Он читал об этом деле в газетах. А кто не читал? Это было повсюду. Убийства – всегда потрясение, но, когда их совершает некто немногим старше ребенка, преступление видится в совершенно новой плоскости. Особенно если убийства были тщательно задокументированы, даже спланированы в форме наводящих ужас историй. Зафиксирована каждая деталь, каждая ножевая рана, каждый раздавшийся крик. Писателям, размышлял Рамблбрук, часто советуют рассказывать о том, что они знают. Автор этой истории, безусловно, знал, о чем говорит.
И что же произошло, когда Рамблбрук услышал, что старый друг, который работает в учреждении для душевнобольных преступников, имеет доступ к этим историям? Ну разумеется, он лишился покоя. Необходимо было увидеть их. Необходимо. И когда друг дал согласие их показать, этого все равно было мало. Мятые страницы, замаранные преступными чернильными отпечатками… В них таилось нечто затягивающее. Злоба, выплеснутая на бумагу; испытываемый читателем ужас от того, что человек, вообразивший эти вещи, был способен их действительно совершить.
Рамблбрук вернул все истории, кроме одной. Той, незаконченной. Он не мог отдать ее назад. Это было слишком важно, слишком невероятно и отталкивающе. Он, как никто другой, знал, что музеи нуждаются и в жутком. Люди стекаются посмотреть на такое, соприкоснуться со страхом. Музеи бывают не только о «красивом», они бывают о правде. В этой истории правды хватало с избытком.
И никаким образом его было не заставить вернуть историю. Это стоило ему дружбы – невысокая цена за такой выигрыш. Но его не могли ни обвинить, ни вынудить признаться в том, что он сделал. Одно его слово, и бывшего друга привлекут к уголовной ответственности.
Рамблбрук позволил себе слегка улыбнуться. Нет, теперь история в полной сохранности.
Больше никому она не была нужна, и никто о ней не знал. Во всяком случае пока.
За исключением человека, которого Рамблбрук не брал в расчет. Человека, который должен был оставаться взаперти, изолированным от общества… но случилось иначе.
Это была сама писательница – единственный человек в мире, желавший получить свой рассказ сильнее, чем Рамблбрук.
Дело в том, что она хотела закончить его.
Здесь Элис поставила несколько маленьких звездочек, чтобы показать смену действия, затем глава продолжалась…
Дороти Граймс за свою жизнь трижды попадала в больницу. В первый раз она навещала своего умирающего дедушку. Во второй – ей загипсовали левую руку, которую она сломала, выпрыгнув из окна второго этажа горящего дома. И в третий – когда ее поместили в охраняемое отделение для душевнобольных преступников, после того как выяснилось, что она намеренно устроила пожар, который уничтожил всю ее семью.
Хотя, подумала Дороти, глядя на зарешеченные окна своей палаты, это похоже не столько на больницу, сколько на тюрьму. Она вздохнула, медленно сжимая пальцы. Действительно, следовало быть осторожнее, прыгая из окна. Сломанная правая рука была бы меньшей платой, но сломать левую – это уже перебор. Она с отвращением взглянула на бумагу, лежащую на столе. Уродская, разлинованная, с неровными краями, потому что ее выдрали из блокнота, и писанина на ней – старания правой руки – выглядела нацарапанной пятилетним ребенком, который только учится писать.
Ей отказались дать что-нибудь, на чем можно печатать. Даже не дали ручку. У нее были только карандаши, которыми следовало пользоваться аккуратно, чтобы не чересчур затупить, потому что санитар-надзиратель точил их только по утрам.
Она догадывалась, что написать историю о том, как она ударила надзирателя в шею острым карандашом, не слишком благоразумно, но против такой удачной мысли было не устоять. Она совершила не одно убийство с помощью ручки или карандаша, но никогда в реальности – только на бумаге. Кстати, обнаружилось, что есть даже слово для такого обычного предмета, превращенного в оружие, – заточка.
Дороти всегда любила слова, особенно ей нравилось раскапывать новые. И в свои семнадцать лет она знала гораздо больше, чем, как правило, знают девушки ее возраста.
Окошко в двери открылось, и в нем появилось лицо. Она подняла взгляд. Сегодня это был мистер Бейтс – пухлый седой мужчина с участливым голосом. Хотя последнее расточалось вхолостую. Она знала, что его участие было фальшивым.
– Доброе утро, Дороти, – сказал он.
– Доброе утро, Бейтс, – любезно отозвалась она.
– Хорошо спала?
– Нет.
– Нет?
– Я выла на луну до тех пор, пока волки не подошли к окнам и не завыли в ответ, – сказала она. – Потом они всю ночь рассказывали мне истории, чтобы уговорить пойти с ними. Но я знала, что они просто хотят разгрызть мои кости и вырвать мне глотку.
– Печально это слышать, – сказал мистер Бейтс.
Дороти улыбнулась. Оба прекрасно знали, что она спала до самого утра. Так действовало лекарство, которое ей давали каждый вечер.
– Карандаши, пожалуйста, – твердо сказал Бейтс, отступив на два шага от двери.
Дороти подобрала карандаши и сложила в маленький контейнер, стоявший на подставке в дверном окошке. Она заметила легкую гримасу на лице Бейтса, мельком взглянувшего на ее руки, прежде чем санитару удалось вернуть невозмутимое выражение.
– Теперь, пожалуйста, три шага назад.
Она сделала три шага.
Он собрал карандаши и вздохнул:
– А где еще один?
– Что вы имеете в виду? Все там, все три.
– Нет, только два. Этот и две половинки карандаша, который ты разломала.
Она вытащила третий карандаш из рукава и послушно просунула в окошко.
– Неплохая попытка, – оценил Бейтс.
– Благодарю вас.
Он взял последний карандаш и надежно спрятал все три в запирающемся шкафчике, а затем вернулся к двери.
– Руки, пожалуйста.
Она снова подчинилась, позволив надеть на себя наручники. Только после этого он наконец отпер дверь и повел ее по белому коридору.
– Я ненавижу, что здесь все белое, – сказала она. – Это раздражает.
– Это не должно раздражать, Дороти, – ответил мистер Бейтс. – Белый цвет выглядит свежим и чистым и успокаивает наших постояльцев.
– Меня не успокаивает. – Ее пальцы дернулись. – Это заставляет меня думать о чистом листе бумаги, который ждет, когда на нем станут писать.
– Какой цвет показался бы тебе успокаивающим, Дороти? – спросил он, сворачивая с ней за угол. – Может быть, красивый бледно-голубой?
– Красный, – мечтательно сказала она. – Я бы хотела, чтобы все стены были красными.
Он не спросил почему. Остаток пути они проделали в молчании и вскоре подошли к двери. Постучав, мистер Бейтс препроводил ее в кабинет и, когда она села, пристегнул ее ноги ремнями к ножкам кресла.
Рыжеволосая дама улыбнулась ей через стол:
– Здравствуй, Дороти.
– Здравствуйте, доктор Розмари.
– Как ты?
Дороти грызла ноготь. Поморщилась, когда чересчур глубоко надкусила и порвала его до крови.
– Мне не нравятся стены. Я хочу, чтобы их перекрасили.
– Какими, по-твоему, они должны быть?
– Красными. Со словами. Или с красными словами.
Доктор Розмари посмотрела на какие-то записи, лежащие перед ней.
– Я хотела бы поговорить с тобой о твоих рассказах, если можно.
Дороти хихикнула, попыталась сделать серьезный вид, затем снова хихикнула.
– Можно.
– О том, который называется «Бумажный дом». Когда ты его написала?
– Не так давно.
– Не вспомнишь когда?
Дороти пожала плечами:
– В прошлом году. Кажется, в мой день рождения. Но я его переписывала раз или два, потому что он был не совсем правильным.
– Что тебе в нем не нравилось?
– Некоторые мелкие детали. Например, что нужно для того, чтобы пожар разгорался, и как убежать девушке, которая устроила поджог.
Доктор Розмари мгновение помолчала.
– У этой истории большое сходство с пожаром, который ты устроила, Дороти. Комки бумаги, разбросанные по комнатам, окно в спальне, оставленное незакрытым. Это ты продолжала обдумывать?
– Только когда писала рассказ.
– А потом тебе так понравилась история, что захотелось сделать ее реальной?
Дороти ухмыльнулась:
– Может быть.
– Понимаю. Я почитала некоторые другие твои рассказы. Они тоже показались мне очень интересными. Особенно после разговора с твоими учителями и одноклассниками. По-видимому, там тоже есть обстоятельства, совпадающие с тем, что происходило у тебя в школе и дома. Несчастные случаи, травмы, полученные людьми, странные приступы дурного самочувствия. Расскажи мне об этом.
– Это все было для практики. – Дороти заерзала. – Когда я получу свои рассказы обратно?
– Нам они будут нужны еще некоторое время. Не могла бы ты пояснить подробнее, что ты подразумеваешь под «практикой»?
– Разве врачам не полагается быть умными? – съязвила Дороти. – Практика! Понимаете? Чтобы научиться чему-то и совершенствоваться в этом.
– Итак, действительно, все эти ранние рассказы… – Доктор Розмари пролистала какие-то бумаги. – Давай посмотрим: «Отравленные яблоки», «Гордость перед падением» и «Питомец учителя», например. Это было написано до, э-э-э, инцидентов в школе?
Дороти забарабанила пальцами по подлокотникам кресла. На столе лежала ручка, но до нее было не дотянуться. А ей очень хотелось.
– Да. Кроме «Гордости перед падением». Можно мне подержать ту ручку?
– Боюсь, что нет, Дороти. Значит, ты написала этот рассказ после того, как столкнула Джессику Прайд с лестницы? В заглавии ведь игра слов: прайд – гордость?