ог. Я забыла, как это называется – грубые места на коже, на ногах? И еще я красила ногти, и выщипывала брови, и на всю себя наводила красоту, чтобы стать как приз! Для моего мужа, который встречал меня в Галифаксе. Пока все остальные только и делают, что играют в карты и сплетничают, сплетничают друг с другом.
Девочки слышали другую историю – про второй выкидыш Терезы. Якобы Руэл сказал Терезе, что она ему надоела и лучше бы она вернулась назад, в Европу. И она в отчаянии ударилась с разбегу о стол и навредила ребенку.
Руэл останавливал автобус на перекрестках и у ворот ферм, подбирая школьников, которые уже ждали – стояли, топая ногами от холода, или возились в сугробе. В том году Марго и Анита были в автобусе единственными девочками их возраста. Большинство составляли мальчики из девятого и десятого классов. С ними нелегко было справиться, но Руэл укрощал их сразу на входе в автобус:
– А ну, хватит. Поторапливайтесь. Если едете, так заходите и садитесь.
А если в автобусе начинался какой-нибудь непорядок – вопли, кто-то кого-то схватил или двинул, или просто пересел с одного места на другое, или хохот и разговоры слишком громкие, – Руэл кричал: «А ну, к порядку, а то пешком пойдете! Да-да, я именно тебе!» Однажды он высадил одного мальчика за курение – в нескольких милях от Уэлли. Сам Руэл курил не переставая. Вместо пепельницы у него была крышка от майонезной банки на приборной доске. Но никто не призывал его к ответу за это или что угодно другое. Его грозный нрав был известен всем. Считалось, что при рыжих волосах вспыльчивость естественна.
Руэла называли рыжим, но Марго и Анита заметили, что рыжие у него только усы и еще волосы над самыми ушами. Остальная шевелюра – редеющая с висков, но в целом густая, волнистая, особенно на затылке, который девочки видели чаще всего, – была песочного цвета, рыжевато-коричневатого, как мех лисы, которая как-то утром переходила заснеженную дорогу. Тяжелые брови, волоски на руках и кистях выцвели еще сильнее, хотя блестели в любом свете. Как это усы у него остались такими огненными? Девочки говорили о нем между собой. Они подробно, отстраненно обсуждали в деталях его внешность. Красивый он или нет? У него была типичная для рыжих легко краснеющая кожа, прыщики, высокий лоснящийся лоб, светлые глаза – яростные и в то же время равнодушные. Они решили, что он совсем не красивый. Даже странный с виду.
Но стоило Аните оказаться рядом с ним, и ей начинало казаться, что к поверхности кожи подступает контролируемое отчаяние. Что-то похожее бывает, когда собираешься чихнуть, но не прямо сейчас. Ощущение достигало пика, если Аните надо было сходить с автобуса, когда Руэл стоял внизу у двери. Анита миновала его, и напряжение перемещалось – с груди и лица на спину. Анита никогда не говорила об этом с Марго – ей казалось, что презрение подруги к мужчинам гораздо упорнее, чем у нее самой. Мать Марго страшилась похоти своего мужа так же сильно, как дети – его пинков и тычков. Чтобы спастись от него, она однажды провела всю ночь в амбаре, заложив дверь засовом. Для секса у Марго было слово «заниматься». Она презрительно отзывалась о том, чем Тереза «занимается» с Руэлом. Но Анита догадывалась: именно то, что Марго гнушается сексом, ее мрачность, ее презрение могут притягивать мужчин. Марго может быть привлекательной для мужчин в каком-то смысле, в каком сама Анита для них непривлекательна. И красота тут ни при чем. Анита считала себя красивее подруги, хотя ясно было, что Тереза их обеих оценивает невысоко в смысле внешности. Важны были: смелая небрежность движений, иногда заметная у Марго, ее широкие бедра, зрелая выпуклость живота и взгляд больших карих глаз – они порой смотрели вызывающе и беспомощно, и это совсем не вязалось ни с какими речами Марго.
Ко времени, когда автобус въезжал в Уэлли, день уже начинался. На небе ни звезды, ни розовинки. Город – здания, улицы, заведенный распорядок – был как баррикада для защиты от охваченного метелью или скованного морозом внешнего мира, в котором девочки проснулись утром. Конечно, и их дома были баррикадами, и магазин тоже, но по сравнению с городом они ничего не значили. Автобус проезжал один квартал – и мир за пределами города словно прекращал свое существование. Огромные сугробы по обочинам шоссе, ветер, ревущий и рвущий кроны деревьев, – ничего этого больше не было. В городе следовало вести себя так, словно ты его никогда не покидала. Городские ученики, уже наводняющие улицы вокруг школы, жили беззаботно и легко. Они просыпались в восемь утра в теплых спальнях и бежали в теплый туалет. (На самом деле не все городские жили в таких условиях, но Анита и Марго считали, что все.) Городские ученики, как правило, не знали деревенских по именам. Но от деревенских ожидалось, что они будут знать городских, и они их знали.
Школа была как крепость: узкие окна, декоративные бастионы красного кирпича, высокие лестничные пролеты, устрашающие двери, высеченный в камне латинский девиз: Scientia Atque Probitas[19]. Девочки входили в эти двери примерно без четверти девять каждое утро, завершая путешествие из дома в школу, и им уже казалось, что дом никогда не существовал и никакого путешествия не было. Эффект кофе к тому времени выветривался. Девочки нервно зевали в резком свете ламп. Впереди громоздились испытания этого дня: латынь, английский язык, геометрия, химия, история, французский, география, физкультура. Звонок звонил без десяти минут каждый час, даруя краткую свободу. Девочки пугливо бежали вверх или вниз по лестнице, прижимая к груди учебники и чернильницы, под висячими лампами и портретами членов королевской семьи и давно покойных деятелей образования. Деревянные панели, заново лакируемые каждое лето, сверкали так же безжалостно, как очки директора. Унижение было неминуемо. Животы у девочек болели и грозили опозорить их урчанием. Девочки боялись, что пот проступит под мышками или менструальная кровь – сквозь юбку. Они трепетали, входя в кабинет английского или математики, – не потому, что плохо учились (на самом деле обе успевали хорошо), но потому, что учитель мог приказать любой из них встать и прочесть что-нибудь, например стихи наизусть, или написать решение задачи на доске перед всем классом. «Перед всем классом» – эти слова вселяли ужас.
Три раза в неделю у девочек была физкультура – особая проблема для Марго, поскольку отец упорно не давал ей денег на покупку физкультурной формы. Приходилось врать, что забыла форму дома, или брать ее взаймы у одной из девочек, получивших освобождение. Но, заполучив форму, Марго тут же расслаблялась и с упоением носилась по залу во время игры в баскетбол, вопя, чтобы мяч пасовали ей. Анита же так зажималась от застенчивости, что мяч часто попадал ей в голову.
Но бывали и приятные моменты. В полдень девочки шли в центр города и разглядывали витрины роскошного, устланного ковролином магазина, торговавшего исключительно свадебными и вечерними нарядами. Анита собиралась играть свою свадьбу весной. Подружки невесты будут в розово-зеленых шелках и в верхних юбках из белой органзы. Марго хотела венчаться осенью, а подружек одеть в абрикосовый бархат. В «Вулвортсе» девочки разглядывали губную помаду и серьги. Они заскакивали в аптечно-косметический магазин и брызгались духами из пробников. Если у девочек были деньги от матерей на что-то необходимое, на сдачу они покупали вишневую кока-колу или сладости. Анита и Марго не бывали глубоко несчастны: они верили, что с ними непременно случится что-то замечательное. Они могут стать героинями; вне всякого сомнения, их ожидают любовь и могущество, пусть пока не очень определенные.
Когда они возвращались, Тереза встречала их кофе или какао со взбитыми сливками. Она вскрывала фабричную упаковку печенья и угощала девочек «ньютонами» с инжирной начинкой или маршмеллоу на песочной подложке, припорошенным разноцветной кокосовой стружкой. Она разглядывала учебники девочек и спрашивала, что задали на дом. Стоило упомянуть любой школьный предмет, как выяснялось, что Тереза тоже его изучала. И по всем предметам была отличницей.
– Английский! Всегда отличные оценки за английский! Но тогда я не знала, что влюблюсь и поеду в Канаду. Тогда я думаю, только белые медведи живут в Канаде!
Руэл по возвращении не заходил в магазин. Он начинал заниматься автобусом или возиться с чем-нибудь в гараже. Обычно, когда девочки садились в автобус, Руэл бывал в хорошем настроении. «Прошу занимать места согласно купленным билетам! – провозглашал он. – Пристегните ремни! Поправьте кислородные маски! Прочитайте молитвы! Мы выезжаем на шоссе!» На выезде из города он принимался напевать себе под нос, под шум автобуса. Ближе к дому он снова впадал в утреннее настроение – отчужденное, презрительное непонятно к чему. Когда девочки выходили из автобуса, он мог сказать: «Вот мы и приехали! Окончился прекрасный день!» А иногда ничего не говорил. Зато Тереза в магазине трещала без умолку. Ее рассказы о собственных школьных днях переходили в рассказы о военных приключениях: о том, как немецкий солдат прятался у них в саду и она вынесла ему немножко супа из капусты; о первых виденных ею американцах – чернокожих, они приехали на танках, создавая безумное и восхитительное впечатление, что люди и механизмы каким-то образом соединены между собой. И о ее маленьком свадебном платье – была война, и платье пришлось шить из кружевной скатерти. В волосах у невесты были розовые розы. К сожалению, Руэл изорвал платье на ветошь для гаража. Ну конечно, откуда ему было знать?
Иногда Тереза оказывалась поглощена разговором с покупателем. Тогда девочкам не доставалось угощения – она лишь взмахивала рукой, словно королева, которую провозят мимо в торжественной процессии. Девочки слышали обрывки тех же историй: немецкие солдаты, чернокожие американцы, еще один немец – его разорвало на куски, и ногу в сапоге отбросило к церковным дверям, и там она лежала, а все идущие мимо на нее смотрели. Невесты на корабле. Изумление Терезы – как долго, оказывается, надо ехать из Галифакса сюда на поезде. Выкидыши.