Моррис никогда ничего ей не советовал; никогда не касался ее, чтобы успокоить, кроме тех касаний, что положены в танце. Он точно знал, как воспринимать ее слова. Он и не жалел ее. Он уважал ее выбор и принятые ею решения.
И это правда, что ее тон изменился еще до того вечера в отеле «Валгалла». В ней появилась какая-то резкость, сарказм, который не шел ей и огорчал Морриса. Но именно в ту ночь он понял, что все разрушено – их долголетнее пособничество, размеренная гармония совместного танца. Они превратились в совершенно другую пару средних лет, которая притворялась, что танцует легко и с удовольствием, и боялась пауз. Матильда не заговорила о Роне, а Моррис, конечно, не спросил. У него начала оформляться мысль: должно быть, Матильда наконец повидалась с Роном. Либо это, либо узнала о его смерти. Но скорее – повидалась.
– Я придумала, как ты можешь мне компенсировать бойлер, – поддразнивая, сказала она. – Сделай мне газон! Когда его последний раз засевали? Он выглядит ужасно: весь зарос ясноткой. Я бы не отказалась от приличного газона. Я подумываю привести дом в порядок. Повесить бордовые ставни, чтобы скрасить эту серость. И еще я хочу большое окно в боковой стене. Мне так надоело смотреть на дом престарелых! Ох, Моррис, а ты знаешь, что они спилили все твои ореховые деревья? Выровняли двор и обнесли забором ручей!
На ней было длинное шуршащее платье павлиньей синевы. В ушах – серебряные диски со вставленными синими камнями. Волосы – жесткие и светлые, как сахарная вата. Плечи и руки – рыхлые, неровные; изо рта пахло виски. Ее духи, макияж, улыбка – все говорило Моррису о фальши, решимости и унынии. Она утратила интерес к своей любовной ране. Пала духом и не могла больше так жить. И в своем простом, ослепительном безумии потеряла его любовь.
– Если придешь на следующей неделе с семенами для газона и покажешь мне, как засевать, я тебе налью чего-нибудь, – сказала она. – Даже ужином угощу. Мне стыдно думать, что за все эти годы ты ни разу не сидел у меня за столом.
– Газон придется вспахать и начать все заново.
– Ну так вспаши! Можешь прийти в среду? Или этот вечер у тебя отведен на Рут-Энн Лезерби?
Она была пьяна. Она уронила голову Моррису на плечо, и твердый комок серьги впился ему через пиджак и рубашку в тело.
На следующей неделе Моррис послал одного из рабочих вспахать и засеять газон Матильды – забесплатно. Но рабочий скоро вернулся. По его словам, Матильда вышла и стала на него орать – велела убираться с ее земли, чего он вообще сюда приперся, она у себя на участке сама управится. Шуруй отсюда, сказала она ему.
«Шуруй отсюда». Моррис помнил, что это выражение употребляла его мать. И миссис Баттлер тоже – в те дни, когда была еще бодра и злобна. Миссис Бункер, миссис Карбункул. «Шуруй отсюда». «Дохлый Глаз».
После этого он некоторое время не виделся с Матильдой. Они не сталкивались на улицах города. Если у него были какие-то дела в здании суда, он посылал Рут-Энн. До него доходили слухи о переменах, и отнюдь не в смысле бордовых ставен или ремонта дома.
– «О, что за дивная краса», – неожиданно произносит Джоан по дороге домой. И как только они входят в квартиру, она бросается к книжному шкафу – тому самому, с застекленными дверцами. Моррис его не продал, хотя шкаф едва влез в квартиру по высоте. Джоан находит «Антологию английской поэзии», принадлежавшую матери.
– Первые строки, – говорит она, глядя в конец книги.
– Присядьте, пожалуйста, располагайтесь поудобнее. – Рут-Энн входит с ранневечерними коктейлями. Моррис получает виски с водой, а Джоан и Рут-Энн пьют белый ром с содовой. Их общая любовь к этому напитку стала шуткой, связью, в которой кроется надежда: обе женщины понимают, что им понадобится что-то общее.
Джоан, довольная, садится и пьет. Она ведет пальцем по странице вниз. «О что за, о что за…» – бормочет она.
– И грация, и стать! – Моррис удовлетворенно вздыхает. Эврика.
Нас учили быть особенными, думает Джоан без особых сожалений. Поэтические ярлычки, первый глоток спиртного, закатный свет октябрьского дня, – может быть, все это настраивает ее на мирный лад. Их учили особому, бережному отношению к себе – и в результате научили идти и хватать желаемое, будь то любовь или деньги. Но это ведь не совсем так? Моррис строго контролирует себя в любовных делах. Он очень воздержан. Сама Джоан точно так же относится к деньгам – в денежных делах она неловка и застенчива, словно девственница.
Однако в ее неожиданной радости – небольшая закавыка. Нужная строчка не находится.
– Ее здесь нет. Но как ее может не быть? Все мамины стихи были отсюда.
Джоан еще раз – деловито – отпивает из стакана и смотрит на страницу. Потом восклицает:
– Знаю! Знаю!
Еще секунда – и вот они, нужные строки. И она читает – игриво и с чувством:
О, что за дивная краса,
И грация, и стать!
Тебя послали небеса,
Роз Эйлмер, – Роз Матильда, – нам сиять.
Моррис снял очки. Он теперь это делает в присутствии Джоан. Может быть, при Рут-Энн он начал их снимать раньше. Он потирает шрам, словно тот чешется. Глаз – темный, покрытый серыми жилками. На него совсем не страшно смотреть. Покрытый рубцовой тканью, он безобиден, как слива или камушек.
– Вот, значит, как, – говорит Моррис. – Значит, я был прав.
Иначе
Джорджия как-то брала курс писательского мастерства, и преподаватель говорил ей: у вас слишком много всего. Слишком много всего происходит одновременно; и людей тоже слишком много. Подумайте, сказал он. Что самое главное? К чему вы хотите привлечь внимание читателя? Думайте.
Она в конце концов написала рассказ про то, как ее дедушка резал кур, и преподаватель, кажется, остался доволен. Сама Джорджия считала этот рассказ фальшивкой. Она составила длинный список всего, что выкинула из рассказа, и сдала этот список в качестве приложения. Преподаватель сказал, что она слишком многого требует от себя и от творческого процесса и что она его утомила.
Но курс прошел не совсем зря, потому что Джорджия и преподаватель в конце концов поселились вместе. Они до сих пор живут вместе – в Онтарио, на ферме. Они продают малину и держат небольшое издательство. Когда Джорджии удается наскрести денег, она едет в Ванкувер навестить сыновей. В этот осенний день, в субботу, она поехала на пароме в Викторию, где когда-то жила. Она отправилась в эту поездку под влиянием минутного порыва, которому не доверяла, и к середине дня, шагая по дорожке к роскошному каменному дому, куда когда-то ходила в гости к Майе, она полна дурных предчувствий.
Звоня Рэймонду, она была не уверена, что он пригласит ее в дом. Она даже не была уверена, что хочет там оказаться. Она понятия не имела, как ее встретят. Но Рэймонд открывает дверь прежде, чем она успевает коснуться звонка, обнимает ее за плечи, целует в обе щеки (он ведь раньше точно этого не делал?) и представляет своей жене, Анне. Он говорит, что рассказывал Анне об их прекрасной дружбе – Джорджии, Бена, его и Майи. Они были большими друзьями.
Майя умерла. Джорджия и Бен давно развелись.
Они идут и садятся в комнате, которую Майя с особой фальшивой бодростью называла семейной.
(Как-то вечером Рэймонд сказал Бену и Джорджии, что, похоже, у Майи не будет детей. «Мы стараемся по-всякому. Подушки и прочее. Но безуспешно».
«Слушай, старик, это не подушками делается, – развязно сказал Бен. Они все были слегка под мухой. – Я думал, ты спец по механизму. Но, похоже, нам с тобой надо поговорить с глазу на глаз».
Рэймонд был акушером-гинекологом.
К этому времени Джорджия уже знала про аборт, который организовал Майе в Сиэтле ее любовник Харви. Он тоже был врач, хирург. Мрачная квартира в обшарпанном доме, сварливая старуха, вяжущая свитер, приход доктора – он был без пиджака и нес коричневый бумажный пакет. Майя истерически подумала, что в пакете инструменты, но на самом деле там был обед доктора, сэндвич с яйцом и луком. Этим луком доктор дышал в лицо Майе все время, пока он и мадам Дефарж ее обрабатывали.
В то время как мужья вели этот игривый разговор, Майя и Джорджия сидели и чинно улыбались друг другу.)
Каштановые кудри Рэймонда превратились в серебристый пух, а лицо избороздили морщины. Но никаких ужасных перемен с ним не произошло – ни мешков под глазами, ни брылей, ни алкогольного румянца, ни сардонически, пораженчески обвисших углов рта. Он по-прежнему строен и прям, с четкой линией плеч, свежепахнущ, незапятнан, одет уместно и дорого. Из него выйдет хрупкий, элегантный старик с любезной мальчишеской улыбкой. Они оба вроде как лоснятся, однажды мрачно заметила Майя. Она говорила про Рэймонда и Бена. «Может, их нужно отмочить в уксусе».
Комната изменилась сильнее, чем Рэймонд. Вместо Майиного дивана с гобеленовой обивкой появился кожаный цвета слоновой кости. И конечно, все барахло, словно перенесенное из опиумного притона, – подушки Майи, пампасная трава, шикарный разноцветный слон, расшитый крохотными зеркальцами, – все исчезло. Комната отделана в оттенках беж и слоновой кости, такая же гладкая и удобная, как новая блондинистая жена, что сидит сейчас на подлокотнике кресла Рэймонда и манипулирует его рукой, обнимая себя ею и в конце концов кладя себе на бедро. На ней гладкие белые брюки, белый свитер с кремовой аппликацией и золотые украшения. Рэймонд пару раз сердечно и вызывающе похлопывает ее по бедру.
– Ты вроде бы куда-то собиралась? Наверно, по магазинам?
– Поняла, – отвечает жена. – Хотите поболтать о былом.
Она улыбается Джорджии:
– Все в порядке. Мне и правда нужно по магазинам.
Когда она уходит, Рэймонд наливает себе и Джорджии.
– Анна страшно боится, когда я пью. Она не ставит соли на стол. Она выбросила все занавески, чтобы вывести запах Майиных сигарет. Я знаю, что ты подумала: «Рэймонд завел себе роскошную блондинку». Но Анна – очень серьезная девушка. Надежная девушка. Я ее испробовал у себя в конторе задолго до того, как Майя умерла. Испробовал в смысле работы! Я совсем не то имел в виду! И кстати, она вовсе не так молода, как кажется. Ей тридцать шесть лет.