карин могла бы стать для него таким человеком. Каждый из них знал, что задумал другой, и не подал виду; такая связь – особенная. Каждый раз, думая об этом, Карин чувствует, что ее одобряют, – такое ощущение для нее чрезвычайно неожиданно.
Она кладет одну фотографию в конверт и отправляет ее Меган. (Она сорвала список адресов и телефонов со стены – так, на всякий случай.) Другую фотографию она посылает Дону. И еще одну – с маркой и адресом – на другой конец города, Бренту. Она ничего не пишет на фотографиях, не прикладывает никакой записки. Она больше не собирается беспокоить никого из этих людей. И вообще, она скоро уедет.
Она просто хочет, чтобы они поломали голову.
Добром и милосердием
Жук попрощалась с тающей на горизонте землей – темно-синим вытянутым пальцем Лабрадора. Корабль проходил через пролив Бель-Иль; шел третий день после отплытия из Монреаля.
– Теперь я просто обязана дотянуть до белых скал Дувра, – сказала Жук. Она скорчила гримаску, округлив глаза и маленький подвижный рот певицы, словно смиряясь с какой-то неминуемой неприятностью. – Иначе отправят меня за борт, рыб кормить.
Жук умирала. Но она и до этого была очень стройной и белокожей, так что перемена в ней не бросалась в глаза. Ее дочь Эверилл ловко подстригала ярко-серебряные волосы матери так, что они казались пышнее. Жук была бледна, но не мертвенно-бледна, а свободные блузы