– Вы были мне добрым другом, графиня, – с улыбкой говорю я. – Я не забуду ни вас, ни вашего мужа, когда все себе верну.
1569 год, ноябрь, дорога из замка Татбери: Бесс
Когда женщина думает, что муж у нее дурак, браку конец. Расстаться они могут через год или через десять, а могут прожить вместе до смерти. Но если она думает, что он дурак, любить его она больше не будет.
Так я думаю, трясясь по дороге на юг, склонив голову от ледяной мороси, оставив за спиной брошенный Татбери и направляясь в сторону битвы или, что хуже, поражения. Мне повелели совершить убийство, надо мной висит суд за измену. Такая трагедия со мной случилась. А я-то думала, что выбирала всегда так мудро, что закончу свои дни графиней, с мужем, которым восхищаюсь, в одном из лучших домов Англии. Теперь я еду позади каравана фургонов, увозящих самые ценные мои пожитки, отчаянно желая спрятать их где-то в надежном месте, прежде чем на нас нападут, прежде чем мы попадем между двух наступающих армий. И все это потому, что муж у меня дурак.
Женщине нужно изменить свою природу, если она хочет стать женой. Научиться прикусывать язык, подавлять свои желания, умерять свои мысли и проводить свои дни, ставя другого прежде себя. Ей нужно ставить его прежде себя, даже когда она рвется спасать себя или своих детей. Нужно ставить его первым, даже если разум ей велит этого не делать. Быть хорошей женой значит быть железной женщиной, самой надеть на себя уздечку, чтобы обуздать свои способности. Быть хорошей женой – это поработить себя в угоду тому, кто хуже тебя. Быть хорошей женой – это обрубить свою силу так же, как родители нищих отрубают детям ступни для общего блага семьи.
Если муж неверен, хорошая жена только сморгнет. Учитывая, каковы мужчины, теряет она немного: прижмут по-быстрому к стене или поваляют по сырой траве. Если он игрок, она может его простить и заплатить его долги. Если нрав у него крутой, научится не попадаться под руку, или ублажать, или драться. Всему, что поможет ей благополучно дожить до конца дня, пока он не придет виниться в слезах, как часто делают тяжелые на руку мужья. Но если муж ставит под удар дом жены, ее состояние, ее благополучие, если он рискует тем, чему она посвятила саму жизнь свою, тогда я не понимаю, как ей его простить. Единственный смысл замужества – получить дом и состояние, и детей, которые их унаследуют. А ужасная опасность замужества в том, что все принадлежит мужу: все, что она приносит с собой в брак, все, что она наследует или зарабатывает за время брака. По законам страны жена ничем не может владеть независимо от мужа: ни домом, ни детьми, ни самой собой. В браке она отписывает все под его опеку. Так что если муж уничтожит то, что она ему принесла, – потеряет дом, потратит состояние, лишит детей наследства, будет к ней недобр, – она ничего не сможет сделать, только смотреть, как сползает в нищету. Он дурак, и я боюсь, что она его больше никогда не полюбит. И сама она была дурой, что выбрала его.
И – да. Это как раз мой случай. Я позволяю ему играть, не произнося ни слова упрека, я уклоняюсь от него в редкие минуты гнева, я даже отвернулась, не замечая того, как он обожает молодую королеву; но я не могу простить ему того, что он поставил под удар мой дом. Если его признают виновным в измене, его обезглавят и заберут все его имущество, и я потеряю Чатсуорт и все, что мои прежние мужья и я собирали вместе. Я не могу простить его за то, что он пошел на этот риск. Меня больше пугает это, а не мысль о том, что его обезглавят. Потеря Чатсуорта станет потерей дела всей моей жизни. Потерять Чатсуорт – это потерять смысл себя самой. Он дурень, а я – миссис Дурень, и он сделает меня бездомной миссис Дурень, что еще хуже.
1569 год, ноябрь, дорога из замка Татбери: Мария
Ботвелл, пишу в спешке, меня увозят в Ковентри. Наше время пришло! Я могу обещать тебе битву, в которой мы победим. Приезжай, если сможешь, приезжай, чего бы тебе это ни стоило. Приезжай сейчас же!
М.
У Уэстморленда в замке Бранспат армия больше чем в тысячу человек, и в записке, которую мне вкладывают в руку, когда мы останавливаемся пообедать, мне сообщают, что к ним уже присоединились люди Нотумберленда. Всего получается две тысячи. Две тысячи – это армия, которая может взять Север, это достаточно большая армия, чтобы взять Лондон.
Они идут, чтобы меня освободить, Норфолк движется из Кеннингхолла, чтобы к ним присоединиться, и три священные армии – его, Нотумберленда и Уэстморленда – под знаменем пяти ран Христовых объединятся и пойдут в Ковентри за мной.
Я не жду особой битвы. У Шрусбери всего пара сотен людей, у Гастингса не больше сорока. У них не хватит мужества на битву. Половина из них католики, многие сочувствуют моему делу, я вижу это по их смущенным улыбкам в сторону, когда еду среди них, и по тому, как они склоняют головы, когда я прохожу мимо. Когда мы проезжаем мимо разоренного придорожного алтаря, многие крестятся, и их офицеры не обращают внимания. Эти люди были крещены в папистской церкви, с чего бы им желать перемен? С чего бы им умирать, защищая перемену, которая ничего, кроме разочарования, им не принесла?
Сгущаются сумерки первого дня пути, когда Шрусбери подъезжает ко мне.
– Уже недалеко, – ободряюще говорит он. – Вы не слишком устали?
– Немного, – отвечаю я. – И очень замерзла. Где мы остановимся на ночь?
– Эшби-де-ла-Зуш, – отвечает он. – Замок лорда Гастингса.
Меня охватывает ужас.
– Я думала… – начинаю я, и тут же прикусываю язык. – Мы остановимся тут? Я не хочу тут останавливаться. Я не хочу быть в его доме.
Он протягивает руку и касается моей перчатки. Он нежен, как девочка.
– Нет-нет, мы остановимся только на ночь. А потом поедем дальше.
– Он не задержит меня тут? Не запрет, когда мы приедем?
– Он не может. Вы все еще под моей ответственностью.
– Вы не отдадите меня ему? Что бы он ни сказал?
Он качает головой.
– Я должен отвезти вас в Ковентри и уберечь вас, – он прерывается. – Я не должен был говорить вам, куда мы направляемся. Не говорите своим дамам, прошу вас.
Я киваю. Мы все уже знаем.
– Обещаю, что не скажу. А вы будете рядом со мной?
– Буду, – нежно отвечает он.
Дорога поворачивает, и мы движемся к дому, виднеющемуся темной массой в сумраке зимнего вечера. Я стискиваю зубы. Я не боюсь Гастингса, я никого не боюсь.
Шрусбери приходит ко мне в комнату после обеда, убедиться, что мне удобно и я ни в чем не нуждаюсь. Я почти жду, что он предложит мне свободу, предложит так или иначе бежать. Но я в нем ошибаюсь. Он – человек бесконечной чести. Даже проигрывая, он не стремится уменьшить проигрыш. Он сегодня обречен, и все же он улыбается мне с обычной почтительностью, и я вижу расположение на его усталом лице.
– Вам удобно? – спрашивает он меня, оглядывая богатую мебель, которую Бесс поспешно разгрузила и собрала в пустых комнатах. – Прошу прощения за жалкий прием.
– Мне вполне удобно, – говорю я. – Но я не понимаю, зачем нужно было так срываться с места и куда мы едем.
– В северных графствах беспокойно, и мы хотим вас уберечь, – произносит он.
Он переминается с ноги на ногу, он не может смотреть мне в глаза. Я могла бы полюбить его за его безнадежную честность; думаю, он первый мужчина из тех, кого я знала, не способный солгать.
– Сейчас тревожно, – неохотно говорит он. – Королеву тревожит верность северных земель. Вам не о чем волноваться. Но я останусь с вами, пока мы не прибудем на место и вы не окажетесь в безопасности.
– Я в опасности? – раскрываю я глаза.
Он глубоко краснеет.
– Нет. Я бы никогда не привел вас к опасности.
– Милорд Шрусбери, если северные лорды, ваши и мои добрые друзья, придут за мной, вы меня отпустите? – шепчу я, склонившись к нему и положив руку поверх его руки. – Вы отпустите меня с ними, чтобы я была свободна? Они ваши друзья, они и мои друзья.
– Вы знаете об этом?
Я киваю.
Он смотрит на свои сапоги, в огонь, на стену. Куда угодно, только не мне в лицо.
– Ваше Величество, я связан словом чести, я не могу предать дело своей королевы. Я не могу отпустить вас, пока она не повелит.
– Но если я буду в опасности?
Шрусбери качает головой, скорее из противоречия, чем отказывая.
– Я скорее умру, чем позволю, чтобы с вашей головы упал хоть волос, – клянется он. – Но я не могу предать свою королеву. Я не знаю, что делать. Ваше Величество, я не знаю. Я не знаю, что делать. Я не могу подвести свою королеву. Я принес ей клятву. Никто в моем роду никогда не предавал короля. Я не могу предать свою клятву.
– Но вы не позволите лорду Гастингсу меня увезти? Вы не позволите ему меня похитить?
– Нет, я этого не позволю. Не сейчас. Не в эти опасные дни. Я уберегу вас. Но я не могу вас отпустить.
– А если у него есть приказ меня убить?
Он вздрагивает, словно нож вонзается в его сердце, а не в мое.
– Он не сделает этого. Никто не сделает.
– Но если ему придется? Если у него приказ?
– Королева никогда не прикажет совершить такое преступление. Это немыслимо. Она сказала мне, что хочет быть вам родственницей, относиться к вам по справедливости. Она сама сказала мне, что хочет быть вам другом.
– Но Сесил…
Его лицо мрачнеет.
– Я буду с вами. Я вас уберегу. Я жизнь за вас положу. Я…
Он умолкает, не сказав того, что хотел.
Я отступаю назад. Так, все именно так, как боялась его жена, и она оказалась достаточной дурой, чтобы мне об этом сказать. Он влюбился в меня и теперь разрывается между верностью своей старой королеве и своими чувствами ко мне. Я отнимаю у него руку. Нельзя так мучить серьезного человека. К тому же я узнала у него достаточно. Когда придет время, думаю, он меня отпустит. Правда думаю. Чего бы он ни говорил сейчас, я думаю, что он так увлечен моим делом, что ослушается свою королеву, обесчестит свое гордое имя и станет предателем своей страны, когда придет время. Когда армия северян возьмет нас в кольцо и потребует, чтобы меня выдали, я уверена, он меня отпустит. Я знаю. Я его получила. Он мой, целиком и полностью. Он даже сам пока этого не знает. Но я его увела у его королевы и увела у жены. Он мой.