Дядюшку даже передернуло, когда он услышал упоминание нашего семейства.
— Остается только надеяться — ваша верность не подвергнется испытанию. — До чего же неприятный у короля тон. Отвернулся от меня, поманил Джейн Сеймур. Глазки долу, вид скромненький, засеменила к нему.
— Прогуляетесь со мной? — Теперь голос такой сладенький.
Она присела в реверансе — я, мол, с удовольствием. Положила руку на расшитый драгоценными камнями рукав, и вот они уже идут по тропинке, остальные придворные, тоже парочками, за ними — на почтительном расстоянии.
Двор лихорадит от слухов, ни у меня, ни у Георга уже нет сил все отрицать. Раньше — скажи слово против Анны и можешь быть уверен — тебя скоро вздернут на веревке. Теперь песенки и шуточки, как она заигрывает со всеми мужчинами при дворе, а ребенка выносить не может.
— Почему Генрих их не остановит? — спрашиваю мужа. — У него на это власти хватило бы.
— Он теперь всякому позволяет о ней болтать, — качает головой Уильям. — Утверждают, она на все способна, только что дьяволу душу еще не продала.
— Идиоты! — кричу я.
Он берет меня за руки, нежно разжимает сжатые кулачки.
— Сама понимаешь, Мария, откуда тогда взяться младенцу-чудовищу, если не от чудовищного союза. Она, должно быть, погрязла в грехах.
— Какого чудовищного союза? Ты что, тоже думаешь — она продала душу дьяволу?
— А как ты считаешь? Ни на минуту бы не задумалась, если бы получила за это сына.
Крыть нечем. Я взглянула прямо в карие глаза мужа. Боже, какой ужас!
— Ш-ш-ш. — Даже слово сказать страшно. — Думать об этом не хочу.
— А если она занялась колдовством — вот и родился урод?
— И что тогда?
— Тогда от нее можно избавиться.
Я натужно рассмеялась:
— Грустная шутка в грустные времена, Уильям.
— Это не шутка, женушка.
— Мне больше не вынести. — Я вдруг почувствовала — сыта по горло, до чего же все плохо вокруг. — Что с нами тогда станет?
Забыв о том, что мы в парке и весь двор может нас видеть, он обнял меня, крепко прижал, словно мы дома, в конюшенном дворе его маленькой фермы.
— Любовь моя, дорогая, — сказал нежно. — Она, верно, что-то ужасное сделала, такого урода родить. И ты не знаешь что. Она тебе ничего не поручала? За повитухой сходить? Принести какое-нибудь зелье?
— Ты сам… — начала я.
Он кивнул:
— Да, я похоронил мертвого младенца. Бога молю, чтобы все улеглось, тогда, может, никто не станет ни о чем спрашивать.
Только один раз королеву покинули в пустом дворце — королеву Екатерину, а Анна с королем весело носились по полям. И вот Генрих снова поступает так же. Анна, никем не замеченная, наблюдает из окна спальни, пристроившись на коленях в кресле — стоять еще нет сил, как король, а рядом с ним Джейн Сеймур, возглавляют королевский поезд, отправляясь в Гринвич, любимый дворец Генриха.
Веселые придворные следом за смеющимся королем и новой хорошенькой фавориткой, а среди них моя семья — отец, матушка, дядя, брат, показывающий ради удовольствия монарха фортели верховой езды. Мы с Уильямом чуть позади, скачем с детьми. Моя дочка тиха и задумчива, оглядывается на дворец, снова поднимает глаза на меня.
— Что с тобой? — спрашиваю я Екатерину.
— Нехорошо вот так, мы уезжаем, а королева остается.
— Она приедет попозже, когда поправится, — стараюсь я утешить девочку.
— Ты знаешь, у Джейн Сеймур во дворце в Гринвиче будут свои комнаты.
— Наверно, будет спать с другой девчонкой из их семейки, — возражаю я.
— Нет. — Ответ дочери краток. — Она сказала, король пообещал ей покои для нее одной, и фрейлин тоже пообещал. Чтобы никто не мешал ей музицировать.
Я сначала не поверила Екатерине, но дочка оказалась права. Прошел слух, сам секретарь Кромвель отказался от своих покоев, чтобы их могла занять Джейн — пусть дергает струны лютни, никого не беспокоя. Сказать по правде, покои секретаря соединялись небольшим коридорчиком с комнатами короля: Джейн удобно обосновалась в Гринвиче, как когда-то до нее Анна—покои не хуже комнат королевы, свой собственный двор.
Когда двор устроился, представители семейства Сеймур стали собираться по вечерам — танцы и прочие развлечения — в новых, роскошных комнатах Джейн, придворные дамы королевы, пользуясь ее отсутствием, тоже не забывали посетить приемную новой фаворитки. Король был там все время, беседовал, читал, слушал музыку или стихи. Он нередко обедал с Джейн в ее комнатах, а бесчисленные Сеймуры смеялись его шуточкам и развлекали за карточным столом. Во время обедов в парадной зале он сажал ее рядом, и только пустой трон королевы напоминал — она где-то там, одна в почти необитаемом дворце. Иногда я видела — Джейн наклоняется к королю, между ними — место Анны, и кажется — ее нет в природе и ничто не может остановить Джейн, она вот-вот займет пустующее кресло.
Она все время оставалась нежной и ласковой — чистый сахар. Наверное, в детстве, там, в Уилтшире, сахарной свеклой перекормили. Хорошее настроение не изменяло ей ни на минуту, она с обожанием глядела на Генриха, капризничает ли он от того, что болит нога, или радуется как мальчишка, всеми признанный герой, уложивший на охоте оленя. Спокойная, набожная — он нередко заставал ее на молитвенной скамеечке, пальчики перебирают четки, глаза к небу — и всегда-всегда сама скромность.
Ни за что не наденет французских чепцов в форме полумесяца, введенных в моду Анной после того, как она вернулась из Франции. Нет, на Джейн закрытые плоеные чепцы домиком, какие носила, бывало, королева Екатерина, — еще год назад любая дама, обрядившаяся в такой чепец, была бы признана всеми лишенной элегантности ханжой. Генрих нередко клялся и божился, что ненавидит испанский стиль, но этот суровый аскетизм только оттенял холодноватую красоту Джейн. Она носила чепец как монашеский убор — символ того, что земные соблазны ее не волнуют. И цвета подобраны умело — бледно-голубой, нежно-зеленый, желтовато-кремовый, чистые, светлые, неброские тона.
Я поняла, что Джейн скоро займет место моей сестры, когда Мадж Шелтон, малышка Мадж, любительница пококетничать, и не только, не брезгующая грубым словцом, явилась к обеду в бледно-голубом плоеном чепце домиком и в наглухо закрытом платье в тон, рукава французского покроя переделаны на английский манер. Двух дней не прошло, а придворные дамы уже облачились в чепцы домиком, все как одна скромницы — глазки опущены долу.
Анна приехала в феврале, прискакала с величайшей помпой — впереди королевский штандарт, позади штандарт с гербом семейства Болейн, в середине — вереница слуг в ливреях, всадники на конях. Мы с Георгом поджидали ее на ступенях, парадная дверь широко открыта, и каждому видно — Генриха здесь нет.
— Рассказать ей про комнаты Джейн? — спросил брат.
— Давай ты, я не смогу.
— Франциск посоветовал сказать ей, когда вокруг много народа, на людях она не взорвется.
— Ты обсуждаешь ее дела с Франциском?
— Ты же говоришь с Уильямом.
— Он мой муж.
Георг кивнул, глядя на приближающийся поезд королевы.
— Доверяешь Уильяму?
— Конечно.
— А я доверяю Франциску.
— Это не одно и то же.
— Ты просто не понимаешь, что для меня значит его любовь.
— Одно знаю — любовь мужчины к женщине совсем другое дело.
— Нет, я его люблю как мужчина мужчину.
— Это противно Божьему закону.
Он взял меня за руку, улыбнулся неотразимой болейновской улыбочкой.
— Довольно уже, Мария. Времена настали такие страшные, что одно лишь утешает — его любовь. Позволь мне это утешение. Бог свидетель, немного у меня других радостей, а опасности нам грозят немалые.
Следом за всадниками приблизилась и Анна. Сияет улыбкой, темно-красное платье для верховой езды, темно-красная шляпа с огромным пером, приколотым громадной рубиновой брошью.
— Vivat Anna! — кричит брат, заметил, как она одета. Она не смотрит на нас, глаза вглядываются в полутьму парадной залы — надеется, король выйдет встречать. Но его нет. Лицо даже не дрогнуло, продолжает улыбаться.
— Здорова? — спрашиваю я.
— Конечно, — отвечает весело. — А почему бы и нет?
Я киваю, говорю осторожно:
— И то правда.
Понятно, и об этом ребенке лучше не упоминать, не говоря уже о других умерших младенцах.
— Где король?
— На охоте.
Анна величественной походкой входит во дворец, слуги несутся открыть перед ней двери.
— Он знал, что я приезжаю? — бросает через плечо.
— Да, — отвечает Георг.
Кивает, идет в свои комнаты, захлопывает дверь.
— А где мои дамы?
— Одни охотятся с королем, — начинаю я. — А другие… — Не зная, как закончить фразу, добавляю уныло: — А другие не охотятся.
Она не глядит на меня, обращается только к брату:
— Объясни, будь любезен, что имеет в виду моя сестрица? Я знаю, ее французский и латынь оставляют желать лучшего, но теперь оказывается — она и английского не знает.
— Твои придворные дамы кудахчут вокруг Джейн Сеймур. — Брату ничего не остается, как только говорить правду. — Король дал ей бывшие покои секретаря Кромвеля, обедает с ней каждый день. У нее теперь свой маленький двор.
Анна переводит взгляд с брата на меня:
— Это правда?
— Да.
— Дал ей покои секретаря Кромвеля? Может пойти в ее комнату, никого об этом не оповещая?
— Да.
— Они любовники?
Я гляжу на Георга.
— Неизвестно, но спорю, что нет.
— Нет?
— Она, похоже, отказывается от предложений женатого мужчины. Гордится своей добродетельностью.
Анна подходит к окну, идет медленно, будто старается разгадать эту загадку — как такая новость отразится на ней.
— На что она надеется? Приманивает и отталкивает одновременно?
Мы не отвечаем, уж мы-то знаем, как это делается. Анна поворачивается, глаза словно у дикой кошки.
— Думает избавиться от меня? Совсем с ума сошла?
Мы молчим.
— Кромвеля выгнали из его комнат ради этой сеймуровской девчонки?