Цыган объяснил, что его пожилая мать, которая очень любит истории, недавно ослепла и больше не может читать. Однако она не хочет, чтобы ей просто читали книги, а хочет слушать истории, которые будут сочинять для нее. И моему деду – за большие деньги – предложили стать для нее рассказчиком. Разумеется, он согласился. Неделями и месяцами напролет он потчевал старую леди нескончаемым запасом историй.
Поначалу это маленькое соглашение как нельзя лучше устраивало деда. Платили щедро, и старуха была хорошей слушательницей – ей нравились его истории, даже те, которые рождались в самых темных уголках его воображения. До него доносились разговоры о том, что когда-то она была великой цыганской ворожеей, но это его не беспокоило.
Через какое-то время старуха заболела, и стало ясно, что жить ей недолго. Деду сказали, чтобы готовился искать другую работу. Однако из-за упрямства и жадности он решил оставаться тут как можно дольше и выжать из семьи все, до последнего гроша. Тем же вечером он начал рассказывать новую захватывающую историю, но оборвал ее в тот момент, когда герою предстояло еще одно приключение. Старая леди, столь же падкая на истории, как он – на деньги, настояла, чтобы он продолжил рассказ на следующий вечер, что он и сделал. То же самое было и на следующий день, и через день, и вскоре старуха так увлеклась похождениями этого героя, что дед и не думал досказывать, чем все кончилось, а каждый вечер подавал каждое приключение как главу бесконечной истории.
Старуха слабела, но цеплялась за жизнь, пока не стало ясно, что эта история – единственное, что ее поддерживает. Сын старухи велел не продлевать ее страдания, однако мой дед отказывался закончить повествование – последнее слово было за старухой. Настало время, когда взмолилась и она, но дед сказал: «Еще один вечер». И старуха наконец поняла, что он не собирается завершать историю. Возможно, он сам не представлял, как это сделать.
Несмотря на слабость, в старой леди еще теплился огонь, и он разжег гнев. И сила гнева наполнила предсмертное желание, ставшее проклятием. Старуха произнесла:
Первому не закончить рассказ,
И история будет одной.
Второй сочинять сможет
лишь где рожден,
Не изведает Третий покой,
Пока не развяжет каждую нить.
Быть тому, пока в жилах кровь
Течет, пока чернила черны,
А потом повторится вновь.
И только рожденный историей
сможет узреть
Несказанные слова:
Когда сердца заклятого
стихнет звук,
Проклятье утратит права.
– Вы видите, – продолжал Рамон, – все это сбылось в трех поколениях. После смерти старой цыганки дед лишился всех своих историй и дара сочинять. Осталась только одна, последняя, которую он рассказывал, когда ворожея умерла. Закончить, как ни старался, дед не мог, и это мучило его до самой смерти. От него проклятие перешло ко мне…
– А как же ваш отец? – спросил Флейтист. – Ведь к нему же должно было перейти в первую очередь?
– Нет, это по линии матери, – объяснил Рамон. – К счастью для нее, она была не писательницей, а художницей. Проклятие прошло мимо и досталось мне.
– Значит, вы – Второй? А что с местом вашего рождения? – спросил я.
– Я могу писать только тогда, когда вижу пятиногого оленя. На том холме я родился. Мать пыталась подняться в большой дом за помощью, но не успела – я выбрался на свет раньше.
– А что случится, если будете писать где-нибудь еще? – спросил Флейтист.
– Ничего. Это просто невозможно. Я пытался, поверь. Пишущие машинки заедает, ручки высыхают, или я просто не могу думать. Если оленя нельзя увидеть, я не могу написать ни слова. – Он помолчал, тяжело дыша. – А я писатель до последней частицы моего существа.
«И Элис – Третья. – Цыганка ткнула пальцем в свой блокнот. – Та, что должна развязать каждую нить – заканчивать каждую историю, которую начинает».
– Да, – Рамон опустил голову, почти стыдясь. – Я так старался отговорить ее от сочинительства, но она решила по-своему. Мне оставалось только настаивать, чтобы она заканчивала каждую начатую историю. Хотя я даже не мог объяснить, что произойдет, если этого не сделать. Я не знал сам.
– Ну, зато теперь знаете, – показал я на Флейтиста и Цыганку. – Вам стоило лучше стараться! Вот что происходит. Герои появляются здесь. Люди, которые не просто строчки на бумаге, реальные люди, люди, у которых есть чувства…
– И не только люди. – Кошка села и зевнула. – Я тоже здесь, знаете ли.
Рамон дернулся:
– Это кошка только что?..
– Да, это я, – сказала Табита. – А вы кто будете?
– Отец Элис, – ответил Рамон, приходя в себя. – И не надо говорить, что мне стоило лучше стараться. – Его глаза по-прежнему были прикованы к кошке. – Я сделал все, что мог, чтобы Элис не писала. Побуждал ее рисовать, подталкивал к любым другим занятиям, но все равно она снова, сновасочиняла. Поэтому я умышленно не придавал значения ее историям. Делал вид, что засыпаю от скуки, пока она рассказывала. Даже раз или два говорил… говорил, что это посредственно. – Его лицо вспыхнуло от стыда. – А добился только того, что она стала сочинять еще усерднее. Тот, кто рожден рассказывать истории, всегда будет их рассказывать, несмотря ни на что. Так можно убеждать льва, что он не умеет рычать, или кошку, что ее не…
Он растерянно замолчал, когда Табита издала ужасный звук, и ее прямо на кровать стошнило слизистым комком черной шерсти.
– Что ее не стошнит комком шерсти? – продолжил Флейтист.
– Приношу извинения, – сказала Табита. – Все же лучше снаружи, чем внутри.
Рамон пристально посмотрел на кошку.
– Как я уже говорил, я пытался отбить у Элис охоту сочинять. А когда ничего не вышло, я оборвал связь с ней, хотя это чуть не убило меня. Я всегда думал, что если меня не будет поблизости, то у нее может появиться шанс…
– Погодите, – мои щеки запылали. – Так потому вы и ушли?
Меня мучил вопрос, могла ли Элис каким-то образом услышать про все это. Она стремилась к общению с отцом, а ее отталкивали. У нас обоих была мама, но у меня еще был папа, и, хотя он любил Элис, а она любила его, ей требовалось другое – теперь я понял. При мысли о боли, которую испытывала и носила в себе сестра, у меня защемило сердце.
– Вы бросили маму и Элис, потому что думали, будто это может остановить проклятие?
– Да, – его глаза затуманились. – Я думал, когда уйду, появится надежда, что с ней все будет в порядке… – Голос Рамона дрогнул. – Если бы я мог остаться с ними, то жил бы со своим проклятием, пусть бы даже перестал писать. Но я понимал, что оно все равно передастся Элис – не важно, пишу я сам или нет.
Он снова умолк и закрыл глаза.
– Ваша мать приводила ее ко мне несколько раз, но я делал все возможное, чтобы не сближаться. Чтобы скрыть, что я чувствую к ним. Когда Элис стала постарше, она и сама несколько раз приходила, но чаще просто наблюдала со стороны. А однажды все-таки разговорилась. Вот тогда я и рассказал ей о проклятии. Раньше говорил только, что истории, если она хочет их сочинять, обязательно надо заканчивать, что только плохие писатели оставляют произведение незавершенным, а судьбы героев несостоявшимися. До того последнего раза, когда она пришла, не упоминал о проклятии. Не хотел ее пугать. А тут сказал все. И велел оставить меня в покое.
– Но она говорила мне о том дне! Десятки раз! Как вы провели день вместе, как рассказывали друг другу истории, как ловили рыбу в реке и ели ее на ужин, как вы обещали увидеться с Элис снова. Обещали и нарушили свое обещание!
Рамон в недоумении покачал головой, на его лице отразилась боль.
– Ничего из этого не было. Совсем. Ничего. – Он протянул руку, словно хотел коснуться щеки Элис, но не решился.
– Она пришла, и вроде с ней было все хорошо. Я так радовался ей, моей девочке… так радовался… но не позволил себе показать это. Мы сидели на лодке. Она была голодная и дрожала, попросила разжечь плиту, но я… я отказался. – Теперь он почти шептал. – Сказал, что нужно беречь дрова, пока не настанет настоящий холод. Дал ей воды, пока сам пил горячий чай, дал холодных бобов из банки, рассказал о проклятии… а потом попросил никогда больше не искать меня. Проводил до ближайшего городка и позвонил вашей матери, чтобы она приехала и забрала ее. Вот в точности как все было в последний раз, когда мы виделись.
У меня сдавило горло, когда я взглянул на спящую сестру.
– Вы хотите сказать, она… выдумала? – Я не мог произнести слово «солгала». Я не хотел говорить это об Элис.
– Она рассказала тебе историю, – печально вздохнул Рамон. – Про то, как ей хотелось, чтобы все было. – Он изучал лицо Элис. – Однажды я написал рассказ о девушке по имени Элис.
– Тот, что вы подарили маме, когда впервые встретили ее?
– Ты знаешь об этом?
– Элис рассказывала. А потом, когда все уже случилось, я нашел свиток.
– Ваша мать хранила его все эти годы? – Рамон наконец отвел взгляд от Элис и посмотрел на меня. Его серые глаза заволокло болью.
Я кивнул:
– Я не читал, но думаю, что Элис могла прочесть.
– Всю свою жизнь я ломал голову над этим проклятием, – сказал он. – Снова и снова пытался выяснить, что означает «рожденный историей», но безуспешно. Когда родилась Элис, мне пришла в голову идея: вдруг, если назвать ее как героиню рассказа, который я написал для вашей матери, и если получится вырастить ее, чтобы она стала похожей на эту девушку – такую, как я представлял себе, вдруг это и будет означать, что она «рожденная в истории». – Он покачал головой. – Слабая идея. Она совсем не похожа на героиню рассказа. Общее у них только имя.
Рамон чуть улыбнулся:
– Элис оказалась гораздо сильнее. И всегда хотела быть самой собой. А я теперь действительно понимаю, что же такое «рожденные историей». – Он посмотрел на Цыганку, Флейтиста и кошку. – Это вы.