ретил нас при выходе из машины он. Сиял от счастья, что наконец-то видит своего внука, а ей, не удержавшись, крикнул: «малышка приехала!». Тот ляпсус — звучит он, во всей его прелести во мне и теперь — хотелось бы не слышать вовсе.
Обескуражил он меня, опечалил и ужаснул; не хотела я, чтобы ты возрождалась через моёго ребёнка, воскрешалась посредством частицы меня самой.
Поиски уз, связующих нас с тобой во плоти и по крови, заполонившие моё письмо, не являются ли и они своего рода воскрешением тебя?
Они прикрывались тем молчанием сами, им же оберегали и тебя. Благодаря этому замалчиванию ты становилась недосягаемой моему, терзавшему им душу любопытству. Для себя самих и в себе самих, словно в дароносительнице, свободный доступ к которой мне был заказан, бережно хранили они тебя. Ты была их личной, никогда не афишируемой священномученицей. Тем, что крепче всего связывало их, что, не смотря на непрестанные распри и нескончаемые семейные сцены, удерживало их друг подле друга.
В июне пятьдесят второго года он запер её в подвале, убить хотел, тогда между ними встала я; не знаю, была тому причиной ты или я, но кому-то из нас отцом он не был. Помню, что мне тогда подумалось: «он же сойдёт с ума, если она умрёт», а он, рыдая, допрашивал её: «так ли всё было на самом деле», надеясь услышать в ответ «да».
Она не ответила на тот вопрос… и мне.
Я ни в чём их не виню; утратившим своё дитя родителям не ведомо, чем их душевная боль аукается для дитя живущего.
Они унесли с собой в могилу, один за другим, живую память о тебе, обо всём, что было утрачено ими в апреле тридцать восьмого — первые твои шаги, твои глаза, твои детские страхи и нелюбовь к другим детям, твой первый школьный день, всю ту предысторию, в одночасье со смертью твоей обернувшуюся ужасом. И, напротив, всё, то же самое, повторившееся со мной, но только уже в полном благополучии, вдосталь и даже больше — сверх меры, до пресыщения.
В сравнении с твоим у моего детства полного, по рассказам, всякой всячины вместе схожести пустота.
Будучи твоего возраста, мне ни разу не довелось заставить тебя понести незаслуженную кару за тобой несовершенную шалость или какую-нибудь «выходку», обыкновенно для меня оборачивавшихся всяческими «исправлениями», как случилось после того, как я «злодейски» отрезала завиток волос у своей кузины С., отрешенной от мира сего каким-то чтением.
Ты являешься невозможностью любой ошибки и всякого наказания, в тебе нет ничего от реального ребёнка. Как у святых, у тебя не было детства.
Я так и не смогла представить тебя настоящей.
Почему, когда это было ещё возможно, я о тебе не расспросила дядюшек и тётушек? Хотя бы и ту же Дениз, нашу с тобой двоюродную сестру, что четырьмя или пятью годами старше тебя, соседствовавшую с тобой на фотографиях; мы не водились с ней по причине какой-то, ещё с довоенной поры тянувшейся ссоры между нашими матерями. В прошлом году она тоже умерла, я так и не нашла времени встретиться с ней. Наверное, просто ничего не хотела знать, хранила тебя такой, какой ты мне, в мои десять лет и досталась — мёртвая и безупречная… миф.
Припоминаю одну твою фотографию, она долго стояла в комнате родителей, на неиспользуемом по назначению камине, рядом с двумя статуэтками святых Дев; одна, привезённая из Лурда после моего чудесного выздоровления, вся в жёлтом, светившемся по ночам одеянии, вторая — алебастровая, белоснежная, очень старая, почему-то с хлебными колосьями в руке.
Фото ретушировано и забрано под стекло в металлическую рамку на подставке, на нём только проступающая на снежном, голубоватом фоне голова: гладкие волосы с бантом а ля Луиза Бруке, тёмные, будто подкрашенные губы, белая, слегка розоватая на щеках кожа.
Хотелось бы мне, чтобы предстала ты на этих страницах такой же, с той самой фотографии — святой, как я себе её и представляю.
До написания этого письма я была в полном согласии с собой, теперь всё внутри вдребезги и пыль клубом. И чем дальше углубляюсь в его написание, тем явственнее ощущение, будто я удаляюсь в необжитость и безлюдье болота. Мысли мои в хаосе, перепрыгивают с одного на другое, изложенное не более чем набор отдельных и одиноких слов, погруженных в нечто, с трудом поддающееся осмыслению и беспомощно в том барахтающихся.
Кажется, мне не хватает того языка, только на котором и можно и должно говорить о тебе, ему нужно суметь выразить отрицание тебя, непрекращающееся твоё небытие. Потому, что ты вне языка чувств, языка эмоций… ты анти язык.
Рассказ о тебе не получается потому, что нет у меня о тебе воспоминаний. Кроме разве что той воображаемой сценки, из того лета моего десятилетия, в которой объединились воедино умершая и живая. У меня нет ничего, что обратило бы тебя явью, вывело бы тебя наружу из закостеневшей недвижимости твоих фото, поскольку техника, уберегающая от времени движение и звучание, в ту пору обыденным явлением ещё не стала. Когда-то умирали, не оставив после себя и фото, ты уже из числа тех, после которых не осталось аудио и видео записей.
Нет от тебя ничего, кроме сравнения со мной.
Говорить о тебе, значит ходить вокруг да около твоего отсутствия, твоего не существования, небытия, значит описывать доставшееся в наследство ничто. Ты иллюзорная, невидимая форма, недоступная к тому же наполнению письменами.
Я или не могла, или не хотела (что, впрочем, по прошествии времени одно и тоже) разделять с ними их боль. Та боль предшествовала мне, была чужой, она меня устраняла, изымала меня.
Я не любила той их боли: её в молитвах к святой Деве, звеневших во время богослужений с нарочитым надрывом, доводившим всех до отчаяния — «однажды я увижусь с ней», и далее, уже на пределе голосовых возможностей, речитативом, словно вела она чему-то подсчёт — «на небесах, на небесах, на небесах», и его во внезапных провалах в молчание, в неожиданной его задумчивости о чём-то другом. А чего стоили вечные их страхи при малейшем моём запаздывании, будь то из школы, после кино ли, или с велосипедной прогулки: «а если что случится…», на что я всякий раз ершисто отвечала: «и что же нужно, чтобы со мной случилось?»
Однако, отзвуки той боли, не признавая, осознавала и, не узнавая, слышала я
то в сиплом стоне кошки, у которой отнимают её котят, чтобы, как водится это у крестьян, предать их, живых, земле. (Однажды, решилась я тех котят тут же откопать, впутав в это предприятие одну из кузин, она о том тоже до сих пор помнит, и получила от того, кто их закопал, единственную в своей жизни затрещину — отец пальцем меня ни разу не тронул);
то в Евангелие от Матфея, в словах пророка Иеремии: «голос слышен в Раме, вопль и горькое рыдание; Рахель плачет о детях своих и не хочет утешиться о детях своих, ибо их нет» (Иер. 31:15–17)»;
то в безумстве дю Перье, кому на смерть дочери адресовал Малерб педантски глупое своё утешение, а нас, в шестом, принуждали заучивать его наизусть:
Ужели скорбь твоя, о дю Перье мой милый,
Исхода не найдёт?
И твой отцовский плач над раннею могилой
Не смолкнет, не пройдёт?
Нет дочери твоей… Твой разум, полный боли
Томился и попал
В заклятый лабиринт…
или же, единственно застрявшее в памяти, из Шенье, окончившим жизнь под ножом гильотины:
«жилы была Мирто, младая тарентинка морской волной, в канун свадьбы, унесённая с корабля».
Меня не было в той боли, я всё время была в твоём небытии.
Лишь получив, а случилось это более десяти лет тому назад, письмо от одного из бывших соседских мальчишек по Лильбонну, твоего ровесника, Франсиса Ж., я в первый раз приблизилась к ней.
Он писал: «Многие из живущих в Вале, и не только они, добром поминают ваших родителей, вашу сестрёнку Жинетт, в шесть лет умершую от дифтерии. Иветта и Жаклин, мои сёстры, рассказывали мне, как неделю, а то и дольше никто не отваживался посещать кладбище, так больно было созерцать горе ваших родителей, а, может быть, и из страха перед ужасным недугом».
Словно нужно было объявиться словам живого свидетеля происшедшему, чтобы достучалась до меня реальность их страдания.
Если бы мне вздумалось перелистать всю партитуру чувственно пережитого, я не обнаружила бы в ней ничего, что относилось бы к тебе: ты умерла, и не стало объекта ни ненависти, ни нежности, ничего, чем обычно проникаются к живому существу, близкому ли, далёкому ли — другому.
Вместо чувств — слепящая белизна. Безразличие, порой, когда в их размышлениях о «могилке» чудилось твоё присутствие, переходящее в лёгкое недовольство. Хотя может быть, то был и страх… перед смутным ощущением угрозы твоего отмщения.
Не помню, чтобы я когда-нибудь думала о тебе. Непреходящая, безудержная тяга к познанию всего нового, ранее неизведанного и непознанного, будь то латынь, алгебра или же ажурные нагромождения, подпитываемые неуёмной гордыней и возводимые на предмет любви и секса, владели мной полностью и без остатка. Чего стоил, да и стоил ли чего-нибудь вообще чей-то бестелесный образ, накануне войны уступивший своё место живой девчушке, и малейшего желания не имевшей помнить о ребёнке, пусть когда-то и бывшем там, в том когда-то, о чём-то тоже мечтавшем…
Рядом со всем, чему предстояло быть у неё, что составило и счастье — первые месячные, влюбленность, знакомство с «Цветами зла», и несчастье — воскресный день пятьдесят второго, и то, чему не суждено было случиться в отупляющей скуке летних каникул в Ивето, но случилось потом, и утренний «холодок по спине» перед школой, и песни о любви, и томительная тяга к высыпавшим по субботам на перрон студентам из Руана, твоя смерть вряд ли могла дорого стоить.
Ты так и осталась шести лет от роду, я же всё дальше и дальше прорастала в мир,